Николай Лохматов - Листопад Страница 13

- Ну и вымахали! - восторженно отметил он. - А им еще и тридцати нет.

- Откуда они здесь? Никак не можем дознаться.

Слова Стрельниковой показались Буравлеву забавными. Ему потребовалось немало усилий, чтобы не рассмеяться. А она продолжала высказывать предположения:

- Очевидно, сойка наносила желудей и забыла. С ней так часто бывает. Как вы думаете, Сергей Иванович?

Буравлеву припомнился пыльный большак, по которому он вместе с другими, с такими же молодыми парнями, уходил на фронт. Над вышедшей в трубку рожью висел оранжевый шар солнца. Ветерок смягчал зной, гнал по полю зеленые волны. У развилки дорог приостановились передохнуть. Буравлев сунул руку в карман за спичками и обнаружил там горсть желудей. Он сделал перочинным ножом небольшие щелки в земле и вложил в каждую по нескольку желудей. Вот они и поднялись над землей, те желуди!..

Буравлев рассмеялся, но секрета своего не выдал.

- Сойка - птица крылатая, Евдокия Петровна. Дорога для нее всюду прямая. Только зачем ей сюда, в открытое поле, таскать запасы? Да и посадка-то, видать, ручная. Дубы хотя и скучились, а стоят друг от друга на одном расстоянии. Разве сойка сумела бы так? Без человека тут не обошлось. Но зачем вам, математику, об этом знать?

Она заглянула в оживленное лицо Буравлева.

- И мне, учителю математики, Сергей Иванович, надо и это знать. Мир начинается от единицы.

Буравлев сразу не нашелся, а лишь многозначительно хмыкнул. Уловив его замешательство, Стрельникова добавила:

- Дубрава для всех загадка. Дуб обычно растет в "шубе". А тут поднялись одни.

- Загадок в жизни не бывает. Все можно объяснить, если помозговать. Секрет тут раскрывается просто. Пришел человек, положил в землю желуди. Выросли дубы. В войну, очевидно, поле зарастало бурьяном. Бурьян поначалу и служил отличной "шубой". А потом они вошли в силу.

Солнце медленно катилось на запад. Закат положил последние мазки на серые стволы дубов и начал гаснуть. Потускнели на горизонте облака, оставив неяркую полоску дотлевающей зари. Но недолго ей пришлось покрасоваться, померкла и она. А на зимнике все еще чернели две человеческие фигуры. Казалось, им и стужа, и сгущающийся мрак были нипочем.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Прокудин стоял у склона оврага, вглядывался в гущу орешника. Рядом застаревшие сосны поблескивали на солнце иголками инея. Высоченная медно-красная красавица сосна, выступающая к самой опушке леса, горела румянцем, а запорошенные метелями ее верхние мутовки золотились.

Прокудин с детства помнил эту сосну. Забирался, бывало, к самой ее верхушке и оттуда сшибал на землю шишки. Ровный ствол ее поднимался почти до самого неба, как тогда ему казалось. И только кое-где торчали тощие, с редкой хвоей сучья, которые вот-вот отпадут.

Прокудину невольно подумалось, что человек чем-то похож на сосну: и в его руках и ногах за долгие годы работы и ходьбы жилы становятся такими же сухими, тощими и будут все дальше истончаться, как эти усыхающие ветви.

Сосны толпились беспорядочно и густо, будто в жаркий день у водопоя рыжие телки. Под пологом, в сумраке, темнел подрост. Прокудин хорошо видел его. Глаза еще не померкли, не потускнели от лесных туманов и непогоды. Они отчетливо различали молодые сосенки, которые, вытягиваясь, стремились выбраться к солнцу. Некоторые из них, так и не достигнув своего величия, засыхали, осыпали хвою и стояли, раскинув тощие голые сучья.

Намерзший воздух был крепок, как спирт. Прокудин закашлялся. От стужи на правой руке ныл обрубок пальца. Потерял его старик еще в начале войны, когда в Барановские леса пришли немцы. Возвращался он тогда из Сосновки. Нужно было немедленно пробраться к Касьянову броду, в партизанский отряд, и сообщить о прибытии в село фашистов. Шел обходными путями. И не уберегся. Подследил его у дороги часовой. Пуля попала в мизинец, раздробила кость. Скрыться все же скрылся, но с пальцем пришлось навсегда проститься. У Гремячего ключа он вытащил из-за пояса топор, положил его на землю и на коленях прополз до самой воды. Ложась на живот, подставил струе пересохшие губы. Пил долго, с наслаждением. А когда утолил жажду, подполз к березовому пню, взял топор, попробовал острие на ноготь, обтер лезвие рукавом. Положил на пень мизинец и резким движением ахнул топором по живому. Сузившимися от боли глазами взглянув на обрубок пальца, подставил горящую руку холодной струе. Ласково журча, течение обмывало рану.

Боль несколько утихла. Прокудин поднялся и стал шарить по кустам, срывая мохнатые листья медуницы. Потом растер их на ладони, выжал густой, запашистый сок на культю мизинца и туго обвязал ее тряпкой, оторванной от подола рубахи.

...Давно это было. Но нет-нет да и напомнит культя о войне - и станет на душе тоскливо: не то старость подкралась так незаметно, не то уже не дождаться сыновей, что погибли в те сумрачные, черные дни...

Утопая по колено в снегу, Прокудин шел медленно и тяжело. Мелкие пушистые сосенки, будто щурясь от солнца, вздрагивали гибкими, тонкими ветвями.

Послышались гулкие удары рухнувших деревьев. Старик ускорил шаг. Сердце его сдавила жалость. "Вот и рубят..." Сосны эти росли вместе с ним, и сейчас он прощался с ними, как со своими сверстниками, с которыми пришлось не раз хватить и горького и сладкого. "Видно, всему приходит конец..." И словно в подтверждение его мысли, о землю хряснулась еще одна сосна, взметнув столб снежной пыли и хвои.

С трудом дыша, Прокудин остановился у порубки и, сдерживая гнев, мрачно сказал подошедшему к нему Косте:

- Сосны не волки - вали да вали... Никуда не убегут.

- Жалко, Трофим Назарыч, - сказал тот. - Не сосны, а свечи. Прямые, гонкие... Только напоказ.

- Выходит, лесничий не отстоял.

- Почему? Красный бор как шумел, так и шумит. Выборочно пока рубим... А впрочем, разве отстоишь, когда есть приказ. Да и супротив Маковеева не попрешь. Все равно этот добьется своего.

- А ты, дед, тоже против? - послышался из оврага грудной девичий голос.

По крутому склону на делянку вылезла Лиза Чекмарева. В короткой овчинной куртке, в ватных брюках и шапке-ушанке она походила на деревенского парнишку-подростка. Весело хлопая рукавицами, Лиза озорно подмигнула Косте:

- Разрешения надо было бы у деда спросить сначала, а потом резать...

- Помолчала бы, заноза! - оборвал ее Костя.

Лиза уперла в бока руки, почти вплотную подошла к нему. Язвительная усмешка дрогнула на обветренных губах:

- Ой, ты, никак, поумнел с тех пор, как начал напрашиваться к начальству в зятья. Давай-давай!.. Глядишь, и ты каким-нибудь крючком со временем станешь.

Костя побледнел, но ничего не ответил.

Из оврага гурьбой выбрались девчата. В стеганых брюках и телогрейках. Шерстяные полушалки плотно прилегали к их разрумяненным щекам. Подойдя к Косте, они зашикали на подругу:

- Потише ты, Лизка!.. Лесничий вот-вот подойдет. Услышит, неловко будет.

- Печаль-то! Пусть вот он боится, - кивнула она на Костю. Привороженным зельем опоили его. Трава есть такая - любастик называется. Кто напоит им, в того тот и влюбится.

Лиза, шагнув к молоденькой, разнаряженной инеем березке, под которой остановились девчата, ударила обухом топора по тонкому стволу. На голову посыпалась легкая, пушистая изморозь. Девушки вскрикнули и, как перепуганная стайка воробьев, метнулись в разные стороны. Одна из них хлопнула Лизу по спине и упрекнула:

- И чего ты расходишься - сама не знаешь! И как тебе только не жаль такую красоту рушить!

- Подумаешь, красота! - сморщила нос Лиза. - Противный снег и больше ничего.

- А у меня, когда я вижу березы в зимнем убранстве, дух захватывает, - заметил Костя. - Будто невесты стоят! Завороженные счастьем!.. И приметы есть: такой иней - к доброму урожаю. Солома уродится в оглоблю, а колос - в кукурузный початок.

- Что-то ты какой суеверный стал, - скосила глаза Лиза. - Это на тебя так любастик действует...

- Трепло ты, языкастая, - не выдержал насмешки Костя. В голосе его прозвучали металлические нотки.

Лиза не отозвалась. Наступило долгое неловкое молчанье. Молчал и лес. Над ним, за вершинами его, горело солнце. Под темным пологом сосняка фиолетово отливали сугробы. В чаще перекликались синицы.

Прокудин еще раз окинул взглядом порубку, виновато кашлянул.

- Что, дед, аль простудился? - продолжала насмешничать Лиза. - Не горюй, вырастут твои сосны. Еще получше этих. Костя обещает. У него примета есть такая.

- Для кого-нибудь вырастут, а для меня уже нет, - не обратив внимание на ее язвительность, с грустинкой отозвался старик.

Он вытянул из кармана кисет, захватил из него щепоть мелкого табака и забил им ноздри. Лицо и уши его стали огненно-красными. Напрягся всем телом и громко, так, что отозвалось эхо, чихнул.

- Куй червонцы! - одобрил себя Прокудин и, протянув кисет Лизе, предложил: - А ну-ка, хвати малость. Мозги прочищает!

- Ну тебя, дед! Уморить хочешь, - рассмеялась Лиза.