Наши нравы - Константин Михайлович Станюкович Страница 12

Его все знают, и никто не забывает при встрече с ним почтительно раскланяться, так как трудно найти порядочного человека, который бы не был ему должен.

Иван Алексеевич ценит это уважение и очень дорожит им. В нем он как бы видит, что на него смотрят не только как на мешок с деньгами, а как на равного человека. Этот самообман успокоивает его, когда подчас он раздумывает о своей профессии.

К этому-то старику и отправился Шурка.

Полковник, по обыкновению, проснулся в пятом часу утра, тревожно озираясь из-под одеяла и спешным крестом осеняя желтый как пергамент большой плешивый лоб с блестевшими на нем крупными каплями пота.

Опять тяжелые сны смущали ночью бедного старика! Не любил он ночи, особенно длинной, зимней, лунной ночи, когда бледный луч ночной красавицы, пробираясь из-за шторы в комнату, придавал всем предметам фантастический вид. Образа казались живыми, платье, раскинутое на стуле, принимало формы сидящего человека, цветы на обоях казались какими-то гадкими рожами, показывающими язык под трепетавшим бледным светом. Жутко было полковнику в такие ночи.

И в эту ночь старик несколько раз просыпался в безотчетном страхе, зажигал свечку, судорожно протягивал руку под подушку, сжимал револьвер и напряженно прислушивался среди безмолвия ночи и полусвета маленькой спаленки.

То казалось ему, что в соседней комнате раздаются робкие шаги, то чудился ему какой-то подозрительный шорох, то будто кто-то тихо взламывал замок, и вот осторожно отворяется маленькая дверь…

Старик вскакивал с постели в одной сорочке, босой, с револьвером в руках приближался к двери и брался за ручку. Дверь была заперта. Все тихо. Только старинные часы с башенкой и какой-то фантастической фигуркой в башенке мерно чикали, нарушая безмолвие ночи.

Старик крестился, что-то шептал губами, снова ложился под одеяло и долго, долго лежал еще с открытыми глазами, ожидая и пугаясь сна… Он тоскливо ворочался в постели, утешая себя мыслями, что он никому не сделал зла и, как следует хорошему человеку, помогает своим родным и многим бедным людям, пока наконец не засыпал беспокойным сном человека, не уверенного в своей безопасности.

Полковник жил одиноко в небольшой квартире, состоящей из четырех комнат, со старым испытанным слугой.

Словно ожидая выдержать ночью осаду, он всегда сам осматривал везде запоры и замки, на ночь запирался в маленькой спальне на ключ и, когда лакей раздевал его, он иногда так подозрительно всматривался в лицо слуги, что старый Фома опускал глаза и торопливо уходил из спальни…

— Бог знает что у человека на уме! — говорил в раздумье полковник, когда слуга уходил. — Нынче люди какие-то порченые… Из-за денег на все готовы! — тихо прибавлял старик, подходил к образу, зажигал лампаду и молился перед отходом ко сну.

Старик был рад, когда у него ночевал кто-нибудь из его многочисленных родственников. Часто зазывал он к себе одного из молодых племянников и укладывал его спать в соседней с спальней комнате. Тогда ему спалось лучше.

Проснувшись, полковник тотчас же встал, умылся, помолился перед образами, стоявшими в углу комнаты, облекся в серый байковый халат, надел большие плисовые мягкие сапоги и пошел будить Фому, чтобы ставили самовар. С наступлением утра полковник оживлялся, забывая тревогу ночи. Деятельная натура старика искала занятий, чтобы наполнить время раннего утра. В ожидании чая он бродил по комнатам, осматривая мебель, картины, дорогие безделки, редкостные вещи, старое оружие и тому подобное.

Всем этим добром маленькая квартирка полковника была загромождена совсем бестолково и скорее напоминала лавку древностей, чем обыкновенную жилую квартиру. Из бестолковости, с которой были расставлены все эти вещи, можно было безошибочно заключить, что они попали к полковнику случайно. Большая прелестная картина Корреджио красовалась рядом с аляповатым изделием базарного живописца, изящная фарфоровая ваза стояла в темном углу совсем не у места — около разбитого глиняного кувшина; рядом со старинным дорогим креслом торчала мебель апраксинского изделия. Во всем убранстве было отсутствие вкуса.

Наконец Фома находил старика в гостиной, стиравшего полой халата пыль с какого-нибудь дивана, и докладывал, что самовар подан.

Старик переходил в столовую, бросавшуюся в глаза смесью всевозможной мебели, фарфора и ваз, расставленных на горках и этажерках, и принимался за чай, стараясь продлить чаепитие. В это время он беседовал с Фомой насчет погоды и людской испорченности. Старый Фома вместе с барином находил, что нынче народ «стал другой», и полковник по утрам ласково и добродушно смотрел на темное, морщинистое, обросшее лицо старого слуги и слушал его рассуждения на тему о том, чем был человек прежде и чем он стал теперь.

После чаю полковник шел в свой кабинет, рядом с столовой, присаживался к столу, на котором пестрела целая лавочка разных вещиц и сувениров, подаренных родственниками и заимодавцами, брал календарь с пришитой в конце тетрадкой белой бумаги и, надевши большие старинные очки в перевязанной нитками черепаховой оправе, приступал, по обыкновению, к заметкам о вчерашнем дне.

Крупным, неуклюжим почерком, громоздя букву на букву, занес он в тетрадь: «Утром на прогулке встретил графа Д. Обещал произвести уплату 21-го. Ненадежен. Р., встретившись, просил денег. Отказал. Я денег для него не кую. Обедал у свояченицы Прасковьи, за обедом был суп, телятина на жаркое и сушки. Живет не по средствам, а первого числа ко мне же придет. После обеда пришла двоюродная сестрица Лизавета и была непочтительна. Уменьшить размер даваемого вспомоществования. Люди, люди! Все они ждут моей смерти, чтобы поделить достояние, бережливостью и милосердием бога мне данное. Удивительно лебезил племянник Василий, но я ему не дам гроша. Вечером пил чай у сестры Гликерии. Забегала на минутку Валентина и жаловалась на мужа. Просил зайти ее ко мне. Очень она похорошела, но я все-таки колеблюсь исполнить давнишнее намерение. Слишком она легкомысленна. Сегодня исполнилось ровно двадцать пять лет с тех пор, как я командовал батареей. Много утекло воды. Б. обещал купить две картины, а пока прислал билет на вход в Демидов сад. Говорит, ему даром дают. Отдать кому-нибудь из племянников. Негодяй З., слышал, уехал из Петербурга. За ним пятьсот рублей. NB. Тысяча по векселю».

Перечитав и исправив заметки, полковник вынул из несгораемого шкафа толстую, внушительную книгу — домашнюю гроссбух, — в которой самим полковником велась оригинальная бухгалтерия. По этой большой, порыжелой от времени, книге можно было проследить, кому полковник в течение двадцати пяти лет давал деньги, когда, сколько, на какой срок и когда получал обратно. Самые известные фамилии Петербурга записаны были крупным почерком полковника с разными таинственными знаками, понятными