Степан Злобин - Остров Буян Страница 130

— Ой, бесстыжий, пусти! — шепнула она. — Пусти… слышь, не надо!

— Куды ж я теперь пущу-то? Всю жизнь мне такая ты снилась! — как и она, задохнувшись от бега, ответил Гурка.

— Пусти! — собрав силы, рванулась она.

— Не пущу, не брыкайся!

Она, гибким движеньем схватив его крепко за шею, впилась в кончик уха зубами.

— Ах, ведьма такая, кусаться! Вот я тебя укушу, — проворчал он.

И под его поцелуем Аксюша почувствовала сладостное томление от своего бессилья. Так небывало-тревожно и хорошо было ей в этих лапах.

— Аксютка! Куда ты, Аксютка? — послышался голос ключницы между кустами. — Аксюша!

— Маманя! — в испуге шепнула она, оторвавшись от поцелуя.

Крепкие руки Гурки покорно разжались, и она, со всех сил толкнув его в грудь, исчезла во мраке меж яблонь.

— Куды ты загнал ее? Где она? — крикнула ключница, налетев, словно ястреб, на Гурку.

— А пес ее знает, куды ускочила! — отозвался он, стараясь дышать спокойней, но еще не владея собой.

— Аксюша! Аксюша! — опять завопила старуха, пустившись к дому.

— Бесстыжи глаза твои, скоморох окаянный, срамник, чертов сын! — кричала издалека Аксюша…

— Давай, Кузьма, выводить коней, — решительно и угрюмо сказал скоморох, возвратясь к конюшне.

— Указа нет на коней, — отозвался Кузя.

— А кто нам указ? Я да ты — мы и есть указ! — возразил скоморох, направляясь в стойла.

— Мы и есть указ! — подтвердил стрелец Нехорошка, привязывая к телеге с дворянским хлебом концы поводьев гнедого жеребчика.

Двое других стрельцов уже выводили еще по коню.

— Что-то кровь у тебя? — спросил Кузя Гурку, заметив пятно на щеке и на шее.

— Девка-то пол-уха мне откусила, — словно с досадой ответил тот. — А все почему? За тебя вступился.

— Да ты, друг, уж вижу, в беде не покинешь! — ревниво и грустно вздохнул Кузя.

С посланием к епископу коломенскому Рафаилу на задах завеличенских огородов был пойман стрелецкой засадой Васька, сын человека Подреза.

Битый в Гремячей башне плетьми, Васька признался хлебнику, что носил в тюрьму своему господину харчи и тот дал ему из тюрьмы письмо да велел бежать изо Пскова к коломенскому епископу, который уже приближается от Москвы.

— «…И мы, владыко преосвященный, тебе в том пособим, чтобы войско в город впустить и заводчиков мятежу выдать…» — вслух читал Иванка перехваченное посланье.

— Войско в город?! — воскликнул хлебник. Он схватил за длинные волосы Подреза и ударил его головой о стол. — Войско в город?! — хрипло повторил он. — Заводчиков выдать боярам?!

Связанный Подрез сидел на скамье напротив хлебника. Лоб его посинел от многократных ударов, волосы были встрепаны, щеки, усы, борода были мокры от слез.

— «…Да поспеши, владыко, не то пущая сотрясется беда: замыслили воры заводчики на русского государя войско призвать окаянных литовцев, то и наймуют тысячу конных в Полоцке-граде литовском…» — продолжал читать Иванка.

— Кто замыслил литовцев пустить? — перебил чтение хлебник.

— Кабы знал, уж то не молчал бы! — ответил Подрез. — Что мне беречь их!

— Отколе же знаешь, что есть таковы! Пошто клеплешь на город?

— Ты в башне сидишь, не слышишь. А ты послушай, сходи по торгам!..

— Мало что бабы наврут по торгам! — возразил Гаврила. — Дале читай! — приказал он Иванке.

— «…А мы, чающие твоего прихода, тебе письмо, владыко, писали с два ста человек дворян и попов и посадских, а кто имяны — не пишем от сыска…»

Гаврила взглянул на Подреза. Тот словно одеревенел, ожидая новых побоев…

— «…А буде придешь, и мы на сретенье выйдем. Ино есть среди нас и выборны земские, и стрельцы, и меньшие, и всяких чинов…» — взволнованно и напряженно читал Иванка.

— Кто?! — опять перебив Иванку, глухо спросил Гаврила.

Подрез молчал, опустив глаза в стол.

— Имяны? — сказал хлебник громче.

— Крови чужой на себя не возьму, — медленно выдавил Подрез, — два ста человек на муки не дам.

— Кто в Земской избе? — заорал Гаврила, схватив за виски и снова ударив о стол Подреза. — Кто в Земской избе? Кто в Земской избе?

Иванка глядел на обоих с искривленным лицом.

— Гаврила Левонтьич, не скажет он, буде! — воскликнул Иванка.

— Уйди ты, дерьмо цыплячье! — проворчал со злостью Гаврила. — Кто в Земской избе?! — крикнул он громче прежнего, схватил у Иванки из рук перо, откинул за волосы назад голову Подреза и приставил перо ко глазу бывшего земского старосты.

Иванка зажмурился в ужасе.

— Левонтий… Бочар… — бессильно прошептал устрашенный Подрез.

Гаврила бросил Иванке перо.

— Пиши, — приказал он.

Он шагнул к двери, резко откинул засов и крикнул на лестницу:

— Серега!

— Ай! — отозвался Пяст.

— Палок давай!

— Слышь, Гаврила, — откликнулся Подрез, — с пытки не будет правды. Боярский обычай… Я от муки Левонтия назвал… Бить станешь — иных поклеплю, а грех на тебе…

— Левонтий сам скажет, брехал ты аль нет, — возразил Гаврила, — а бить стану — иных назовешь…

Пяст вошел с охапкой зеленой лозы и скинул ее на каменный пол.

— Вяжи поповщика ко скамье да дери с него все, — указал Гаврила.

— Иван, пособи! — крикнул он.

Иванка, растерянный, встал, не зная, что делать…

Гул бубна внезапно ворвался с лестницы, дверь распахнулась. Гурка с медведем на цепи вошел в башню.

— Здоровы, хозяева! — выкрикнул он. — Ваня, здоров! Левонтьич, вели-ка чужого увесть. Тайное дело.

— Серега, запри его в темную, — сказал хлебник, кивнув на Подреза.

— Сядь, Мишка, на лавку, — велел скоморох, подтолкнув ногою медведя, когда захлопнулась дверь.

Медведь легко встал на задние лапы, передними, взявшись за морду, откинул шкуру с лица и сел на скамью. Зверь оказался тульским кузнецом Иваном Липкиным.

— Что за тайность! Пошто обрядился и кто ты таков? — спросил Гаврила.

— Ух, жара! — сказал тульский кузнец, взопревший под шкурой. — Иван, здравствуй! — приветствовал он Иванку и обратился к Гавриле: — Слышь, свеец я. Стрельцы в ворота иноземных людей не впускают, а мне к тебе надобно. Гурка идет, шкуру медвежью тащит. Я и умыслил.

— Ладно умыслил! — с усмешкой сказал Гаврила. — Чего сказать знаешь?

— Литовски дела, — прошептал кузнец.

— Вон чего! — протянул Гаврила, подвинувшись ближе. — Сказывай, немец, отколь чего вызнал?

— Живу на Немецком дворе, то и вызнал. Литовски купцы меж собой толковали, что на их, на литовские деньги в Полоцке конных наймуют во Псков…

— А ты, немец, пошто же доводишь? Чего тебе, жалко литовских денег? — перебил Гаврила.

— Не денег мне жалко, а Русской земли! — сказал Иван Липкин. — Глумится купец: дал, мол, сотню червонцев, а как его конные люди во Псков придут, тогда он из царских-де житниц червонцы те хлебом воротит…

— Как звать купца? — перебил Гаврила.

— Есель Маркус.

— А ты что ж — в раздоре с ним, что ли? Какие твои дела с Еськой-литовцем?

— Дела? — удивился Липкин. — А что за дела? Он — купец, я — коваль. Что мне в нем?

— Так чего ж ты в доводчики лезешь?! — в недоумении повторил Гаврила.

— А пес его знает!.. Не ведаю сам, — в не меньшем недоумении ответил Липкин. — Да вишь, как он стал глумиться, мне словно сердце дерут… Злоба такая взяла меня. Я и сказал ему: брешешь, крамарь! Не едать тебе русского хлеба! Голодом люди сидят, ключи в руках держат, а хлеба того не берут, а тебе его взять?! Шишку выкуси!

— Так и сказал? — спросил хлебник.

— И сказал, — подтвердил кузнец.

— А он?

— Посулил пять червонцев.

Иван Липкин и в самом деле не мог понять чувства, которое так зажгло его против литовских купцов, не мог понять сам, почему закипела в нем кровь и рука потянулась схватить литовцев за глотку…

— Посулил пять червонцев, а в руки и не дал?! — воскликнул хлебник, силясь все же понять, что толкнуло Липкина донести.

— В руки два совал, рыжая падаль! — воскликнул Липкин.

— А ты сколь хотел?..

Липкин пристально взглянул на Гаврилу.

— Хоть староста ты всегородний, — сказал он, — а все же ты болван дубовый! Ей-богу — болван! Да я тебе что, Июда-предатель?! Я что же, литовцам, что ль, продался?! Али я переметчик! Я?! Я, тульский кузнец! Ах ты, всегородний! Мудрец без башки!

— Постой ты, не лайся! — остановил Гаврила.

— Хочешь, поди да спроси у литовцев, велики ли бычьи бодалки вскочили на их литовских башках, как я их один об другого тряхнул!.. И навек запомнят свои червонцы!.. — не унимался Липкин. — А ты бы сколь взял за молчок, каб тебе посулили червонцы? На чем бы сошелся ладом?! Почем продаешься?!

— Да постой, окаянная прорва!.. Как кляча с горы, право слово! — воскликнул хлебник. — Ты слушай меня: кабы я за червонцы им продался, то был бы анафема проклят, слуга бесовский, Июда… Да ты — не псковитин, не русский!.. А немцу какой грех?