Юрий Слёзкин - Бабье лето Страница 13

Галдин внезапно поднялся и быстро прошелся по комнате, потом схватил стул, высоко поднял его одной рукой на воздух, но и это ему не помогло. Мысли никак не могли освоиться со случившимся.

— Ну да, я получил письмо,— снова проговорил он громко, и вдруг его охватила такая бешеная радость, такое желание двигаться, бегать, кричать, смеяться, что он опрометью выскочил из спальни, в два прыжка спустился с лестницы и очутился на дворе.— Антон! Антон! — закричал ротмистр.— Скорее там!

— Что прикажете? — отвечал голос кучера из конюшни.

— Живо оседлай Джека и веди его сюда!

Но как же быть с ответом? Обязательно нужно ответить! — Григорий Петрович задумался. Нет, только не сейчас. Сейчас надо что-нибудь делать, а завтра…

— Ты не спишь еще, Никита Трофимыч?

Старый повар сидел на крылечке перед кухней.

— Нет, ваше благородие, отдыхаю. Вечер-то больно хорош — как бы только, на ночь глядя, дождика не было.

— Не будет, милый,— весело отвечал Галдин.— Теперь все светлые дни настанут.

Старик с изумлением посмотрел на барина. Антон подвел Джека.

— Прощай, Трофимыч!

Откуда-то вынырнувшие Штык и Пуля кинулись под ноги лошади.

— А ну — кто скорее?

Джек рванул и понес.

Давно уже с таким наслаждением не мчался Григорий Петрович на своем гунтере. Через дороги, через канавы, рвы, изгороди, по овсам и ржи скакал он, все прибавляя ходу, все желая больше и больше скорости. Впереди темнел лес. Вскоре густой запах смолы и неподвижные сосны преградили ему путь. Лошадь убавила шагу. В сумерках, разыскав тропинку, Галдин опустил поводья и закурил трубку. Лес спал. Слышен был только треск сухих сучьев под лапами неугомонных псов. Тишина леса убаюкивала, успокаивала приподнятые нервы.

Чем дальше вглубь, тем становилось темнее. Галдин не различал головы своей лошади. Она фыркала, прислушиваясь к шорохам. Он чувствовал, как бьется кровь на ее сухой шее. Шаг ее стал осторожен и упруг.

Потом донесся мерный шум, похожий на приближающийся ветер.

«Эге, да я уже около клябинской мельницы»,— подумал Григорий Петрович.

И точно, вскоре мелькнул просвет. На лугу, покрытом сплошь куриной слепотою, которая желтела при луне, как золотой ковер, показалась мельница. Сквозь открытые шлюзы с грохотом падала широкая волна воды. Сейчас же за мельницей, чуть поднявшись на холм, можно было увидеть усадьбу Теолин. Случайно приехав сюда прямиком, Галдин остановился в нерешительности.

В барском доме горели огни. Его тянуло на эти огни. Он два раза проехал вдоль ограды мимо парка. Даже слез с лошади, подошел к калитке, отворил ее и посмотрел внутрь. Сад был пуст. Но Галдин все-таки не вошел в него, а, постояв несколько минут, сел опять в седло.

Он не мог оставаться один, не мог лечь и заснуть у себя дома — ему нужны были люди, с которыми бы он мог говорить, смеяться, которым мог бы крепко пожимать руки от переполнявшего его счастья. Он спустился к реке, въехал на паром и перебрался в Черчичи,— была не была, ему пришло в голову посетить пана пробоща.

Ксендз сидел у себя на маленьком крылечке, повисшем почти у самого обрыва над водою: он помогал разматывать шерсть миловидной женщине, сидевшей напротив. При появлении Галдина ксендз вскочил с места, засуетился, радостно заулыбался.

— Вот приятно-с! — воскликнул он.— Это так хорошо, что пан пулкувник меня не забывает!.. Аделька, худко, поставь самовар и стол накрой!

Молодая женщина поспешно вышла, скромно потупив глаза под взглядом Григория Петровича.

— Да у вас тут премило,— сказал ротмистр, оглядываясь.

На том берегу черным пятном выступала усадьба Клябина. Река была неподвижна, веселые огни местечка отражались в ее водах. Иногда доносился плач ребенка, лай собаки или чье-то нестройное пение; иногда кто-нибудь кричал с противоположного берега:

— Паром!

Эхо подхватывало этот крик, несло его далеко вниз по течению.

— Да, ничего себе,— отвечал пан пробощ,— только вот как бы балкончик в реку не упал… еле держится. Вообще домик негодный…

Аделя внесла закуски и вино. Ксендз попросил гостя к столу.

— Мне, собственно, есть совсем не хочется, но выпить я могу,— сказал Григорий Петрович, радостными глазами глядя на хозяина.— У меня сегодня весь день какой-то пьяный. Приезжали ко мне граф и почтмейстер, потом я проскакал к вам верхом… до сих пор еще шумит в ушах ветер… Право, я ни капли не жалею, что поселился в деревне… Тут очень, очень хорошо!

— Пан пулкувник сегодня радостный,— засмеялся ксендз.— Это мне нравится… Я сам люблю лихость, хоть и ношу сутану… Моя господыня тоже смех любит… Аделя! — крикнул он.

— Цо? — отвечал живой голос из комнаты.

— Ты любишь смеяться? Пан пулкувник хочет послухать, як ты смеешься!

В ответ на это послышался быстрый топот удаляющихся шагов, шорох платья.

— Ишь, сбегла,— улыбнулся пан пробощ.— Шустрая она у меня.

— Да, да,— она мне очень понравилась,— подхватил возбужденно Галдин.— Но чтобы нам с вами предпринять, пан пробощ?

— О, да у пана что-то есть на сердце,— подхватил хозяин.— Уж не влюбился ли пан в панну Ванду?.. Ну так я порадую пана — красивая паненка велела вам кланяться.

В другое время, и, пожалуй, не так давно, эти слова очень обрадовали бы ротмистра, но теперь они ему были приятны в такой же мере, как и все, что было вокруг.

— Ах, вот как! — сказал он равнодушно и снова посмотрел в ту сторону, где за рекой темнели теолинские липы.

— Я вижу, пан пулкувник умеет маску делать,— шутя наседал на него ксендз.— Это доказует рыцарскую волю пана.

— Нет, в самом деле,— перебил его Галдин.— Придумайте, куда бы нам пойти?

«Что если он предложит пойти к Клябиным? — мелькало у него в голове.— Нет, не надо,— это ребячество».

Ксендз пил красное вино, не торопясь ответить. Его веселые умные глаза бегали по оживленному лицу гостя, точно выпытывали у него его мысли.

— Можно к Сорокиной пойти,— наконец сказал он.— Пани Фелицата всегда рада гостям… Теперь у нее, наверное, кто-нибудь сидит.

Эх, придумал тоже! Что делать у этой дуры?

Галдин насупился, но потом с живостью ответил:

— Ладно,— к Фелицате, так к Фелицате!

Ксендз надел широкую свою черную шляпу, взял толстую палку и они пошли. Лошадь и собак Галдин оставил во дворе костела.

Усадьба адмирала Рылеева была недалеко от местечка, сейчас же за речонкой Чертянкой. Надо было переехать на лодке или пароме эту речку, чтобы попасть в сад, примыкающий к небольшому помещичьему домику.

Уже издали Галдин и ксендз услышали шумный говор, восклицания, смех. На широкой лужайке, окаймленной со всех сторон высокими, густыми ивами, пылал огромный костер; за ним в зареве и дыме какие-то черные тени, взвизгивая, носились по воздуху. Можно было подумать, что дикари с Сандвичевых островов {49} собрались здесь праздновать свою победу.

— Однако тут действительно весело,— сказал изумленный ротмистр.

— Самое веселое место в губернии,— отвечал смеясь пробощ.

Они подошли поближе, всматриваясь в лица людей, никого не узнавая. Иные оказались в самодельных масках, иные вымазались сажею.

— К нам, к нам, дуракам! К нам, к нам, дуракам! — завопили ряженые, обступая вновь прибывших.

Черные тени продолжали носиться по кругу — это оказались катающиеся на гигантских шагах.

— Наконец-то я тебя вновь увидела,— сказала безобразная, с длинным носом, маска, подходя к ротмистру.

Григорий Петрович рассмеялся.

— По правде сказать, я не желал бы часто с тобою встречаться.

— Угадай же, кто я?

— Право, не знаю — должно быть, женщина и, судя по маске, уродливая: но скажи мне лучше, где хозяйка, перед которой нам надлежит извиниться за внезапное посещение?

Маска ему не ответила, с хохотом скрывшись в толпе.

Черт знает что такое! Как это могло случиться? Как можно дойти до такого состояния? Столько выпить и сделать такую пакость… Нет, он никогда не думал, что способен на это. Правда, он пил и раньше, выкидывал невероятные штуки, но никогда не спускался до подлости… А теперь это была подлость, гадость… трудно назвать то, что произошло. Он был в приподнятом состоянии, ему хотелось кричать, прыгать, выкидывать глупости — это все понятно, но Сорокина…

Григорий Петрович сидел хмурый у себя на кровати, смотрел в угол. Он положительно ни за что не мог приняться. Елена несколько раз звала его завтракать. Бернас подходил к двери и стучал в нее кулаками.

— Убирайся вон! — кричал на него расстроенный помещик. Наконец, он решился: надел китель, побрился, недовольно взглянул на себя в зеркало и поехал верхом в имение Рылеева.

— Вам кого угодно? — спросила его неопрятная девка, мывшая в передней пол.

— Барыня дома?