Михаил Танич - Играла музыка в саду Страница 13

- До Ткачевского! - сказали мы рикше и продолжали, перебивая друг друга, перебирать в памяти свои фронтовые одиссеи. Рикша семенил впереди, у старшины были тяжелые чемоданы.

А потом, в районе проходных дворов на базар, рикша вдруг исчез, как и не был. Мы забыли, что наш город называется Ростов-папа! Мы припустили бегом, расспрашивая встречных прохожих, но никто такого дедка не видел (сейчас думаю: хорошо, если ему было сорок). И вдруг одна женщина сказала: "Сидит там какой-то у Ткачевского". Боже мой, дружище, как мы могли подумать плохо о тебе, о нашем городе? Как мы могли прийти голыми и без документов с такой войны?

Вот тебе денежки, вдвое больше, вот тебе две коробки сигар. Я готов был на радостях подарить ему не ордена, нет, но пару медалей - точно!

Все же, хоть и перескочив на десять лет вперед, я рассказал вам о родительском доме, об этом гнезде врага народа, в котором он выращивал похожего на себя птенца Мишу, из той же породы неверноподданных.

НОЛЬНАЯ ЛИНИЯ

Какое неуклюжее название улицы, верно? Но это была настоящая улица в настоящем городе Ростове-на-Дону, и я на ней имел счастье прожить более года. И вставал пораньше, чтобы успеть к привозу молока в цистерне и в очередь за другими неожиданностями в здешнем продуктовом магазине.

Кончайте свои

Стариковские враки,

Что было, мол, пиво,

А к пиву, мол, раки.

У нас в продовольственном,

В полуподвале,

Пока себя помню,

Чего-то давали.

Под ложечкой, ох,

Всю дорогу сосало,

Но все же давали

То мясо, то сало.

В воняющих бочках

Стояла селедка

И шла под картошку

Особенно ходко.

Но если к зиме

Появлялась картошка,

То тут же с селедкой

Случалась оплошка.

Вот так и живем,

Под звездой афоризма:

То чай, а то сахар,

То жопа,

То клизма.

Я учился тогда в девятом классе, писал стихи, наворачивались стихи о любви, да все как-то не было лирической героини. И вдруг она появилась! Просто зашла в класс, сказала:

- Я ваша новая преподавательница. Меня зовут Антонина Андреевна. Мы будем с вами изучать экономическую географию капиталистических стран...

Потом она сказала:

- Англия. Согласно английской конституции, король никогда не ошибается. Ошибается за него парламент...

Вот как? И я поднял на нее глаза со своей последней парты. Ученик и учительница! Сколько мы слыхали и читали всякого на эту тему. "Барышня и хулиган" - у любимого моего Маяковского. Потому и писано, что такая тонкая защита у обоих сердец, просто никакой защиты!

Это вовсе не значит, что она тоже сразу разглядела человечка, заднескамеечника и скорей всего двоечника - это их место.

Она была молода, только что из университета, хороша собой, одевалась модно, кажется, замужем. Но что мы знаем о своих учителях? И какое значение имеет для меня это "замужем"? Гляди себе на нее и радуйся. И я глядел и радовался, и следил за ней, как подсолнух за солнышком, и писал впервые лирические стихи.

...И украдкой

От карты

Земных полушарий

Я косил в Вашу сторону

Полушария глаз.

Я любил Ваши волосы

Цвета пустыни,

Я на Ваших уроках

Сидел, молчалив,

И плескались,

Плескались

В глазах Ваших синих

И Берингов пролив,

И Бискайский залив...

Она не могла не замечать этого сумасшедшего мальчика, иногда просто заглядывающего в учительскую, чтобы лишний раз увидеть ее. Наверное, замечала, не подозревая, что, может быть, это любовь.

И однажды зимой, в морозец, мы вместе вышли из школы. Был день, ветерок, и оказалось нам по пути. Мы шли и шли по длинной Садовой улице, о чем-то неловко беседовали, и я не смел опустить уши на шапке-ушанке (кавалер, впервые идущий рядом с настоящей барышней!), а проклятая Садовая улица ну никак не кончалась.

Наконец мы прошли и вовсе продувную Театральную площадь. И вдруг на моей Нольной линии она сказала:

- Теперь опусти уши на шапке и до свиданья. А я сяду на троллейбус - мне дальше.

Это звучало вроде как бы и обидно, но это было спасение! И потому вы видите на моем портрете живые уши, пусть даже и отмороженные тем далеким солнечным и ветреным днем в городе Ростове-на-Дону.

Я забежал в речное пароходство на Нольной и, прыгая и стеная, оттирал руками погибшие заради любви свои уши.

И долго-долго потом, многие годы Антонина Андреевна Стасевич присылала мне к праздникам коротенькие обязательные открыточки с морально правильным текстом, я ей отвечал в той же тональности. Она так ничего и не узнала про мои отмороженные уши.

ПУЗО

Перед войной или в самом ее начале распрощались мы с нашим "жокеем" и переехали на окраину Ростова, в заводской район Сельмаша, тоже в жалкую комнатенку на первом этаже. Езды до города и маме на работу - с час, и я вдали от города, по сути, бездельничал, без всяких перспектив, кроме одной военкомат, армия, фронт, похоронка.

Без света в конце туннеля.

Тогда на Сельмаше,

В бараке,

В семнадцать неполных

Годков

Я спал после уличной драки,

Я спал и не слышал гудков.

Но бахнуло взрывом по стеклам,

И начался переполох,

И воздух стал плотным

И теплым,

А я с перепугу оглох.

И солнце, зажмурясь, погасло,

А "юнкерс" давал и давал!

Детей и топленое масло

Тащили хозяйки в подвал.

И как там вокруг ни горело,

Хозяйки смотрели вперед

Закончится время обстрела,

И время обеда придет.

И чья там погибель

Неясно,

Но жизнь продолжаться

Должна!

Была на топленое масло

Такая крутая цена.

Первая бомбежка, неизгладимка! Хозяйки с детишками куда-то заполошно бежали, а я оторопело стоял и глядел в небо, где в голубом-голубом просторе висели серебряные бомбардировщики и, казалось, прямо на меня сбрасывали игрушечные бомбы. На темечко. Душа моя тряслась от страха, но ноги как прилипли к земле - и ни с места. Шныряли низко, не смея подняться ввысь, фанерные наши "ястребки". С завода повели первых раненых.

И вот в каком-то наспех собранном эшелоне с металлом ("Главвторчермет"!) под такими же бомбами всю дорогу мы с мамой в теплушке пересекаем Северный Кавказ и приземляемся в городе Махачкала. В теплушке - огромная голова кем-то украденного швейцарского сыра. Живем в огороженной досками клетушке - два на два, при железном складе. Скудно, голодно, но бомбы не долетают. Тыл.

Мальчику скоро восемнадцать, он грамотный и просто обязан помогать: а) маме и б) фронту. И такая работенка находится. Меня принимают на фабрику деревянной игрушки сверловщиком, токарем я так и не обучился, будучи тупым (эта тупость так и осталась навсегда) к точке инструмента - главному умению для токаря по дереву.

Фабрика уже была оборонным предприятием - мы делали не игрушки, а банники для минометов разных калибров. Я сверлил дырки под будущую щетину. Давался какой-то супчик с хлебушком (Господи, я потом полжизни проживу на пайке), но ровно на этот супчик маме стало легче прокормить растущего оболтуса!

Вставал чуть свет, осень, ветер с дождем, одежка продувная, дорога дальняя. Пока дойдешь до фабрики, три раза печенка к спине пристынет. Зато в цеху так сладко пахнет сушащейся древесиной, жарко горят печи, и можно, научившись у пожилых двадцати-тридцатилетних рабочих, скрутить козью ножку, насыпать махорочки и покурить у огонька. Кайф.

Много ли, не помню, съел я этих супчиков для минометов, но вскоре пришел из Тбилиси мне вызов в мой эвакуированный туда Ростовский институт железнодорожного транспорта. Прощай, мама! Прощай на всю войну. Тебе предстоит крестный путь в немецкую оккупацию.

В самтрестовском подвале

Застолья шум и дым!

Тбилиси, генацвале,

Подвинься, посидим.

Былое навещаю

Безденежно живу

И бритвой подчищаю

Талончик на халву.

К лавашной на майдане

Хвосты очередей,

Базарный Пиросмани

Случает лебедей.

И сердце суетится,

Влюбленное грешно

В грудастую певицу

Из летнего кино.

А ей-то, ей, бывалой,

И вовсе не знаком

Неловкий этот малый

С гусиным кадыком.

Иду мечтать о славе

На местный Голливуд

На "Диди Моурави"

Массовщиков зовут.

И ежусь угловато,

Приписан и раздет,

В дверях военкомата,

И мне - семнадцать лет.

Стреляю из нагана,

Играю палашом,

А рядом из духана

Несет благоуханно

Вином и лавашом.

Жизнь в Тбилиси была райской. Далеко от войны. Инжир, вино, по керосиновой карточке на 1-й талончик можно получить 400 граммов отличной халвы, а если подчистить и 4-й, очень похожий талон, то и все 800. Наловчимся! До сих пор не встречаю такой вкусной халвы. А чего стоили пончики с заварным кремом в кафе на Плехановской!

Дорога жизни вела меня сюда, на Плехановскую, но не в кафе, а в Тбилисское артиллерийское училище, готовившее офицеров еще для белой армии. Никаких пончиков, а утрамбованная миска каши делится на четверых. (Кому? - Гоги!) И целый год, прожитый среди грузинских пацанов - Гогнидзе, Дзнеладзе, Майсурадзе. Свидетельствую и не меняю этого мнения: грузины - народ замечательный! Из лучших.