Его последние дни - Рагим Эльдар оглы Джафаров Страница 13

— И Фрейд — пророк его! — закончил доктор. — Еще чем-то могу помочь?

— Нет, пожалуй.

— Прекрасно, с вас пятьсот долларов, передайте моей помощнице.

Он исчез, кажется, даже самостоятельно, а не по моей воле.

Я покачал головой. Нет, очевидно, не должно быть никакой психологии. Это должна быть литература, а не публичный психоанализ. Надо взять жизнь Андрея, то есть мою, и рассмотреть ее с точки зрения драматургии. Мотивы персонажей, принятые решения, последствия, чередование зарядов, минимально затратное положительное действие, неадекватная реакция мира — вот все прямо по науке.

Тогда вся его биография превращается в некое цельное произведение, а не просто концептуальное нытье без начала и конца. В этом есть смысл. Надо попробовать. Хотя сразу же возникает два вопроса — а кто антагонист в такой книге? И какой у нее финал, если жизнь еще не закончена?

Ладно, нужно попробовать мою идею на практике. Я возьму одну сцену из биографии и дам ее Андрею. Он ее рассмотрит с точки зрения литературы, при необходимости подкорректирует. А чтобы создать дистанцию, опять-таки, он будет писать не о себе, а о третьем лице — об Архане.

Итак, я в психушке пишу книгу об Андрее, который в психушке пишет книгу об Архане. У Андрея есть уровень реального мира, где он борется со своим расстройством, а вот Архан просто герой, живущий жизнь. Он существует исключительно внутри произведения и представляет собой просто героя биографии.

Я вдруг понял, что почему-то оттягиваю начало работы. Наверное, потому что уже знаю, какая сцена должна стать первой. Она сразу приходит на ум, а точнее — не выходит из головы после сегодняшнего бурного утра, как бы старательно я ее ни игнорировал.

— Ну что, кто смелый, кто будет первым? — спрашивает бабà[1].

— Я!

Либо брат не успел выкрикнуть то же самое, что и я, либо его что-то смутило. Но я успел первым. Смело сделал шаг вперед. Все взрослые заулыбались. Доктор, кажется, даже сказал что-то одобрительное по-азербайджански.

Я смело снял штаны, залез на застеленный белой простыней обеденный стол и лег на спину. Кто-то, кажется тетя Таня, взял меня за запястья и аккуратно, но крепко зафиксировал их. Я оказался распластан на столе буквой Х.

Меня тут же выдернуло из воспоминаний. Я вспомнил Андреевский крест и с удивлением подумал об имени для моего героя. Я даже вскочил с кровати, сделал несколько шагов. Хотелось с кем-то поделиться этим ужасным совпадением. Но никого, конечно, не было, пришлось ограничиться заметкой. Я вернулся к воспоминанию.

Я, распластанный на столе, пытаюсь посмотреть вниз, в сторону ног, чтобы понять, что делает доктор, но кто-то говорит не смотреть и прижимает мою голову к столу. Тонкая и острая боль простреливает пенис. Я рефлекторно дергаюсь, хочу закрыться руками, но их держат.

— Доктор делает укол, совсем не больно, как комарик укусил, — зачем-то успокаивают меня.

Но больно же. Совсем не как комарик. Я вдруг понял, что меня обманули. Все время рассказывая об обрезании, бабà говорил, что это не больно, буквально как комарик укусит, все займет несколько секунд. Но это неправда. И от ощущения обиды становится только больнее.

— Сейчас подействует укол, ты ничего не почувствуешь.

А потом я помню только боль. Я закричал так, что все вздрогнули. На меня почти не подействовал местный наркоз. Я хотел им сказать, что вышла ошибка, нужен еще укол, что я все чувствую и это очень больно, но не получалось ничего, кроме крика.

Я пытался вырваться, закрыть промежность руками, но меня крепко держали. Я не мог видеть, что именно происходит, но очень хорошо запомнил ощущение прикосновения холодного медицинского инструмента к крайней плоти.

Боль простреливает меня целиком, а не локализуется в каком-то конкретном месте, в глазах искры, изо рта летят слюни, я кричу как будто всем собой, истерично, кажется, я плачу, скорее всего, плачу. Потом я потерял сознание на какое-то время.

Когда я пришел в себя, меня не держали за руки. Я сразу же потянулся к паху, но кто-то помешал. Меня снова растянули на столе, и снова стало больно. Кричать уже не получалось. Наверное, я потерял голос. Чего я не могу вспомнить, так это того, как все закончилось. Когда прекратилась боль? Что было потом? Куда меня отнесли?

Я вынырнул из воспоминаний. С сомнением покачал головой. Какую литературную ценность должна нести эта сцена? Но попробовать надо. Я взял ручку и стал писать.

Андрей, описывая эту сцену, должен создать какую-то экспозицию. Должен как-то ввести героев, обозначить проблемы и конфликт. Фактически точка повествования должна быть перенесена из ребенка наружу. Нужен условный сторонний наблюдатель, и, что немаловажно, нужен кто-то, кому эту историю рассказывают. Я какое-то время прикидывал, потом стал писать то, что должно получиться у Андрея. Хотя бы в черновом варианте.

Мне тогда было, кажется, шесть лет. Нас с братом на лето отправили к бабушке с дедушкой в деревню. В небольшое село, расположенное километрах в ста пятидесяти от Баку.

Сложно вспомнить, в какой именно момент дедушка стал аккуратно рекламировать нам обрезание. Сложно даже вспомнить, в каком именно контексте, но ощущение того, что обрезание — это хорошо, правильно и вообще его делают все настоящие мужчины, укоренилось довольно быстро.

Обычно дедушка говорил, что это совсем не больно.

— Вжик — и все, как комарик укусит, — усмехался он. — Ну как, будем делать?

— Будем! — в один голос отвечали мы с братом.

Как я потом узнал, дед не согласовал это с моими родителями, что стало темой скандала. Мама сказала, что больше никогда не отправит меня в Чухур-юрт. Но это все будет когда-то потом.

Однажды прямо к нам домой приехал доктор, не говоривший по-русски, и медсестра. Я не могу понять, почему эта деталь кажется мне важной. Почему память сохранила тот факт, что доктор не говорил по-русски?

Прямо у нас дома, на столе, под которым брат буквально пару недель назад пришпандорил наклейку с Верой Брежневой, в которую был почему-то влюблен, сестра расстелила белую скатерть. Комната