Анатолий Рогов - Выбор Страница 13

Перед ними на небольшом столе тоже стояли тарелка, два кубка, солоница, уксусница, перечница, лежали две ложки, все было золотое и серебряное, очень красивое, но только тарелка была одна на двоих, и на нее ничего не клали, кроме кусочка перепечи и сыра, к которым они не притронулись. Они вообще ничего в этот день не должны были есть - чтобы и внутри них не было ничего лишнего, тяжелого, чтобы они и внутри было елико возможно чисты перед предстоящим.

А после подачи третьих яств сваха попросила у тысяцкого и князя Юрия Ивановича благословения вести молодых к венцу, и перед ними, перед всех их поездом на полах расстилали богатейшие многоцветные шелковые камки. Прямо разматывали полотнища и не натягивали их, а опускали вольно волнами, и они ступали по этим вкрадчиво шелестящим, скользящим, мягчайшим шелкам взаправду как по ласковым мелким волнам - это чтобы, значит, впереди в их жизни любая дорога, любой путь были такими же мягкими, яркими и отрадными.

До Успенского собора, или, как тогда говорили, Успенской церкви, от великокняжеского двора было рукой подать, всего саженей двести, но идти туда пешком было нельзя, нужно непременно ехать, и только поврозь, и во дворе уже стояли две нарядные колымаги, убранные дорогими коврами, мехами и цветными подушками. И богатейшая с серебром сбруя на высоких породистых конях была в лентах и цветах, а на золоченых дугах висело по нескольку лисьих и волчьих хвостов - для отпугивания всякой нечисти, вредящей именно коням; не дай Бог, споткнется какой, или запнется, или рванет - хуже нет приметы.

И, кроме того, по обеим сторонам от колымаг от великокняжеского двора до самых дверей Успенской церкви тянулись две частые цепочки детей боярских, которые "держали путь", то есть охраняли, чтобы, не дай Бог, кто-нибудь не перебежал, не перешел колымагам дорогу, ни человек какой в темном, ни собака, ни тем паче кошка.

Эти дети боярские и в палатах тоже все время держали путь, все время двигались по сторонам вместе с поездом. Тысяцкий руководил ими неослабно.

А солнце как обрадовало поутру, так и не уходило, нежаркое и улыбчивое, весь этот день, в палате играло через разноцветные стекла, а тут, на воле, и вовсе все сделало необычайно ярким и нарядным, будто специально помогало происходившему.

Но до колымаги Соломония почти не замечала этого, была слишком напряжена: так ли, как надо, как ее наставляли, она все делает? доволен ли он ею? И опять и опять хоть краешком глаза, но взглядывала на него и замечала, что временами он будто деревенел, тоже, значит, волновался. Напряжение от этого только росло. Но тут, у колымаги яркое солнце окатило ее своим теплом и светом и полилось, полилось и внутрь, вмиг переполнив всю жарким сияющим ликованием, и все, что было до этого, бесследно исчезло. Она посмотрела на него; с ним произошло то же самое - лицо засветилось. А когда колымага двинулась, оказалось, что за воротами, за цепочками охранников, на площади перед Успенской церковью и дальше, у Благовещенья, у Архангельской и на всей Ивановской площади, тоже полным-полно всякого народа, в том числе простого. И полно детей. И все принаряженные. Веселые. Все кричат поздравления и пожелания, машут им руками. То есть тоже празднуют их свадьбу. Вся, выходит, Москва празднует, не только окружающая и следующая позади знать.

Как поняла это, так вовсе зашлась от восторга и дальше уже не двигалась, а буквально парила, плыла в полном упоении от происходящего.

И в храм вплыла по камкам и парче светящейся чистой лебедушкой.

Венчал сам митрополит. Водил вкруг налоя. Пронзительно и могуче пел хор. Митрополит вершил все иное, говорил наставления, чтоб жили с Богом и по-Божьи, не забывали церковь и чтоб она во всем покорялась мужу и была с ним как единая плоть. Слушая, она легонечко согласно кивала и так же легонечко улыбалась. И митрополит стал легонько улыбаться. Потом подал Василию хрустальную чашу с вином, они по очереди трижды пили из нее, после чего Василий разбил чашу об пол, и она подождала, чтобы он первый наступил и подавил сапогом осколки: наступивший первым должен был, по поверью, властвовать в семье. Однако Василий почему-то не торопился, многозначительно на нее поглядел, как бы приглашая сделать это вместе, но она все-таки повременила и наступила лишь после него. Это длилось всего мгновение, но многие все разглядели, как вообще нынче буквально все за ними замечали, и кто-то очень сему удивился и хмурился, но большинство все же улыбались, очень довольные ее поведением, и, как потом сказывали, именно тогда в Успении кто-то и изрек слова, ходившие после по Москве: "Наконец-то у нас истинная государыня по всем статьям!"

И к старому князю после венчания, теперь уже с законным мужем, она вплыла лебедушкой, вся светясь, и великий князь, завидев сына всего в золоте, раскрасневшегося, с сияющими глазами, и ее, всю в серебре, всю-всю светящуюся великой радостью, даже задвигался в своем кресле, подавшись им навстречу и тоже посветлел, скривился в довольной улыбке. И торжественно благословил живою десницей, когда они еще опускались перед ним на колени, и зашуршал:

- Нахонес! Нахонес!.. Рад!.. Успел!.. Успел!.. Шифите!

И еще благословлял каждого, когда они целовали его холодную руку, а ей даже погладил щеку.

А как потом Василий часа на два уезжал, как полагалось, молиться и ставить свечи в главные московские монастыри и церкви, она почти не заметила - уже была полна предощущением того главного, что предстояло нынче, уже готовила себя. С этим же снова сидела рядом с ним в Брусяной палате на продолжении пиршества. И подмечала, чуяла, что он уже тоже весь в похожем напряжении. Совсем ином, чем утрешнее, каком-то сладостном, с замиранием сердца. Еле-еле сидела, еле-еле дотерпела, когда наконец стало смеркаться, кругом зажгли свечи, и гостям на третьей перемене вынесли огромные блюда с жареными, дивно разукрашенными перьями лебедями, а перед ними дружка поставил на серебряном блюде жареного петуха и громко попросил князя Юрия Ивановича и тысяцкого:

- Благословите вести молодых опочивать!

- Благослови Бог! - прозвучало в ответ.

Петух был тут же завернут в скатерть с их стола, и дружка вместе со свахой, каравайщиками и свечниками с зажженными свечами понесли их в опочивальню.

А они через минуту двинулись за ними, а за ними все гости с зажженными цветными фонарями, ибо в переходах было уже темно. Все опять очень чинно, торжественно, никто, несмотря на обильное питье, не галдел, не шутковал ведь приступали к самому главному.

У двери опочивальни сваха встретила их уже в вывороченной мехом наружу шубе - сколько в ней было волосинок, чтобы столько же было у них детишек. А все остальные желали им у этой двери здоровья и возвращались обратно пировать.

Жутко долго желали, невыносимо долго!

И было еще разламывание жареного петуха в сенях опочивальни, где с ними остались лишь два дружка и сваха. Василий оторвал от этого петуха ногу и крыло и бросил их на счастье через левое плечо. Потом они немножко пожевали петушатины и выпили помаленьку белого меда - впервые за весь день. Потом дружка раздевал его в сенях, а сваха ее в самой опочивальне, где на кровати в тафтяных переливчатых занавесях были постелены сначала двадцать семь ржаных снопов, на них ковер, на него две перины, на них простынь, подголовники и одеяло, отороченное куньими черепами. А в изголовье на спинке был установлен большой крест. И над всеми окнами внутри и снаружи были медные кресты. И над дверью. И еще иконы Спаса и Богородицы. А в каждый угол опочивальни было воткнуто по стреле, и на них висели по сорока куниц и по калачу. И еще стояли большие кади с пшеницей, а в ней их огромные свадебные горящие свечи. А на полавочниках - оловянники с питьевым медом и блюда с разными закусками и фруктами.

А снаружи под окнами уже цокали копыта коня, на котором ездил взад-вперед ясельничий с обнаженной саблей - он должен был ездить там всю ночь, охранять их от нечистой силы оттуда.

Сваха же делала все слишком чинно, торжественно и неторопливо, да еще улыбалась, успокаивала, уговаривала ее, чтоб не пылала таким огнем-то и ничего не страшилась - все будет очень даже хорошо, радость-сладость будет необыкновенная, сама увидит...

"Господи! Господи! Да скорей бы уж! Скорей!" - твердила она про себя уже в полном томлении и дурмане.

Но у Василия почему-то долго ничего не получалось, он страшно волновался, лежал рядом, не говоря ни слова, весь огненный, сдерживал дыхание, потом снова обнимал, прижимался, пробовал снова, и она, как могла, стала ему помогать, и наконец получилось, но быстро-быстро, и она, кроме боли, ничего не почувствовала, но он обрадовался, поуспокоился, стали разговаривать, потом целовались и еще попробовали...

А в одну из ближайших же ночей опять сильно волновавшийся и расстроенный Василий признался, что она первая в его жизни женщина, что прежде он ни одну не хотел, а ее увидел в Грановитой, а потом из потаенного оконца и нагою - и впервые восхотел. И теперь все время хочет, но...