Николай Гарин-Михайловский - Том 5. Воспоминания, сказки, пьесы, статьи Страница 126

Входит Беклемишева — ее не замечают.

Беклемишев (продолжая читать). «Приезжай к двенадцатичасовому поезду; если не приедешь, заеду за тобой к Рославлевой, так как, вероятно, ты у нее».

Рославлева (быстро). Надо сказать, что нет дома… (Поднимает глаза, вскрикивает при виде Беклемишевой.)

Беклемишев вскакивает и стоит остолбеневший.

Беклемишева (с презрением, упреком, отчаянием). Как евангелию, верила каждому твоему слову!.. (Уходит.)

Беклемишев (быстро, порывисто Рославлевой). Уйди и не входи, пока не позову. Вопрос жизни… Я возвращу ее…

Рославлева (умоляюще). Пусть, Боря, пусть уходит она…

Беклемишев (не помня себя, дико). А-а, безумная, иди же… (Хватает ее с силой за руку, вталкивает в спальню, выбегает.)

Рославлева выходит из спальни.

Беклемишев (возвращается). Ушла, как в воду канула. (Хватает шляпу, быстро идет к выходу.) Надо ехать на вокзал. (Останавливается пред неподвижно стоящей Рославлевой, не смотря.) Наташа, я должен…

Рославлева. Боря… выслушай… Мы не искали этого… Боря, ты сам разбудил мое достоинство… Если я и стою еще на одной жерди, как говоришь ты, если я только люблю… да и жена твоя… Боря, но я ясно сознаю теперь всем сердцем моим, всем существом моим сознаю, что если ужасна была моя прежняя жизнь, то и эта, которую мы влачим с тобой теперь… Вечная ложь… Боря, я устала… нужен выбор…

Беклемишев. Выбора нет: за ее жизнь я заплачу жизнью. (Убегает.)

Рославлева (тупо). Ушел… ушел… Одна… одна. (Дико.) А я верила, все верила… А-а, довольно обманывать и унижаться… (Подбегает к столу, достает коробочку, высыпает порошок на руку и проглатывает; быстро идет к окну, при виде белых статуй хватается за волосы и отскакивает.) Боюсь! Боря, мой Боря, я боюсь, боюсь!! Ничего, ничего… смерть скорая… (Бросается на кушетку, лежит некоторое время откинувшись, поднимает голову с ужасом смерти, дико.) Я не хочу!! А… (Обрывается и некоторое время тупо смотрит; судорожно хватается за горло, с тревогой.) Что-то странное делается со мною, я знаю, где я, и не узнаю ничего… (Затихает, всматривается, вскрикивает безумно.) Боря?! Ты?! (Вскакивает и падает назад на кушетку, полулежа с открытыми глазами.)

Входит Босницкий с несколькими орхидеями.

Босницкий (весело). Все, что мог достать… (Подходит и протягивает с любезной обязательностью цветы Рославлевой.) Ге?! (С ужасом бросает в нее цветы и дико смотрит на мертвую Рославлеву.)

Занавес

Подростки*

Большая комната, большой стол. Спиной к публике четыре подростка, сгрудившись у стола, чем-то занимаются: один, сидя, рисует, а другие, окружив его, смотрят, нагнувшись. Иногда раздается веселый взрыв смеха. Пятый подросток, Горя, беспокойно ерзая на стуле и морща лицо, объясняет торопливым говором сидящему против него Алексею.

Горя (говорит, горячо захлебываясь). Нет, видите, Алексей, вот какое у нас, анархистов-коммунистов, отношение к остальным партиям. Основателем нашей партии является Кропоткин и последующие: Жан Грав, Малатеста, Черкезов, Вольский, Ветров. Кроме нас, существуют анархисты-индивидуалисты, их глава Макс Штирнер, предшественник Ницше, а теперь Макай, отчасти Туккер… (Иронически скороговоркой) Ну, это старик: ему сто четыре года, его каждый год уговаривают не выходить из партии. Еще есть анархисты-безначальцы, глава их Романов… Николай Романов… они начали было издавать свой журнал «Безначалье», но вышло всего два номера — закрыли. Собственно, про анархистов-безначальцев Кропоткин так сказал: «Они полны революционного жара, но с полным отсутствием революционного смысла». За границей нет безначальцев, там анархисты-коллективисты, особенно много их в Испании. У нашей фракции вот какое к ним отношение… Я вам приведу пример. Бросил анархист-безначалец бомбу в окно ресторана. Мы бы не бросили, но и бросившего не обвиним. Мы будем рассуждать так: если голодный, которому нечего есть, бросил бомбу в тех, которые вкусно и сладко едят, когда ему, голодному, нечего есть, то не виноват бросивший в том, что голод вызвал в нем такое раздражение, что он бросил бомбу, а те, которые, кушая сладко, не думают, до чего может довести человека голод. Но, собственно, это фракция, мало дающая себе отчет в своих действиях. В Вильне такой, бросивший бомбу в кофейню, на вопрос, почему он бросил, только и мог крикнуть: «Да здравствует анархия!»

Алексей. Конечно, голодный человек на что только не способен! У нас, когда отступали к Мукдену, два дня маковой росинки во рту не было, так, кажись, и вырвал бы из рук, глядя, как офицер за оба уха закладывает. Ест и не подавится.

Взрыв смеха. Горя срывается с места, смотрит через головы на рисунок и тоже смеется.

Горя (возвращаясь к Алексею). Так вот, Алексей, если вы окончательно решили к нам, анархистам-коммунистам, примкнуть, так я вас сведу сегодня вечером…

Алексей. Сегодня, Горечка, я не могу. Так что швейцар будет в отлучке, и должен буду я бессменно находиться на своем месте, иначе в банке внизу никого не останется.

Горя. Ну, тогда в четверг — хотите?

Алексей. В четверг могу.

Горя. Тогда так часам к шести приходите, и мы вместе пойдем.

Алексей. А далече?

Горя. На Галерной гавани.

Алексей. Порядочно!

Горя. Что за порядочно? Ну, можно, если устанете, и на конке.

Алексей. Устану, Горечка, наперед знаю. В походах я завсегда уставал, слабенький ведь я. Так, бывало, устанешь, что ляжешь и лежишь, хоть и знаешь, что сзади идут хунхузы и прирезывают отсталых… Пусть режут, нет сил, подвалит под груди, дыханье перехватит, и уж ни о чем не думаешь… (Вздыхает.)

Горя нетерпеливо слушает.

Ох, тяжело было, миленький Горечка. И сами-то видите, в чем душа только держится, а тут еще сумка, да ружье, да амуниция, да запас сухарей, пуда три всего… Как терпеть? И бросаешь все, что только можно: и шинель, и белье, и сухари… И плетешься, по два дня не евши. А как стали из-под Сайтадзы отступать, тут и ружье бросили: «На тебе, дескать, Куропаткин, ружье, а солдата нет у тебя. больше». И не я один. Как от Мукдена погнали нас, и не стало больше солдат у Куропаткина, только ружья и остались.

Горя (нетерпеливо, протягивая руку). Так, значит, в четверг, Алексей?

Алексей (пожимая руку). Слушаюсь, Горечка.

Алексей подходит к группе, жмет всем руки, еще раз Горе и уходит.

Кранц (подходя к Горе и гуляя с ним по комнате). Ну что, ушел ученик?

Горя (уклончиво, добродушно). Ушел. Он, понимаете, ничего себе, только любит постоянно о своей войне рассказывать. Вы знаете, он говорит, что из офицеров, которыми солдаты не были довольны, назад почти никто не возвратился. Солдаты убивали. Во время сражения в спину стреляли.

Кранц. Так ведь видно же, что стреляли в спину.

Горя. А кто смотреть будет? И пуля все равно насквозь пробьет же.

Кранц. Я думаю, ваш ученик врет много.

Горя. Н-нет, я не заметил этого, да зачем ему врать?

Женя (продолжая рисовать). Нет, Алексей не врун, а ты вот что, Горя, ты обратил внимание, что Алексей остается иногда один в банке? Вот где экспроприацию тебе бы устроить.

Горя. Почему мне? Это предлагай максималистам.

Степа (подлетая, засунув руки в карманы, к Го-ре). Эх, эх, вот так анархисты! А вы сами чуждаетесь, что ли, таких дел?

Горя. Конечно.

Женя. Не ври, Горька.

Горя. Частную экспроприацию наше правое крыло, конечно, не признает.

Женя. А банк — частная? Эх, ты…

Горя (обращаясь к Степе). В таком случае и вы эсеры тоже.

Степа (насмешливо). Не об эсерах идет речь.

Горя. А знаешь, Женя, та, которая отбирала вчера билеты в театре, оказалась эсдечка меньшевичка.

Женя. Откуда ты узнал?

Горя. Я спросил ее.

Женя. Она тебе в морду не дала?