Для особого случая - Анастасия Викторовна Астафьева Страница 13

«Иветта! Лизетта!! Мюзетта!!!» – хохотало всё вокруг.

«Вся жизнь моя вами… Сонечка…»

Его всё крепче окутывал морок. В густеющей замедляющейся крови разливалось безразличие. И уже не было страха, не было борьбы…

Жизнь уходила.

Посиневшие губы Павла дрогнули. Вместо улыбки по ним скользнула боль.

До туманящегося слуха долетел зов брата – такой далёкий, такой нереальный, но его хватило, чтобы кровь ударила в голову, чтобы тело с неистовой жаждой жизни рванулось вверх из жадной склизкой пасти…

Но ничего, совсем ничего не случилось.

Оклик донёсся снова и вдруг вонзился клинком в сердце. Павел судорожно втянул ледяную струю воздуха в обожжённую грудь. Но адский взрыв внутри разрастался, стирая последние мысли, чувства, останавливая пульс… Через мгновение ободранные грязные пальцы выпустили исковерканную берёзку, и та, словно не веря в свою свободу, выпрямилась не сразу, медленно, болезненно расправляя тонкие голые ветви.

Трясина сомкнула гнилую пасть над головой жертвы и сыто, утробно отрыгнула…

Часа через два на потаённое место выбрел медведь, так и не залёгший из-за тёплой погоды в берлогу. Он долго принюхивался, улавливая в воздухе остывающие запахи недавней трагедии. Сильно пахло человеком. Но ещё тянуло чем-то съестным с кочки, на которой росла ободранная берёзка с повисшим на сучке алым платком. И медведь, немного помявшись в осторожном сомнении, ловко и легко перепрыгнул туда, присел и деловито распотрошил намокший тяжёлый рюкзак. Пожива оказалась невеликой: пара раскисших кусков хлеба с салом. Собранную клюкву медведь не столько съел, сколько рассыпал и передавил. Не найдя больше ничего для себя интересного, лесной хозяин побрёл дальше. А над болотом повисла та самая сонная и равнодушная тишина, которая предвещает скорый и сильный снегопад.

Давай поженимся!

– Серёжа!.. Ну! Улыбнись!.. Прямо в камеру смотри и пирог впереди себя держи… Руки-то вытяни… Ну что ты как деревянный!

Максим присел перед сыном на корточки и заглянул в потемнелые его глаза.

Оператор выключил камеру и закурил, повесив на своём лице выражение невыразимой скуки.

– Серёжа, ну надо улыбнуться. На одну всего минуточку. Они снимут, и всё! – уговаривал отец насупленного сына. – Пирог вот так держи, руки под тарелкой… не надо пальцами его прижимать! И стесняться нечего. Ты же его сам испёк?

– Сам… – еле прошелестел Серёжа.

– Так и скажи прямо в камеру: «А этот пирог я испёк сам, для моей будущей новой мамы!»

– Я не хочу… – ещё тише произнёс сын. – Зачем это, папа? Так стыдно… так… убежать хочется…

* * *

На съёмках передачи всё происходило совсем иначе, чем потом показывали в телевизоре. Максим долго сидел в большой ярко освещённой студии, за знакомым всем овальным столом. Под пиджак ему подвешивали аппаратуру с микрофончиком, гримёр грубовато поправляла что-то в причёске и смахивала кисточкой с лица. Три ведущие сухо переговаривались. Вокруг них тоже суетились гримёры и техники. С сидящей на разноярусных рядах публикой репетировали аплодисменты по определённому сигналу. Максим старался улыбаться, пробовал пошутить с гримёршей, попытался поймать взгляд знаменитой ведущей. Но она, если и смотрела в его сторону, то не на него, а словно сквозь. Взгляд её был жёстким и холодным.

Но вот прозвучала команда режиссёра. Зрители дружно зааплодировали. И лицо ведущей резко изменилось.

– Здравствуйте, Максим! Вот я смотрю на вас: вы такой молодой, ухоженный, и не могу поверить в ту историю, которую вы описали… Что такого могло произойти с вашей, с позволения сказать, женой, что она ушла от вас, бросила сына… Расскажите нам! Она ведь загуляла?

– Здравствуйте! – от долгого нервного напряжения голос Максима прозвучал хрипло. Пришлось откашляться. – Так сложилась жизнь. Я не хочу никого осуждать. Мне кажется, что в житейских бедах, а в неурядицах семейной жизни уж точно, никогда не бывает виноват кто-то один…

* * *

Родители Люси не были алкоголиками. Они даже проблемными людьми не были. Трудолюбивые, тихие, скромные до замкнутости. Многие в деревне считали их нелюдимыми и скупыми, но при встрече всё равно здоровались, вежливо интересовались делами. Работали родители всю жизнь на железке, после школы путь в железнодорожный колледж был назначен и их дочери – жили-то на станции, поэтому династии железнодорожников здесь не были редкостью.

Максим с Люсей учились в одном классе, дружили сначала компанией, потом разделились на пары. Так и пошли дальше парой – в колледж, после годичной Максимкиной службы в армии поженились, работали в одной бригаде проводниками на пригородных поездах, потом родился Серёжа, но Люся в декрете недолго просидела – скучала без работы.

В тот августовский вечер они уже заканчивали смену: оставалось четыре небольших перегона до конечной станции. Пассажиров в вагоне было немного – понедельник, дачники разъехались накануне, люди в основном возвращались с работы.

И вот электричка резко встала посреди леса. Встала и стоит. Охрана заметалась по составу, к машинисту, обратно. Максим за ними. Авария! Впереди сошёл с рельсов скоростной поезд. Пока бригады «скорой помощи» едут, пока МЧС вызовут, пока те доберутся… Охрана, проводники, все, кто первым на месте оказался, похватали аптечки, фонари, рации – и туда…

Машинист двери электрички заблокировал, чтобы пассажиры не лезли, прокричал «оставаться на своих местах». Ему-то своё место тоже покидать нельзя, но побежал всё-таки. Женщина в окно стучит, кричит ему. Ничего не понять. Форточку догадалась открыть: «Я врач!..» Вернулся, матюгаясь, выпустил её через свою дверь… Остальные пассажиры, как любопытные дети, прилипли к окнам, пялились бессмысленно в темноту…

Бежали в сумерках, спотыкаясь и скользя по насыпи. Люся за Максимом, следом ещё проводники. Лучи фонарей выхватывали из полутьмы людей, мечущихся на фоне бесформенных огромных груд металла. Кто-то кричал о помощи. Кто-то громко и жёстко отдавал команды. Слышались щелчки и скрипучие переговоры по рации. А вообще была какая-то жуткая тишина. Лес кругом чернеет, искорёженные вагоны, рельсы из-под них торчат в разные стороны, погнутые, словно проволочки, провода болтаются, столбы завалены… Аварийный свет горел, но не ярко, а словно жидкий желток лился на всю эту чудовищную картину…

Максим даже не успел спросить, куда, что, чего – ему через разбитые окна уже стали подавать людей. Он на всю жизнь запомнил эти ощущения, эту кожу, скользкую и липкую от крови, эту теплоту безвольных тел, женские волосы, наоборот, прохладные, путающиеся… Иногда вместо человеческого тела в его руках оказывалась мёртвая холодная тяжесть чемоданов или ледяной металл искорёженных кресел – их тоже нужно было вынимать и выбрасывать подальше,