Приснись - Юлия Александровна Лавряшина Страница 12

Как и отец с Ольгой, я живу в Хамовниках на Остоженке, потому, выйдя из дома, я сперва побродил по старым переулкам, снимая все, за что цеплялся взгляд. У людей я разрешения не спрашивал: стоит мне улыбнуться, и смягчаются даже брутальные мужики.

Вскоре я добрался до Сивцева Вражка, о котором сначала прочитал у Каверина в «Двух капитанах», потом уж побывал… Детство я провел с мамой (и ублюдком Коноваловым) в Бибирево. До сих пор помню наш двор среди «панелек», хотя пора забыть его, как страшный сон. Но память зачем-то хранит слепки облупившейся краски на трубах-поручнях качелей; продольные царапины, которыми были испещрены бортики песочниц; пыльные подорожники… Мы плевали на них, очищая, и прилепляли к ссадинам на коленях. Знала ли мама, что я каждый день рисковал подхватить столбняк или еще какую-нибудь хрень?

Арбат я стараюсь проскакивать не останавливаясь, там слишком много туристов. Запах денег вытеснил свежий воздух, хотя улица пешеходная. К коже липнут взгляды провинциалок, устремленные ко мне, будто на моем лбу прописка проступает… Алчные ухмылки, искаженные завистью морды. Озвереть можно! А это со мной на раз происходит, так что лучше держаться подальше.

А вот многолюдье Поварской меня не отвратило, народ там забавный, богемный — гнесинцы. За ними любопытно наблюдать через объектив, ловить выражения, не предназначенные камере. Паясничали дурачки, цепляли маски, им вовсе не предназначенные, но, кажется, не понимали, как смешны в чужих личинах.

И в то же время в их кривляньях мне всегда видится некая трогательность. Будто за детсадовцами подглядываешь… Опять мне подумалось о брате. С чего вдруг я стал вспоминать его? Из-за Мишки, с которым так возится Женя? Реально пытается спасти его будущее. Пожалуй, никто из моих знакомых не делал подобного для чужого ребенка… Для своих-то не делают!

Поймал себя на том, что всерьез забеспокоился: перевели пацана на художественное отделение или нет? Вот же бред! Сроду не путал реальности, в каком состоянии ни оказывался бы. А тут обычные сны…

Откуда, черт, взялось ощущение, точно эти призрачные люди существуют на самом деле?! Дергают гитарные струны, месят глину, обсуждают что-то… Да не «что-то»! Я запомнил каждое слово, и это уже дико, ведь обычно к обеду из моей головы вылетает то, о чем еще утром говорили на планерке.

А ведь это имеет значение для моей работы, надо слушать, запоминать. Или, на худой конец, включать диктофон, чтобы не пропустить то, что может меня закопать заживо.

С другой стороны, все, что я слышу во сне, неважно. Абсолютно неважно.

* * *

Я просыпаюсь, но лежу, не открывая глаз, боясь спугнуть невероятный сон о Москве, в которой была-то всего раз вместе с одноклассниками — мы провели в столице зимние каникулы. Столько лет прошло, а я сразу узнала Арбат — живой, поэтичный, прекрасный! Слышала, что москвичи долго не принимали его «офонаревший» облик, а мне арбатские светильники показались очень даже милыми. Но я — сибирячка, наверное, мы все видим иначе…

Помню, как на Арбате мне захотелось отделиться от ребят и окунуться в московское одиночество, не холодно-тоскливое, а радостное. Но я побоялась потеряться, и сожаление об этом время от времени поднимает голову. Хотя каждая минута, проведенная в Главном Городе, осталась в памяти теплым светлячком, которого я иногда извлекаю из груды воспоминаний, рассматриваю, любуюсь.

Самое забавное вовсе не то, что я оказываюсь в Москве. И даже не то, как отчетливо помнится этот сон, со всеми запахами и отзвуками голосов, чего обычно со мной не бывает — ночные видения улетучиваются из памяти уже в тот момент, когда я открываю глаза… Но сильнее всего на этот раз поражает то, что я не я в том сне. Возникло ощущение, будто каким-то образом я вселилась в тело красивого парня — замечаю «свое» отражение в витрине: мягкие губы, трогательные ямочки на щеках, прямой нос, высокий лоб, пшеничные волосы. Но главное — глаза. Серо-голубые, узорчатые, доверчивые, как у ребенка… Их невозможно разглядеть в отражении, но я помню эти глаза, значит, в этот момент я уже оказалась вне его тела и взглянула со стороны. Взглянула и обмерла…

Как это получается у природы? Нельзя сказать, что его черты идеально-правильны, но их сочетание обворожительно настолько — глаз не отвести. Впервые пробуждение вызывает у меня отчаяние до стона: хочется продлить очарование, чувствуя, как тоскливо щемит сердце: не мое… И моим не будет никогда. Похоже, это и называют «сладкой болью».

Только он не дает мне возможности упиться ею. Этот парень и не смотрит на себя… По витрине взглядом — вскользь, а потом, даже не заметив собственного отражения, прищуривается на старинную, изрядно пожелтевшую лепнину особняка. В эти минуты я вижу мир его глазами и через объектив дорогущего аппарата, висящего у фотографа на шее. Это так странно и… завораживающе!

С Арбата он уже свернул, бредет какими-то улочками, названия которых я не знаю, а ему нет нужды смотреть на таблички с адресами, все названия давно известны. Москва — его город. Не могу объяснить, как я почувствовала это… Может, потому, что он (и я с ним) ничему не удивляется, хоть и выискивает неожиданные детали: причудливые наряды подростков и шляпки старушек; лица малышей, погруженных в познание мира; презрительные кошачьи взгляды.

Неожиданно в заднем кармане его джинсов оживает телефон, и я ощущаю вибрацию. Это уже нечто сверхъестественное, я даже пугаюсь в первый момент. Но уже в следующий миг любопытство вытесняет страх: «А мне удастся услышать то, что ему говорят?»

Голос в трубке оказывается мужским, в нем чудятся теплые нотки:

— Привет, Макс! Зайдешь на обед? Оля приглашает.

Макс. Я не забуду.

— Она готовит медальоны из телятины…

В этот момент Макс замечает голубей, эполетами сидящих на плечах небольшого памятника Пушкину, улыбается и снимает их одной рукой. В трубку отвечает столь же приветливым тоном:

— Спасибо, пап! Но я забурился с фотиком, а это надолго, ты же знаешь. Обедайте без меня. Ольге привет!

Почему-то мне приятно то, что они близки с отцом так же, как и мы с моим папой, и все знают друг о друге. Только настораживает прозвучавшее имя — явно речь идет не о матери Макса, не стал бы он называть ее по имени, мы ж не в Америке… Его родители в разводе? У отца новый брак? Но сын принял это, судя не только по тону разговора, — обедать в новой семье отца для него, похоже, обычное дело.

Мы с Максом (или все же он?)