Птица горести - Николай Александрович Масленников Страница 13

Воздушный поток принялся блуждать по ослепительно-ярким улицам с птицей в руках. Они вместе погружались в оживленную атмосферу и восхищались удивительным контрастом – не так давно они находились высоко-высоко, там, где веяло умиротворением и надменностью, там, откуда суета улиц казалась чем-то несоизмеримо крошечным и нелепым, а теперь они с детской радостью ныряют под провода фонарей.

Так ветер, лаская в своих тёплых объятиях, вернул птицу домой.

Доверившись первому обманчивому ощущению, дом показался птице пустым; однако в дальнем углу одного из окна, единственном месте, куда так и не смогла протянуть ледяные когти луна, среди тьмы выделялось ужасно исхудалое, разящее белизной лицо с чернющими мешками под глазами. За счёт созданных цветов лицо будто светилось. Среди гладко расчёсанных соломенных волос, которые доходили до плеч, уже в малой части были заметны те красивые формы лица, коими мы любовались раньше; однако оставшиеся частички прежней красоты особенно выделялись среди всеобщего безобразия.

Голова человека то опускалась на грудь, то изредка поднималась. Он невидящим взором смотрел в одну точку. Пылкость мысли, коя жила на его челе, охладилась до не узнаваемости. Выражение его лица было долго неизменным, и мы бы тоже потеряли счёт времени, если бы вдруг не проскочила в нем резкая перемена, которая, подобно молнии, в одно мгновение превратилась из долгой, томительной в резкую и пугающую. Отчаяние уступило место твёрдой уверенности. Человек приподнялся и обратил взор в окно.

Даже лживый свет луны не мог скрыть ни глубины страдания уставших глаз, ни тлеющего огонька в угасающем взоре, ни горести в морщинах на юношеском лице, ни пульсирующих от разочарования вен на висках. Юноша медленно, будто нехотя, перевёл взгляд с холодного шара на серебряные крыши домов и только потом заметил черную птицу под своим окном.

Послышался изумленный, однако все равно тёплый, нежный от природы голос:

– Поверить своим глазам не могу! Это что ли… птица? Белое пятно на шее… Ты, Арги? Но… но как ты стал таким, таким…

Перед ним находилась птица неестественных размеров; она притаптывала своими лапами чуть ли не целые клумбы, оставляя гигантские следы на газоне.

– …таким большим… нет, этого не может быть. Я не могу больше доверять своим глазам после всего случившегося за последнее время… Знаешь…

Повысив голос, он обратился, как ему казалось, к очередному плоду больного воображения.

– …я ведь хотел, чтобы никто не смог видеть меня таким…

Он плавно приподнял руку и указал куда-то наверх, на потолок.

– Люди считают это слабостью. Но что они знают о ней? Можно ли назвать слабым шаг, сделанный в зияющую пропасть? У кого их этих сильных не дрогнет сердце при прикосновении к повязке вечности, которой они должны были бы обмотать глаза собственноручно, раз и навсегда вогнав во взор тоскливую и снотворную краску? Кто же не боится отдать сознание изоляции, где черный горизонт будет тянуться бесконечно? Кто же отдастся воле беспросветного тумана, зная, что он окутает и стянет тело до оцепенения?

– Даже за столь короткую жизнь я успел заметить, что почти все люди живут бессознательно. Неужели тогда есть разница между тем темным миром, где я уже одной ногой, и нашим, обычным, если шагать по нему с вытянутыми вперёд руками, зажмурив глаза. Шагать даже туда, куда иногда не хочешь.

– Из них бывают и такие, кто думает, что покинув эту земную темь, они увидят свет. Я не могу утверждать, но… но что, если они ошибаются? Что же им тогда останется, кроме вечного сожаления, когда они, разукрасив живописную дорогу цветами скорби и страдания, поймут, что это была их единственная дорога?

– А что жизнь? Единственным светом в ней может быть только тот, к которому пробираешься сквозь терния. Из этого состоит весь жизненный путь. Только преодолев холод невзгод, только пробравшись сквозь темный лес отвращений, только покорив горы усилий, ты сможешь увидеть желанный свет счастья. Я боролся со всем этим и грезил, как окажусь высоко-высоко на древе поприща, которое даст мне возможность обозревать весь мир и его блага, где и согреюсь после столь долгого холода, где насыщусь лучами после столь долгой мрачной дороги. Но когда свет счастья оказался передо мной, когда я заметил лучи на своей коже, то не почувствовал ничего. Я был опустошен. Это всего лишь иллюзия. Может, петляя в темноте, я однажды сбился с пути, ибо свет, который вижу, не греет меня. Лучше умереть в пути с целью, чем достигнув её, оказаться всё так же в холоде. Я отдал всего себя этому пути. Сейчас я устал. Устал от вечной мысли: что бы только я не сделал – всё равно это будет настолько ничтожным, что спрашивается: есть ли смысл в том, что я сделал и сделаю вообще? Жизнь человека мне напоминает песчинку… никчёмную песчинку на каком-то пляже, которая, ровным счётом, ничего не значит. Ох. Как же я устал от всего этого…

Это были последние слова. Его шею обвивала и стянула веревка. Стужей стало дыхание. Взор наполнился мраком. Душа должна была отдался вакууму, но, взмахивая крыльями и держась за птицу, следовала к чёрному горизонту. Две точки медленно растворились в лунном свете.

Халида Шимова, «Синяя птица», 2004

Аксель Галлен-Каллела, "Любовники", 1917