Николай Переяслов - За завесой 800-летней тайны (Уроки перепрочтения древнерусской литературы) Страница 13

Но это-то и поставил в вину Черниговскому дому Святослав, понимавший русско-половецкую политику совсем иначе. «Рано еста начала Половецкую землю мечи цвелити, а себе славы искати,» — не без ехидства начинает он свое «золотое» слово к русским князьям. Суть его упрека Игорю и Всеволоду становится понятной при рассмотрении глагола «клевить», «квелить» и употребленной в «Слове» его разновидности «цвелити», об использовании которого в связи с невестой в свадебном обряде писал Р. Манн. Мать, отмечал он, «кливит» невесту, когда кладет ей плат на голову и говорит, что ей пора выходить замуж. Именно такой свадебный контекст лежит в обращении Святослава к «сыновчям» Игорю и Всеволоду, выраженном при помощи глагола «цвелити»: «Рано, мол, начали подгонять Половецкую землю к союзу, ища себе этим славы...» (Ср. также с укр. цивiльний — т.е. «гражданский», НЕ ВОЕННЫЙ. — Н.П.)

И сразу же вслед за этим, — уже зная, что Игорь потерпел предуготованное ему с помощью Рюрика Ростиславича и хана Гзака поражение, идет «подковырка» Святослава главе Черниговского дома Ярославу: «А уже не вижду власти сильнаго, и богатаго, и многовоя брата моего Ярослава», — и далее следует перечисление его воинства, в числе которого Н. Баскаковым определены следующий категории:

МОГУТЫ — от др.угуйск. maq — хвала, слава — т.е. величальщики;

ТАТРАНЫ — опытные советники, старейшины и одновременно — от глагола tatyr — снимать пробу, то есть в совокупности смыслов — распорядители пира, виночерпии и дегустаторы (здесь же, кстати сказать, в этом tatyr видится калька Всеволодова «буй tyr» или, как мы уже говорили, «бай tyr» свадебного тамады);

ШЕЛЬБИРЫ — это просто «подарки от свекра или свекрови»;

РЕВУГЫ — плакальщицы, свадебные причитальщицы;

ОЛЬБЕРЫ — слуги.

Ну и вот он, его главный упрек, вырвавшийся в обращении к князю Всеволоду Юрьевичу: «Аже бы ты былъ, то была бы чага (рабыня) по ногате (одна из самых мелких денежных единиц Древней Руси), а кощей (раб) по резане (чуть дороже, но тоже очень дешево).»

Смысл высказывания предельно откровенен и, как бы ни упорствовали некоторые «Слово»-веды, за ним никак не видится фигуры «мудрого собирателя древнерусской земли». Уж скорее — какого-то предтечи наших сегодняшних «новых русских», готовых на все ради прибыли, или небезызвестного Фамусова — помните его сетования в адрес молодых?

Вот то-то, все мы гордецы!Спросили бы, как делали отцы?Учились бы, на старших глядя:Мы, например, или покойник дядя,Максим Петрович: он не то на серебреНа золоте едал!..

Интонации, как видим, довольно схожи, и это, как отметил Г. Карпунин, не случайно, ибо в отношении исканий Игоря, пишет он, «Русь уходящая произносит устами Святослава такую же сентенцию, что и Москва уходящая устами Фамусова в отношении исканий Чацкого. Фамусов смешон. Но не менее смешон в своем мнимом величии и Святослав, пытающийся повернуть вспять колесо истории.»

Как же сильно должно было все в этой истории перепутаться, если мы до сих пор воспринимаем СМЕШНОГО Святослава как пример ПОЛОЖИТЕЛЬНОГО государственного деятеля! Поистине — «наниче ся годины обратиша» наизнанку время перевернулось...

Глава третья

ПОЭМА XXI ВЕКА

Итак, напомним себе вкратце ту цепь событий, которая предшествовала «золотому» слову Святослава: продолжая, как мы отмечали выше, завещанную их дедом Олегом политику дружбы и сотрудничества с половцами, Игорь — с благословения главы Черниговского дома Ярослава и своих братьев, но тайно от Святослава и прокиевских княжеских группировок, отправляется в Степь, чтобы выполнить заключенный с Кончаком брачный договор и женить своего сына Владимира, выделенного перед этим на самостоятельное княжение в Путивль, на ханской дочери — Свободе Кончаковне. Выступлению свадебного поезда предшествует солнечное затмение, словно бы предупреждающее Игоря о трагическом исходе его затеи, но он заставляет себя перешагнуть через суеверие и дает сигнал к выходу.

Наряду с непоколебимостью его как политика, не привыкшего отменять единожды принятые решения, такой отчаянной для XII века смелости способствовало ещё и то обстоятельство, что год назад Игорь привел в дом вместо умершей матери Владимира новую жену — пятнадцатилетнюю Ярославну, пребывание которой в одном доме с Владимиром, её ровесником, вызывало в нем ревность и вынуждало не откладывать его женитьбы в долгий ящик. Поэтому, пренеберегая знамением неба, 23 апреля, в Егорьев день, бывший одновременно и именинами Игоря (в крещении — Георгия), и началом «георгиевских» хороводов, к которым «приурочивались свадьбы» и которые несли в себе «мысль о счастливых брачных связях», из ворот Новгород-Северска вышел свадебный поезд и направился в половецкую Степь. 9 мая, когда «никольские» хороводы переходят в «семицкие» (не их ли, кстати, эхо звучит в неясной до сих пор фразе «на седьмомъ веце Трояни», что можно читать как на «седьмовице Тройни» или на «седмице Троицы», то есть в «Троицкий семик» — первую неделю после Троицы?..), русская «сторожа» встретила половцев у реки Сюурлий, причем следует помнить, что это был «пятокъ», пятница, что подчеркивает и Автор, напоминая нам, что пятница была посвящена Фрейи-Макоши и была связана с весенними праздниками Лады и Лели, которые почитались славянами как покровители любви и БРАКОВ.

Почти во всех письменных источниках, претерпевших за столетия значительные искажения и редакторские правки, описание этого дня силится выглядеть БИТВОЙ, но даже случайно сохранившиеся в тексте выражения говорят в пользу того, что это была СВАДЬБА. Выше мы уже приводили цитату из Ипатьевской летописи, описывающую ритуальное пускание стрел «в сторону русских», после чего половцы тотчас же ускакали; дополнительный штрих к этой сцене дает нам и Татищев, приводящий цитату из какой-то не дошедшей до нас летописи, где сказано, что когда русичи подошли к Сюурлию, то застали половцев за «убиранием станов своих», где в УБИРАНИИ нужно видеть не снимание с места, что практически невозможно при неожиданном бегстве, а процесс украшения, УБРАНСТВА, подготовки к торжеству, который застали русичи и который в дальнейшем подтверждает и Радзивилловская летопись, прямо говоря, что они там «три дня веселились».

А в это самое время, крайне не заинтересованный в успехе Игоря, Святослав Киевский предупреждает родственную своему соправителю Рюрику орду хана Гзака, имевшего, к слову сказать, основания для мести Игорю за то, что в 1168 году его старший брат Олег Святославович захватил вежи, пленив Гзаковых жену и детей, и тот теперь, собрав под свои знамена отряды не входящих в коалицию Кончака «диких» половцев, напал на пьяных и не ожидающих нападения русичей и, перебив большую часть поезжан, пленил всех князей, включая самих Игоря и Владимира. Правда, в это же время к месту пира, ставшему местом сечи, подошел и Кончак, который должен был засвидетельствовать факт «умыкания» и закрепить брак родительским благословением, но которому пришлось заниматься поручительством за сватов и улаживанием произошедшего конфликта, о чем и сообщил на Русь случайно проходивший через место боя (!) с купеческим караваном Беловод Просович.

И как же отреагировал «великий и грозный» Киевский князь на разгром Игоревых дружин? «Нъ се зло, — как бы поморщился он, отмахиваясь от расспросов о числе жертв на Каяле. — Княже ми не пособие! Наниче ся годины обратиша». То есть, не в том, мол, зло, что разбиты дружины Игоря, а в том, что князья перестали быть пособниками в походах против Поля. Совсем, дескать, времена шиворот-навыворот перевернулись...

Но «вывернутость» времен наизнанку обнаруживает себя далеко не в одном только том, что Святослав осознает, как из-под него уходит незыблемая, казалось бы, опора верховной власти. Да, удельные русские князья начали выходить из-под традиционного подчинения Киевскому правителю и жить без постоянной оглядки на его политику. Но «вывернутость» времени заключалась ещё и в другом: например, в той переориентации политики в сторону сотрудничества с Полем, которую проводили Ольговичи и за успехами которой следили, по-видимому, и все другие князья Древней Руси, неудовлетворенные политикой Центра и искавшие наиболее эффективной тактики для собственных действий.

Вывернутость времени, напоминающая тот кожух, который надевала на себя «наизворот» жена тысяцкого на свадебном пиру у Елены Глинской, обнаруживает себя и во всем образном строе поэмы и её многослойной «тайнописи». Собственно, и само словосочетание «трудныхъ повестий» несет в себе, по замечанию М. Салминой, обозначение «сокрытых или тайных (т.е. с тайным смыслом) сказаний». В поэме нет почти ни единого слова, которое не имело бы своей симметрии в тексте, благодаря чему можно проверить любую сомнительную конъектуру. Так, например, несколько выше мы заменили в эпизоде «сна Святослава» слово «тьщими», трактуемое всеми исследователями памятника как «тощими», на «тёщиными», а это значит, что в соответствии со сказанным нами только что о законе симметрий, где-то в тексте у него должна быть однокоренная пара. Этимологические словари определяют слова «тесть» и «теща» производными от индоевропейского «tek-tь», «родители невесты» (форма tektь является образованием с суффиксом — t-ь от глагольной основы tek «родить»). Этот неожиданный «подарок от тещи» мы встретим в финале поэмы, в сцене бегства Игоря из плена, где сказано, что вся живность молчит и только «дятлове ТЕКТОМЪ путь къ реце кажутъ», что намекает на то, что побег был устроен Игорю не без помощи Кончака, с чем, кажется, согласны почти все исследователи «Слова».