Николай Лесков - Полунощники (Пейзаж и жанр) Страница 13

А та обрадовалась:

"Нет, в самом деле ты во что-нибудь веруешь?"

"Конечно, мама, верую".

"Во что же ты веруешь?"

"Что есть бог, и что на земле жил Иисус Христос, и что должно жить так, как учит его евангелие",

"Ты это истинно веришь - не лжешь?"

"Я никогда - не лгу, - мама",

"А побожись!"

"Я, мама, не божусь; евангелие ведь не позволяет божиться".

Я вмешалась и говорю:

"Отчего же не побожиться для спокойствия матери?"

Они мне ни слова; а та ее уже целует с радости и твердит:

"Она никогда не лжет, я ей и так верю, а это вот вы все хотите, чтобы я ей не верила".

"Что вы, что вы! - говорю я, - во что вы хотите, я во все верю!"

А сама думаю: вот при нем вся ее вера на поверке окажется. А теперь с ней разводов разводить нечего, и я бросилась опять к Мирону "посмотреть, как он запрягает, а он уже запрег и подает, но сам в простом армяке.

Я зашумела:

"Что же ты не надел армяк с выпухолью?"

А он отвечает:

"Садись, садись, не твое дело: выпухоль только зимой полагается".

Вижу его, что он злой-презлой.

Николай Иваныч сел смирно со мною в карету, а две дамы дома остались, чтобы нас встретить, а между тем с нами начались такие выдающиеся приключения, что превзошли все, что было у Исава с Яковом.

- Что же это случилось? - воскликнула Аичка.

- Отхватили у нас самое выдающееся первое благословение.

- Каким же это манером?

- А вот это и есть Моисей Картоныч!

VIII

Приехали мы с Николаем Иванычем в карете - он со всеми принадлежностями, с ктиторской медалью на шее и с иностранным орденом за шахово подношение, а я одета по обыкновению, как следует, скромно, ничего выдающегося, но чисто и пристойно. А народу совокупилась непроходимая куча, и стоит несколько карет с ажидацией, и на простых лошадях и на стриженых, на козлах брумы с хлопальными арапниками, и полицейские со всеми в рубкопашню бросаются - хотят всех по ранжиру ставить, но не могут.

Помощник пристава тут же, как встрепанный воробей, подпрыгивает и уговаривает публику:

"Господа! не безобразьте!.. все увидите. Для чего невоспитанность!"

Я думаю, вот этот образованный! и подхожу к нему и прошу, чтобы велел нашу карету впереди других поставить, потому что нам назначена первая ажидация; но он хоть бы что!.. на все мои убедительные слова и внимания не обратил, а только все топорщится воробьем и твердит: "Что за изверги христианства! Что за свинская невоспитанность!" А я вдруг замечаю, что здесь же в толпучке собрались все мои третьеводнишние знакомые, с которыми я назад ехала, и особенно та благочестивая старушка, у которой весь дом от вифлиемции болен, и я ей все рассказывала.

"Вот и. вы, - говорит, - здесь?"

"Как же, - отвечаю я, - здесь; к нам ведь к первым обещано".

"Вы ведь от Степеневых, кажется?"

"Да, - отвечаю, - я от Степеневых, - в их карете, - Мирон-кучер".

"Ах! - говорит, - Мирон-кучер..."

А тут весь народ вдруг вздрогнул, и стали креститься, и уж как попрут, то уж никто друг друга и жалеть не стал, - но все как дикий табун толпучкою один другого задавить хотят... Раздался такой стон и писк, что просто сказать, как будто бы все люди озверели и друг друга задушить хотят!

Помощник уж не может и кричать больше, а только стонет: "Что за изверги христианства! - Что за скоты без разума и без жалости!" А городовые пустились было в рубкопашную, но вдруг протиснулись откуда-то эти тамошние бургонские рожи - эти басомпьеры, - те, которые про спящих дев говорили, - и враз смяли всех - и городовых и ожидателей! Так и смяли! Обхватили его, и прут прямо к каким знают каретам, и кричат: "Сюда, сюда!" - и даже, я слышу, Степеневых называют, а меж тем в чью-то не в нашу карету его усадили и повезли.

Я стала кричать:

"Позвольте! ведь это немыслимо - это... не от Степеневых карета.... у нас Мирон-кучер называется!"

А меж тем его обманом усадили в другую карету, с той самой старушкой, с моей-то с благочестивой попутчицей, у которой все в вифлиемции, и увезли к ней!

Аичка вмешалась и сказала:

- Что же - это так и следовало.

- Почему?

- У нее больные, а у вас нет.

Мартыновна не стала спорить и продолжала:

- Я к помощнику, говорю:

"Помилуйте, господин полковник, что же это за беспорядок!"

А он еще на меня:

"Вам, - говорит, - еще что такое сделали? Язычница! вы больше всех лезли. Что вам на любимую мозоль, что ли, кто наступил? Вот аптека, купите себе пластырю".

"Не в аптеке, - говорю, - дело, а в том, что мне была назначена первая ажидация, а ее нет".

"Чего же вы ее не ухватили - ажидацию-то?"

"Я бы ухватила, а от полиции порядка не было - вы видели, что мне и подойти было немыслимо, у меня выхватили..."

"Что у вас выхватили?"

"Отсунули меня..."

"А у вас ничего не украдено?"

"Нет, не украдено, а сделан обман ажидации",

А он на это рукою махнул.

"Экая важность! - говорит, - это и часто бывает".

И больше никакого внимания.

"Ну вас, - говорит, - совсем, отстаньте".

Я к Николаю Иванычу, который в карете уселся, и говорю ему:

"Что же здесь будем стоять, надо за ними резво гнаться и взять хоть со второй ажидации".

Он отвечает, что ему все равно, а Мирошка сейчас же спорить:

"Гнаться, - говорит, - нельзя".

"Да ведь вот еще их видно на мосту. Поезжай за ними, и ты их сейчас догонишь".

"Мне нельзя гнаться".

"Отчего это нельзя? Ты ведь всегдашний грубец и искусный ответчик".

"То-то и есть, - говорит, - что я ответчик: я и буду в ответе; ты будешь в карете сидеть, а меня за это формально с козел снимут да в полиции за клин посадят. Во всею мочь гнать не позволено".

"Отчего же за ними вон в чьей-то карете как резво едут?"

"Оттого, что там лошади не такие",

"Ну, а наши какие? Чем хуже?"

"Не хуже, а те - аглицкие тарабахи, а наши - тамбовские фетюки: это разница!"

"Да уж ты известный ответчик, на все ответишь, а просто их кучер лучше умеет править".

"Отчего же ему не уметь править, когда ему их экономка при всех здесь целый флакон вишневой пунцовки дала выпить, а мне дома даже поклеванник с чаем не дали долить".

"Ступай и ты так поспешно, как он, тогда и я тебе дома цельную бутылку пунцовки дам".

"Ну, - говорит, - в таком разе формально садись скорей".

Села я опять в карету, и погнали. Мирон поспевает:

куда они на тарабахах, туда и мы на своих фетюках, не отстаем; но чуть я в окно выгляну - все мне кажется, будто все кареты, которые едут, - это все с ажидацией. Семь карет я насчитала, а в восьмой увидала - две дамы сидят, и закричала им:

"Отстаньте, пожалуйста, - это моя ажидация!"

А Николай Иванович вдруг рванул меня сзади изо всей силы, чтобы я села" и давленным, злым голосом шипит:

"Не смейте так орать! мне стыдно!"

Я говорю:

"Помилуйте! какой с бесстыжей толпучкой стыд!"

А он отвечает:

"Это не толпучка, а моя знакомая блондинка; она мне может через одно лицо самый неприятный постанов вопроса сделать".

И опять так меня рванул, что платье затрещало, и я его с сердцов по руке, а по дверцам локтем, да и вышибла стекло так, что оно зазвонило вдребезги.

К нам сейчас подскочил городовой и говорит:

"Позвольте узнать, что за насилие? О чем эта дама шумят?"

Николай Иваныч, спасибо, ловко нашелся:

"Оставь, - говорит, - нас: эта дама не в своем уме, я ее везу в сумасшедший дом на свидетельство".

Городовой говорит:

"В таком разе проследуйте!"

Опять погнались, я о тут как раз впоперек погребальный процесс: как назло, какого-то полкового мертвеца с парадом хоронить везут, - духовенства много выступает - все по парам друг за другом, в линию, архирей позади, а потом гроб везут; солдаты протяжно тащатся, и две пушки всем вслед волокут, точно всей публике хотят расстрел сделать, а потом уж карет и конца нет, и по большей части все пустые. Ну, пока все это перед своими глазами пропустили, он, конечно, - уехал, и тарабахи скрылись.

Поехали опять, да не знаем, куда ехать; но тут, спасибо, откуда-то взялся человек и говорит:

"Прикажите мне с кучером на козлы сесть - я сопоследователь и знаю, где первая ажидация".

Дали ему рубль, он сел и поехал, но куда едем - опять не понимаю. Степеневых дом в Ямской слободе, а мы приехали на хлебную пристань, и тут действительно оказалась толпучка народу, собралась и стоит на ажидации... Смотреть даже ужасти, сколько людей! А самого-то его уже и не видать, как высел, - и говорят, что насилу в дом проводили от ожидателей. Теперь за ним и двери заключили, и два городовых не пущают, а которые загрубят, тех пожмут и отводят.

Но однако, впрочем, все ожидатели ведут себя хорошо, ждут и о разных его чудесах разговаривают - где что им сделано, а все больше о выигрышах и о вифлиемции; а у меня мой сударь Николай Иваныч вдруг взбеленился.

"Что мне, - говорит, - тут с вами, ханжами, стоять! У меня вифлиемции нет, а еще, пожалуй, опять за банкрута сочтут! Я не хочу больше здесь с вами тереться и ждать. Оставайся здесь и жди с каретою, а я лучше хоть на простой конке на волю уеду".