Николай Гарин-Михайловский - Том 5. Воспоминания, сказки, пьесы, статьи Страница 121

Голос Али. Иди — смотри в окно и скажи мне, когда увидишь папу.

Входит Беклемишева и задумчиво становится у окна.

Голос девочки (из детской.) Па-па! Па-па!

Голос Али. Уже едет?

Беклемишева. Нет. Но вот уже едут с вокзала.

Голос Али. Скоро едут?

Беклемишева. Скоро, скоро.

Слышен шум проезжающих экипажей.

Голос Али. Это папа?

Беклемишева. Нет.

Новый шум.

Голос Али. Папа?

Беклемишева. Нет.

Голос Али. Когда папа?

Беклемишева (печально смотрит в окно). С следующим поездом приедет папа.

Звонок.

Голос Али (радостно). А видишь — папа!

Беклемишева (с горечью). Это дядя Зорин.

Голос Али (раздраженный). Я не хочу его, не води его ко мне.

Зорин (жмет Беклемишевой руку). А Бориса Павловича нет?

Беклемишева (овладевая собой, приветливо). Нет, не приехал еще.

Зорин. Он хотел, кажется, сегодня приехать?

Беклемишева. Да, хотел… Садитесь.

Зорин (садится, добродушно). А я гулял и зашел… Аккуратность, впрочем, не его добродетель. Чем-нибудь увлекся, по обыкновению… По доброте, конечно… он ведь очень добрый?

Беклемишева. Если Боря не добрый, то кто же добрый?

Зорин (добродушно). Кхе… Но поручиться за него все-таки нельзя. Может быть, теперь он уже плывет где-нибудь на трембаке критян спасать.

Беклемишева (рассеянно). Что такое трем-бака?

Зорин. Гнилая лодка, на которой греки в бурю контрабанду возят. Непременно в бурю, чтобы обмануть бдительность пограничной стражи. Легко быть отважным на громадном пароходе, рисоваться перед дамой своего сердца героем-моряком, а вот я посадил бы такого героя в трембаку в бурю, в открытом море… И, заметьте, на коммерческой почве все это проделывается. А так, без коммерции, — что такое грек? — трус.

Беклемишева. Но какой ни увлекающийся Боря, но и вы, думаю, согласитесь, что хоть телеграмму, а прислал бы он.

Зорин. Телеграмму? Пожалуй. А может быть, интересную барыньку встретил? Писатель, да еще импрессионист, — человек не принципиальный: поручиться нельзя. Хотя Боборыкин и говорит, что русские мужчины честнее, что у них нет, как у французов, потребности в женской грации, ласке, потребности обладания, — но полагаться на это все-таки не советую… Тем более — импрессионист… Вы не ревнивы, конечно.

Беклемишева. Надеюсь…

Зорин. Че-ерт! И моя жена надеется. А попробуй я лишних пять минут посидеть с чужой дамой… Ведь для образованной женщины ничего обиднее нельзя сказать, назвав ее ревнивой. Как! Она, изучившая и физиологию и психологию, вдруг станет, как и последняя пастушку, получившая свое образование в гостиной, — ревновать?! Вы ведь думаете, что ваше образование делает вас совсем другим человеком…

Беклемишева (сухо). Я ничего не думаю.

Зорин (добродушно). Обиделись. Че-ерт! Я свою жену раз десять на день доведу до белого каления… Когда тридцать лет пишешь, так уж перестаешь видеть людей так, как смотрят на них в обыкновенном обществе: это вот Иван Иванович, а это Семен Семенович… Для меня и Иван Иванович и Семен Семенович — это уж книги все по тому же предмету, — разных только авторов, — и как не заглянуть в эту новую книгу…

Беклемишева. Все зависит здесь от манеры заглядывать.

Зорин (кивает головой). Боря, например… Впрочем, Борю я оставлю, чтобы еще больше не рассердить вас… Здесь ведь у женщин тоже особая логика. Заговори я с вами о ком хотите, и ваше критическое отношение, ваша эрудиция будут при вас, и вы отлично разберетесь. Но если затронул моего Борю, — моего!.. Мой Боря бог, мой Боря гениальный писатель, безукоризненный общественный деятель. Заметьте: образованная женщина, которая отлично сознает, что от Бориной славы ей ничего не перепадет, потому что Боря и она — совершенно друг от друга отличное… Но случись вдруг, что мой Боря перестал быть моим: куда полетит и бог, и гений, и общественный деятель!

Беклемишева (спокойно). У меня никуда не полетит, и все останется там же, где и было…

Зорин. Да, говорите… А любовь — так уж любовь, никем не изведанная, и смерть, обнявшись, в одном гробу?.. Че-ерт! У меня всегда является желание таких влюбленных, ищущих смерти, вместо яду напоить касторкой и затем поселить обоих. на двух необитаемых островах: ее с самым ненавистным, но молодым, его с самой ненавистной, но тоже молодой. И как вы думаете, через тридцать лет во сколько человек разрослась бы колония на этих двух островах?

Беклемишева. Я вам откровенно скажу, Александр Сергеевич, я очень уважаю вас, как одного из самых лучших наших писателей, и люблю ваши сочинения, но не люблю и не могу совершенно примирить таких ваших разговоров с тем возвышенным, что привлекает в ваших писаниях.

Зорин (весело). Че-ерт! Попробовал бы я в своих писаниях так писать, как говорю: вы бы первая, несмотря на то, что читаете очень и очень много, моих книг в руки не взяли бы.

Беклемишева. Не взяла бы… Я хочу подъема, хочу идеалов…

Зорин. И потому не хотите смотреть себе под ноги?

Беклемишева. Грязи не хочу.

Зорин. Да не грязи же, а сознания не хотите: требуете тумана и называете это идеалом… даже образованная… Нет ведь консервативнее элемента, как ваш. брат — женщина.

Беклемишева (заглядывает в детскую, про себя). Уснул…

Звонок.

Это с нового уже поезда. (Быстро заглядывает в окно, разочарованно.) Санин… Маша, звонят.

Горничная проходит.

Зорин (неловко, быстро вставая). Ну, я пошел… Вот я какой: уважаю, вашего шурина во как, но заставь меня в его чистенькой, аккуратной, где все на месте, квартире, — не то чтобы век, — день за него прожить, день — и я повесился бы! Ведь он так живет, что знает все: когда встанет, когда ляжет, когда займется, и сегодня и завтра… до гробовой доски.

Беклемишева. Но это честнейший человек, и с ним ничего не может непредвиденного случиться.

Зорин. Он лучше Бори?

Беклемишева. Боря художник.

Зорин (жмет руку, уходит, слегка волоча ногу, качает головой). Художник!.. Понимать только это слово надо.

Беклемишева одна, стоит и грустно смотрит вслед Зорину. Санин входит.

Беклемишева. Бори нет с этим поездом?

Санин (здороваясь). С этим поездом нет его.

Беклемишева растерянно садится на стул.

(Быстро, большими шагами, наклоняясь вперед, ходит по сцене; напряженно, успокаивая.) Ну что ж? Задержало что-нибудь… (Увидев вдруг головой уткнувшуюся в спинку стула и тихо плачущую Беклемишеву, испуганно, с болью, нервно.) Но, но?! Вы такой молодец… (Бодрясь.) Кураж![24]

Беклемишева (тихо, не поднимая головы, тяжело). Такая тоска. Все одна, одна… Перевез нас сюда, потому что думал жить здесь, а все ездит и ездит где-то… Эти рассказы о Рославлевой, издевательства Зорина…

Санин нервно, беззвучно, с отчаянием закидывает руки, смотрит на Беклемишеву. Звонок.

(Быстро оправляется, пробегающей горничной, убито.) Маша, меня дома нет.

Входит Беклемишев, за ним улыбающаяся горничная.

Беклемишева (быстро, радостно). Боря, дорогой!

Горячо обнимаются.

Няня (с маленькой дочкой выглядывает из детской). Это папа.

Девочка испуганно уходит в детскую.

Санин (целуясь с Беклемишевым, весело). Стыдно, дети не узнают…

Слышен сонный, радостный голос Али: «Папа!»

Беклемишев (весело). Узнают все-таки. Иду, мой мальчик! (Быстро идет.)

Беклемишева (идет за мужем). У него все ножка.

В дверях детской появляется полураздетый мальчик.

Аля (от восторга смеется детским басом). Ты приехал?!

Беклемишев подхватывает его на руки, мальчик ручонками сжимает щеки отца.

Ты приехал? Ты приехал?