Александр Куприн - Голос оттуда: 1919–1934 Страница 121

За эти восемь лет они столько налгали и напакостили по всему миру, что их заграничных заступников начало тошнить. В одном они были честны: в том, что их конечная цель — мировой пожар. И правда: не было ни одного случая забастовки, саботажа, измены, шпионажа и предательства, на которых не оставляли бы следа длинные и грязные руки Москвы. Англии, Франции, Германии, Италии, а вместе с ни-ми и другим лимитрофам следовало бы с сугубым вниманием присмотреться к событиям, происходящим в Литве. Своим энергичным поведением она доблестно заслужила и самостоятельность, и древний город Вильно с его старинной Острой Брамой, ее исконным владением.

1927

Домой*

Новогоднее письмо А.И. Куприна

Дорогой Мирон Петрович.

Во первых строках письма моего желаю Вам здоровья, журналу же Вашему — «Иллюстрированной России» — вящего процветания, а нам, сотрудникам Вашим, повышения гонорара, что будет очень естественно.

В полушутливой анкете Вашего журнала обмолвился Бунин неуверенным словечком. Смысл был таков приблизительно: в пророках не состою, но (почем знать), может быть, 1927 год будет годом перелома для России?

И мне кажется, что Бунин был прав в своем случайном (и оттого-то наиболее ценном) предсказании, тем более что после него дела и обстоятельства в России сами собою идут к конечному разрешению.

Нет, мы далеки от мысли звать массу эмиграции назад домой, как бы это ни казалось заманчивым. Сперва уедут специалисты, простые труженики, восприявшие в невольном заграничном бытии рабочие навыки и приемы Запада. А поучиться здесь есть чему. Как не вспомнить, печальной памяти, прежних заграничных командировок в Европу государственных чиновников и отцов города на предмет ознакомления с вопросами сельского хозяйства и городского благоустройства? А теперь за границей натуральным путем, сам собою, образовался кадр настоящих специалистов, познавших суть ремесла путем трудовых мозолей. Это ли не выучка Петра Великого? И таких пионеров, несомненно, все встретят с радостью и оберегут с величайшим тщанием товарищи (в настоящем смысле этого прекрасного слова) по орудиям работы. Ибо гораздо менее страдает и скучает Россия от насилия и бессудности, чем от бездеятельной болтовни и бумажных водопадов.

И хотелось бы мне, чтобы никто не торопился. Со временем понадобятся и банки, и биржи, и капитал. Но сама жизнь позовет сначала черновых тружеников: ведь так много в России надо будет починить, заштопать, постирать, охранить, оберечь. Белоручки необходимы, но они приедут попозднее.

И знаете, что войдет со временем во Франции в ходячее слово, в поговорку? Это память о русских рабочих. Много-много лет спустя, когда большинства из нас уже не будет в живых, потомки наши, свободно приехавшие в Париж, услышат веселую похвалу: «Хорошо выточен стальной конус. Такой работой остался бы доволен и русский мастер». Или: «Вот шофер, отлично знающий Париж, не уступит русским». Или еще: «Прекрасно поет хор, конечно, далеко до русского, но все-таки…»

И правда, уймется послевоенная злая неразбериха. Утрясутся и рассядутся спокойно люди, как это бывает в вагонах и на пароходах после сумятицы отъезда, и всплывет наверх все хорошее: и память, и признание, и благодарность.

Вам, рабочие, шоферы, маневры, я шлю в этот день сердечный привет и низкий поклон. Не посланники, не агенты, не дипломаты, не знатные путешественники, не boyards russes[58] (Чистоплюев и Тонконогов) показали Европе настоящее русское лицо, а вы — только вы впервые и навсегда. И хочется мне под конец сказать вам словом апостола Иоанна: «Не робей, малое стадо, тебе бо принадлежит Царство».

Венок на могилу М.П. Арцыбашева*

В четверг, 3 марта, в 4 часа пополудни в Варшаве скончался от менингита большой русский писатель Михаил Петрович Арцыбашев.

Он родился в Ахтырском уезде, близ Святых Гор, в старой дворянской семье. Первые творческие побуждения влекли его, как и многих русских литераторов, к художественной живописи, и, надо сказать, писанные им портреты, которые мне доводилось видеть, говорили о настоящем даре. Литературное призвание указало ему другую дорогу.

Я застал Арцыбашева в Петербурге в начале девятисотых годов. Он уже писал тогда в больших журналах — в «Русском богатстве» и в «Мире Божьем». Уже тогда он смущал и беспокоил редакторов независимостью своих мнений, непохожестью ни на кого из предшественников, упрямой решимостью идти во всех «проклятых» вопросах до конца, до упора, до парадокса. Причиной этих тревожных свойств было отнюдь не желание оригинальничать или пугать непривычную публику. Нет: Арцыбашев сам вечно искал и искренно мучился. Прямолинейная, грубоватая, не ломающаяся и не гнущаяся честность была его главной чертой как в литературе, так и в жизни. Эта черта роднит его с Толстым и Андреевым.

После появления «Санина» Арцыбашев узнал и шум обширной известности, и яд недоброжелательства. Но ни то, ни другое не опьянило и не отравило его.

Однако мы не можем забыть, какой ливень пошлости, гадостей и глупостей был вылит на голову этого гордого и правдивого человека.

Его прямота и мужественная любовь к родине сделали из него одного из самых непримиримых, самых страстных, самых смелых врагов большевизма. Живший до конца 1923 года в Москве, он был так резок, откровенен и неосторожен в своих решительных отзывах о красной власти, что все знавшие его писатели беспокойно каждый день думали: жив ли сегодня Арцыбашев?

Судьба хранила его и помогла ему — при необыкновенно опасных и тяжелых условиях — перебраться в Варшаву. Там, работая постоянно в газете «За свободу!», он точно совсем забыл про художественное искусство слова. Но все мы помним его веские фельетоны, направленные на красную Москву, полные гнева против насильников, сжатой, крепкой тоски по родине и всегдашней суровой честности.

Он был человек очень сильный физически, хороший спортсмен, детски весел в своем кругу, превосходный товарищ, всегда помощник начинающему, нежный защитник слабого.

Он всю жизнь боролся с туберкулезом, проявлявшимся у него в мучительных формах. Но никто от него не слыхал жалоб.

Вечная память!

Душа мира*

Каждый пройденный человечеством век имел свое содержание и свою окраску. Века первого христианства, века старых монархий, века рыцарства и крестовых походов, века возрождения искусства, века борьбы католичества с реформацией, века путешествий и открытий новых земель, век французской революции, век Наполеона…

Прожитый нами XIX век был характернее всего веком изобретений.

Если мы, люди полувека, не застали рождение первых паровозов и пароходов, то все-таки странно и жутко подумать о том, как при нашей жизни и на наших глазах широко и быстро шагал вперед изобретательный гений человека! Электрический телеграф, электрическое освещение, динамит, фонограф, синематограф, подводные лодки, аэропланы и цеппелины, беспроволочный телеграф и телефон, система Менделеева и открытие новых, но предугаданных элементов с чудесными, могучими свойствами… всего не перечислишь в размерах газетной статьи!

Но во все столетия и почти во все годы — все равно, появлялись ли или не появлялись на небе страшные, хвостатые кометы, — человечество никогда не переставало враждовать и в жестоких битвах проливать взаимно драгоценную человеческую кровь. Напрасно лучшие умы и пламенные сердца поднимали свой голос против кровавого истребления братьев по телу, духу и вере. Каждая новая война бывала гибельнее и ужаснее предыдущей. Страшно подумать: каждое новое открытие или изобретение, только что сделанное гением человека на очевидную пользу и к радости человечества, тотчас же превращались в новые, могущественные орудия беспощадной войны. Наполеоновские битвы — игрушка в сравнении с русско-японской войною, но и эта нелепая война, в сравнении с недавней великой войною, то же, что робкий свет стеариновой свечки, тонущий в лучах маячного прожектора-

XX век, судя по его началу, может возвыситься над всеми прошедшими веками, как великан над карликами, как Эверест над Монмартрским холмом. То, что издревле являлось загадочным хаосом, то, что происходило через уродливые формы пытания, в виде толкований иступленных монахов, то колдовства, то спиритизма и астрологии, — словом, таинственная область человеческой души, ее сущность, ее возможности и отправления, — все это становится мало-помалу материалом для строгих и точных научных опытов и исследований.

Теперь никого уже не удивляет перенос человеческой воли на расстояния, может быть, не имеющие пределов. Теперь невидимые эманации человеческого мозга или человеческой души начинают быть уловляемы контрольными аппаратами. Теперь скептические ученые считаются, как с неопровержимыми фактами, с явлениями ясновидения, проникновения в будущие события, чтения мыслей или запечатанных писем. Душа отдельного человека все более и более обрисовывается в тесной связи с душою животных, растений и всего видимого мира.