Степан Злобин - Остров Буян Страница 134

Рыжий звонарь Агафоша вынул из-за пазухи репу и протянул ему.

— Спасибо. Ступайте, робята, — еще раз сказал хлебник.

Все вышли гурьбой, оставив связанного.

Гаврила сам размотал с лица его полотенце и вынул изо рта кляп. Связанный оказался Томилой Слепым…

— Вишь, что стряслось, Иваныч! — сказал хлебник.

— Чего стряслось? Что ты деешь, бесстыдник? — воскликнул Томила. — Аль ты спятил? Аль кровью не сыт?!

— Во как сыт! — указал ладонью по горло Гаврила. — Уж так-то сыт, что уж, видно, и вправду спячу!.. — Он стукнул по груди кулаком, так что гул отдался под сводом. — А покуда не спятил… нет! Покуда во здравом уме в тверезый… — сказал он хриплым шепотом…

— Когда так, то зачем указал меня связана весть? Кабы честью позвал — я бы сам пришел, — возразил Томила, помня последний их разговор.

— Хитер ты! Нет, брат, того я не хотел, чтобы сам ты шел. Я как вора и татя хотел привести тебя в башню. Так и привел! И милости нет в моем сердце к тебе. И не будет ее, Иваныч. Замучу!.. — Последнее слово хлебник прошипел каким-то змеиным шипом.

— Я мук не страшусь, — растерянно пролепетал Томила, еще не зная, зачем хлебник велел его привести.

— Слышь, он мук не боится. Июда подьячий, ин ныне потягнем на дыбу! — сказал Гаврила с какой-то особенной злостью.

Он подошел к кровавой рогоже и резким движением сорвал ее с мертвого тела.

— Признаешь?! Признаешь, изменщик?! Литовщик! Сеятель смуты в людских сердцах! Тварь продажна… Собака!.. — хрипел Гаврила. Он схватил летописца за ворот и с силой гнул его ближе и ближе к кровавому обезображенному телу замученного пытками пана Юрки. Томила понял, в чем дело, но язык его не находил нужных слов. Он словно бы окаменел.

— Признаешь! То твой дружок? От вас двоих смута на город… За невинные души дворян казненных мне бога молить! — исступленно шептал Гаврила. Он, внезапно встряхнув, повернул к себе летописца и глядел ему близко в глаза.

Водочный смрад от его дыханья душил Томилу. От смрада и страха летописца мутило. Он старался не дышать.

А Гаврила шептал:

— Каб не ты, подсыльщик латинский, то не было б смуты в сердцах народа: дворяне бы да попы мутили, а народ бы им в хари харкал!.. А ты им дал укрепленье — то твоя и вина… За что я казнил их?! За твою вину, окаянный! Грамотой славишься и кичишься, мечту плетешь! Да вот куды завели тебя пустые мечтанья! На дыбу вздерну!..

Гаврила неожиданно резким движением кинул перед Томилой пачку клочьев разорванного письма.

— Читай! Читай-ка, изменщик! Литовщик! Сеятель смуты в людских сердцах! Тварь продажная!.. — хрипел Гаврила. — Дружок твой пан Юрка признал под плетьми, какие ты вести сказал посылать за рубеж литовский!

Томила в растерянности не находил слов, без смысла глядя в бумагу. Наконец разобрал он латинские буквы, наконец-то они перестали прыгать и слились в польские слова: «…В Земской избе книжный муж Томила Слепой… Уложение Белого царства… Письма по всем городам писали и ждут восстания всей Руси на царя Алексея… Вы бы, ясновельможный царевич, поспешали бы с войском под псковские стены…»

— Признаешь, язычник?! Читай! От тебя весь корень измены, — исступленно шептал Гаврила.

Томила все понял. Пан Юрка в своей измене его запутал. Как оправдаешься?!

— За что ж мы казнили дворян?! За то, что они Руси не хотели отдать полякам?! Я вину свою искуплю, — продолжал Гаврила, — завтра на дощане укажу тебе топором снесть башку!.. Пыточны речи твои стану читать ко всему народу — пусть ведают все, от кого продажа и кто самозванцу литовскому письма писал…

Томила слушал, застыв, и по-прежнему все еще от неожиданности и обиды не мог ничего сказать в свою защиту. Горло его стеснилось щемящей болью. Пан Юрка лежал мертвый. Разве Гаврила, а с ним и весь город поверят теперь, что он, Томила, прогнал от себя пана, что он не дался в измену?!

Гаврила глядел в глаза летописца, зрачки в зрачки. Тот слушал, застыв и по-прежнему все еще не зная, что сказать в свою защиту… Схватив его за плечи, хлебник вдруг плюнул ему в лицо и швырнул его прочь так, что он, отскочив, ударился затылком о стену…

У Томилы пожелтело в глазах от удара, но он устоял на ногах…

— А нет! Не велю топором тебя сечь: чести много!.. — громко воскликнул Гаврила и раздельно шепотом отчеканил: — На свалку сведу на веревке, где дохлых собак кидают. Да крикну к народу камнями тебя забивать… Сам первый камень швырну… Дохлый труп твой оставлю сопреть на свалке в дерьме!..

— Левонтьич… Гаврила Левонтьич!.. — наконец умоляюще вымолвил летописец.

— Молчи, сатана! — прохрипел Гаврила.

Горло хлебника перехватило от сухости и возбуждения. Голос иссяк. Он жадно, со свистом вобрал в себя воздух, допил вино, схватил со стола сулейку и с размаху швырнул ее в угол. Осколки прыснули из угла по всей башне… Гаврила бессильно сел на сканью. Пяст отворил дверь с лестницы.

— Серега, дери с него все да тяни нагишом на виску, — упавшим голосом сказал хлебник.

Прохор Коза пришел во Всегороднюю избу к Мошницыну.

— Слышь, Михайла, стрельцы голодуют. Как с голоду биться? — увещевал Коза. — Отступится город от Земской избы. Боярин сулит хлеб раздать, как в стены придет, а мы голодом держим. Ты повергаешь стрельцов и посадских в отступность…

Михайла угрюмо молчал.

— Сам руку не смеешь поднять, то отдай Гавриле ключи. На нем и вина и грех… — продолжал Коза.

— Николи не валил на иного своих грехов и не стану! — возмущенно воскликнул Михайла.

— Чего же ты сумнишься?! Али не правое дело?!

— Правду бог один видит, а скажет не скоро! — ответил кузнец. — И сам я не знаю, где правда… Прежде мыслил я так: отдать ключи — хлеб расхитят, то пущая вина на всех ляжет… Не на меня — не того страшусь, на город царь станет гневен, на всех горожан его пеня ляжет… А я, мол, блюсти горожан своих должен, на правду наставить — на то и обрали меня… Да ныне и сам я вижу, что нужно хлеб дать народу, сам и житницы отопру, за чужую спину не стану…

Внезапно распахнулась дверь из соседней горницы. На пороге стояли несколько человек земских выборных: Устинов, Неволя Сидоров, Левонтий Бочар, ухитрившийся скрыться от сыска Гаврилы, стрелецкие пятидесятники Абрам Гречин и Тимофей Соснин.

Неволя Сидоров первый смело шагнул в комнату.

— К чему подбиваешь старосту, вор! — сказал он, обращаясь к Козе.

— Я не вор. Я голова стрелецкий, — ответил тот.

— Не стрелецкая голова, а Гаврилкина задница ты! На какие дела ты сбиваешь! К тому делу без нашего приговора не волен Мошницын, а мы, земски выборные, воли ему на то не даем. А ты, гилевщик, подавай свою саблю.

— Саблю?! — воскликнул Коза, поняв, что попался.

Он вскочил и с силой выдернул саблю, но крепкий удар кулаком в подбородок в тот же миг сбил его с ног…

— Стрельцы! — крикнул Неволя.

Красные кафтаны стрельцов старого приказа наполнили комнату. Кузнец вскочил и схватил в обе руки тяжелую дубовую скамью. Он мог бы ею сокрушить не один десяток противников.

— Михайла Петров, ты чего устрашился? — миролюбиво воскликнул Устинов.

— Не на тебя мы пришли, — поддержал Неволя. — Ты староста всегородний. Мы сами обрали тебя!..

— Тебя оберечь пришли от напасти, — вмешался Левонтий Бочар.

— Гаврилка грозился, что ныне ключи от житниц возьмет у тебя не добром, так силой, да тебя самого под пытку, — подсказал Абрам Гречин.

Связанного, не приходящего в сознание Козу оттащили в светелку.

Михайла взялся за шапку. Он был в смятении. Недоверие к старым стрельцам и к большим посадским в нем жило с первых же дней восстания. Не раз, рассуждая с Гаврилой и с летописцем, они говорили о том, что старый стрелецкий приказ может предать весь город. Теперь же Соснин, Неволя и Гречин — трое пятидесятников старого приказа — объявили его своим другом! Появление их здесь во главе с Устиновым и Левонтием Бочаром говорило кузнецу об измене.

«К Гавриле бежать!» — мелькнуло в его уме.

Он уже понял, что только решительный, смелый хлебник сумеет смирить их.

— Куды ты, Михайло Петров? — спросил Устинов.

— Дома сутки уже не был. Сон клонит, — сказал кузнец. Он хотел притвориться, но голос его задрожал от волнения.

— Ныне не время тебе уходить из Земской избы, всегородний староста! Тут стрельцы тебя охранят от напасти. Чужих в избу никого не пустят, а хочешь поспать, тут ложись да поспи, — предложил Неволя.

— Стрельцы! Караулить старосту. Из избы, ни в избу не пускать никого до утра, — приказал Максим Гречин.

— Василий Остроженин, ты в начальных останешься тут, а с тобой два десятка. Держать караулы в избе… Народу не стало б сумленья, коли снаружи держать… — указал Неволя одному из своих десятников.

— Что ж я — невольник? Колодник я, что ли?! — воскликнул Мошницын в растерянности и негодовании.