Борис Хазанов - Возвращение Страница 13

Почему, спросил я.

"А потому. Предаете национальные интересы России. Ты Ильина читал?"

"Иван Александрович, профессор?"

"Он самый. Великий человек. Вот вы там все долдоните: фашизм, тоталитаризм... А что говорит Ильин? Ильин говорит: фашизм исходит из здорового национального чувства... России нужна сильная власть. Запад нас не знает, не любит, радуется нашим бедам... Пей чай".

Я поблагодарил за угощение, сказал, что мне пора.

"Куда это?"

Я вздохнул, пожал плечами.

"К ней?"

"Знаешь, Лёша,- сказал я спокойно,- это не твое собачье дело".

"Ага! - зловеще молвил комендант, развалился на стуле под портретом наследника ассирийских владык и сложил руки на животе.- Вот так, значит. Нет, ты постой, постой! Мы еще как следует не поговорили".

"О чем?"

"А вот о том самом. Во-первых. Посторонним вход в общежитие запрещен. Мне ведь только стоит слово сказать. И тебя отсюда грязной метлой погонят! Это как минимум. Ясно?.. Нет, ты постой. Ты не торопись. Сядь..."

Он почесал в затылке и продолжал:

"Во-вторых... Мы так хорошо поговорили. Давай и дальше по-хорошему. В чем тут дело, всю, так сказать, ситуацию ты знаешь. Я тебе так скажу: если бы не я, Маша твоя давно бы пропала. Шаталась бы по панели, а потом, как все они,- в выгребную яму... Попала бы в лапы одному из этих... Я этот мир знаю. Советую со мной не ссориться. Давай начистоту: хочешь к ней ходить - пожалуйста. Я ничего не вижу, ничего не знаю. Но имей в виду! Если ты что-то другое задумал..." - Он погрозил пальцем.

"Что задумал?"

"Будто не понимаешь. Стать ее другом. Покровителем, что ли. Так вот: ни-ни. И думать не смей. У нее есть покровитель. Вот он здесь, перед тобой... Мою мысль понял? Ходить - ходи. И про это дело не забывай. Сколько надо,комендант потер палец о палец,- она тебе сама скажет".

XVII

Было воскресенье, по-прежнему стояли теплые, дымчато-сонные дни затянувшейся осени. Полупустой поезд, безлюдная платформа; я спустился в туннель под железной дорогой, вышел наружу, там тоже ни души, вышел с другой стороны, она ждала на стоянке, она помахала мне издалека, я уселся рядом с ней. И мы покатили через уснувшие поля, мимо игрушечных деревень с двускатными крышами и балконами, со шпилями церквей, где вместо крестов красуются петухи, навстречу поднимающимся из низин медным, тронутым вялой киноварью лесам. По узкой пустынной асфальтированной дороге еще километров двадцать, а затем лес расступился. Взошли на крыльцо. В этом домике, сказала она, ее отец отдыхал после размолвок с ее матерью, писал мемуары и сочинял стихи.

Среди сизых елей за железной оградой помещалось фамильное кладбище, гранитные плиты с длинными и звучными именами. Многосложный герб принадлежность не слишком древнего рода. Что значит, спросил я, не слишком древнего?

"Древние гербы всегда просты: крест или зверь - больше ничего. А наш род известен только с шестнадцатого века. Я говорю о нашей фамилии, не о фамилии моего мужа... Вон там,- сказала она,- лежит мой дед. Он был повешен".

Вошли в дом и вступили в большую комнату, обставленную в рустикальном вкусе.

"Voila`". Она протянула мне фотографию в рамке, стоявшую среди других на столике в углу. Сухощавый человек с генеральскими листьями в петлицах, с планками орденов.

"Между прочим, один из немногих, с которыми Эрнст Юнгер был на "ты". Вам это имя что-нибудь говорит? У Юнгера есть запись в дневнике о моем дедушке".

Она разыскала книгу на полке.

""В нем проявляется очевидная слабость аристократии. Он достаточно хорошо понимает, куда все это идет, но совершенно беспомощен перед лицом сволочи, у которой есть только один аргумент - насилие..." Беспомощен. Это он так пишет о моем дедушке. Но ведь это неправда, как вы считаете?"

"Если судить по результатам заговора, то Юнгер, может быть, и не так уж не прав..."

"Ах, не говорите! Разве сам по себе этот поступок, этот... жест не имеет значения?"

"Разумеется. И все же..."

"Мне было десять лет. И дед мой сидел вот в этом самом кресле. Он был в мундире с золотыми пуговицами и узких лакированных сапогах. Все в нем было узкое, лицо было узкое, он был высокий и стройный. И говорил со мной с испанской учтивостью, словно с инфантой... Я стояла возле него, он усадил меня к себе на колени... От него пахло... всю жизнь буду помнить этот запах. Духами, табаком, сталью... Да, не удивляйтесь. Он весь был из какого-то благородного металла. У него были синие глаза. Больше я его никогда не видела. Как он был похоронен... не знаю. Нам, как вы понимаете, пришлось уехать. Плиту положили уже после войны".

"Вы сказали - повешен?"

"Да, как все они. Он находился в Париже, там же, где и Юнгер... Они жили в одной гостинице. Он успел кое-что сделать, когда пришло сообщение о взрыве. Ведь сначала думали, что покушение удалось. Но я уверена, он все равно начал бы действовать, даже если бы знал, что диктатор остался жив... На другой день после взрыва - все было уже известно, эта бестия отделалась царапинами,- на другой день дедушку срочно вызвали в столицу, он предпочел не лететь самолетом, ехал в машине с денщиком и шофером. По дороге велел остановиться. И они услышали выстрел в лесу. Сначала думали, что это партизаны. Моя мама узнала, что он лежит в госпитале в Вердене. Его спасли, но он повредил зрительный нерв и ослеп. Палач вел его под руку к виселице".

Она поставила портрет на столик, долго возилась, переставляя рамки с фотографиями.

"Некоторые до сих пор считают, что заговор и покушение в военное время... Мой муж тоже так говорит. Он считает, что это измена и по закону с ними так и должны были поступить".

Я спросил: "По какому закону?"

"По тогдашнему, какому же еще!"

"И что вы ему ответили?"

"Что я могу ответить?..- Она пожала плечами.- Мы давно уже ни о чем не спорим. Я ужасно голодна. А вы? Мы можем предварительно закусить, а ближе к вечеру пообедаем".

Мы вышли из дому. Неловкость росла между нами, растерянность, которую можно было преодолеть только разговорами, но светский тон был неуместен, и оттого разговор только усугублял эту неловкость. Маленькая, бледная и зеленоглазая женщина в платье, почти доходящем до щиколоток, в ореоле янтарных волос, шла, стараясь попадать в шаг, помахивая прутиком; поговорили о здешних местах, об удивительном цвете неба и календаре, начался охотничий сезон, объяснила она. Ее муж каждый год в это время ездит в Каринтию, у него там Schlohbchen, крошечный домик-замок в горах. Так что я могу переночевать здесь без всяких затруднений.

"А если бы..."

"Если бы он был здесь? Я бы вас не приглашала!"

Она прибавила:

"Мой муж - своеобразный человек. Да и я тоже... У нас нет детей".

Я спросил, означают ли ее слова, что барон против.

"Против того, чтобы у нас были дети? Что вы! Как вам могла прийти в голову такая мысль? Род должен продолжаться".

"Он последний в своем роду?"

"Есть родня в Англии, в Швеции. Северная ветвь. Но знаете, генеалогические соображения меня лично мало беспокоят".

Дошли до леса.

"Я думаю,- пробормотала она,- дождя не будет".

Блеклое голубоватое небо незаметно превратилось в серо-жемчужное, дали заволоклись, исчезли тени. Мы шли кружным путем вдоль лесной опушки.

"Расскажите о себе,- попросила баронесса,- мы все время говорим обо мне".

"Вам в самом деле интересно?"

"Если бы не было интересно, я бы вас не приглашала".

"Что же мне рассказывать?"

"Меня всe интересует. Как вы здесь оказались. У вас есть жена?"

"Была".

"Здесь... или там?"

"Она умерла".

"О! Простите".

"Мне кажется..." - проговорил я и хотел сказать, что незачем и не о чем особенно распространяться, что она уже достаточно обо мне знает. Я хотел сказать, что мы случайно познакомились и так же ненароком расстанемся. И что лес, увядающий, осыпанный киноварью, и фиолетовые небеса, и что-то неясное вдали - пелена туч или другие леса, или развалины замков,- призывают к молчанию. "Мне кажется, что..."

"Да. Мне тоже",- сказала она, и теперь, когда я вспоминаю этот диалог, мне почти ясно, что имелось в виду. Мы подбирались к неизвестной мне цели нашего разговора, к тому, ради чего была затеяна эта поездка, мы словно карабкались на высокую гору, и чем дальше, тем труднее был каждый шаг, и мы радовались возможности брести, отдыхая, когда крутизна сменялась пологой тропинкой. А там опять круто вверх - последний, почти отвесный отрезок пути, и чуть было не оступились, чуть не сорвались вниз - и вот площадка.

"Послушайте..." - пробормотала она.

Обогнули опушку, открылось широкое поле, рапс был уже убран.

Я подставил руку кверху ладонью.

"Вы думаете, капает? - Она оглядела небо и покачала головой.- По-моему, дождя не будет".

"Вы не боитесь промокнуть?"

"Я? Нисколько. Но я говорю вам: дождя не будет. Вы плохо знаете наш климат".

"Вы хотели мне что-то сказать..."

Короткое молчание.

"Да, хотела сказать".

ХVIII

"Дело вот в чем".

Первые фразы были произнесены сухим, строгим, я бы даже сказал, начальственным тоном. Но затем самообладание стало покидать мою собеседницу.