Борис Екимов - Рассказы Страница 14

Он лежал на спине, вытянув поверх белой простыни темные, клешнястые, жилистые руки, щедро изукрашенные синими наколками. Тяжелые руки лежали неспокойно. То так их Федор укладывал, то эдак, а все вроде неловко. Неловко было лежать и лежать. Непривычно и очень тягостно.

Четыре пустые койки красовались рядом, четыре стены стояли, перед глазами - пустой потолок. И все. Из сорока пяти лет, что прожил Федор на белом свете, еще ни разу не оставался он вот так: в безделье и один. И оттого тягостно было. Временами, задремывая, Федор забывался и, очнувшись, прямо-таки вскидывался на кровати: "Чего это я лежу среди бела дня?" Но тут же приходил в себя и вздыхал и принимался перекладывать то так, то эдак праздные руки.

Федор начал всерьез подумывать о том, чтобы послать всех подальше и уйти домой. Там тоже можно лежать, но вольнее, на дворе. Соседи будут заходить, особенно бабки, им делать нечего.

Подумывал уже Федор о побеге, когда младшая дочь принесла приемник. Обыкновенный приемник, транзистор.

Федор поглядел на него скептически.

- Это зачем?

- Слушать будешь. Сам же говоришь, нудишься.

- Брехни всякие?

- Чего брехни... Концерт найдешь, песни.

Федор пренебрежительно хмыкнул, но приемник оставил. И как только ушла дочь, он включил его, покрутил колесико, нашел ясную человеческую речь, прислушался.

Прислушался... и слушал битый час не отрываясь. Рассказывали про муравьев. Да, да, про тех самых мурашей, какие под ногами ползают. Федя на них никогда и не глядел. Он и забыл уж, какие они есть. Мураш да мураш. А оказывается, эти самые муравьи, они не хуже людей. Там у них тоже солдаты есть и работяги. И воюют они, и с друг дружкой разговаривают. Федя слушал и диву давался.

Когда передача кончилась, он размышлял, все более изумляясь. И захотелось ему на живого муравья поглядеть. С трудом дождался он, когда кто-нибудь в палату заглянет. Долго втолковывал удивленному соседу свою просьбу. И тот принес в спичечном коробке несколько муравьев.

Федор взял одного осторожненько, боясь раздавить. Взял его, начал разглядывать. И, странное дело, муравей, казалось, тоже глядел на Федю большими выпуклыми глазищами.

- Здорово... кум,- усмехнувшись, сказал Федя.

И он бы особо не удивился, во всяком случае не испугался, услышав в ответ писклявое: "Здорово, коли не шутишь". Но муравей молчал. Хотя мог говорить. Но, конечно, по-своему.

Вдоволь наглядевшись, Федор велел муравьев назад отнести, на то же самое место, к дому. И снова включал приемник.

Вечером, когда все в палате собрались, Федор рассказал про муравьев. Мужики слушали внимательно, удивлялись, не очень-то верили. Но слушать слушали.

И в другие дни Федор что-то интересное всегда рассказывал.

Пришли как-то соседи, а Федор им с ходу, в лоб:

- Десять миллионов, это как?

- Чего... Каких десять?

Федор не ответил, он думал, уперевшись взглядом в потолок. Думал-думал - и снова:

- А сто миллионов, не хочешь?

- Какие миллионы, чего ты?

- Вот и чего,- зло сказал Федя. - Десять миллионов за танк, за один. А за самолет плотят сто миллионов долларов. Передавали. Это ж надо... - он не выдержал, заматерился.

- Бессовестные, а еще больные,- сказала какая-то баба, проходившая мимо.

Прикрыли дверь.

- Сто миллионов... - не мог успокоиться Федя, глаза его горели. - Человека ухандокать - сто миллионов. Да ты топор купи за трояк и круши.

- Топором много не убьешь,- возразили ему.

- Но сто миллионов это тоже... - развел руками Федя.

От таких денег он ошалел. Он их не мог представить.

- На хрена все это... - тосковал Федя. - Какую можно жизнь устроить. Больницу вот, положим, отгрохать, а?

- Уж конечно бы в коридорах не валялись,- сказал один из мужиков. Он неделю целую в коридоре лежал, пока в палате место освободилось.

- Все бы заводы, все ученые люди для мирных дел работали. Они б такого понапридумывали... Я вот шоферю. Ничего не скажешь, неплохая машина. Но зимой - мученье. Гаража теплого нет. А его б на эти деньги можно построить. А запчасти?

- Тоже мне, гараж... Сортир тебе еще теплый. Вон у нас на лесопилке потягай бревна из воды. Потягай, баграми. А зимой - обледенеешь, колом все стоит. Можно же придумать приспособление...

- Можно,- подтвердил Федор.

Говорили допоздна.

А на следующий день, когда соседи к ужину собрались, Федор их ошарашил:

- Все,- сказал он мрачно. - Конец. Дожились.

- Чего? Либо война?

- Хуже... - пообещал Федор. - С морковкой совместили.

Никто ничего не понял. Пришлось объяснить.

- Ученые додумались. Можно чего хочешь получить. Например, собака и лошадь вместе. Будет скакать и гавкать, вот так. Или тебя с морковкой. Будешь из грядки торчать и глазами лупать. А никуда не денешься. Совместили.

Вечер получился шумный. Все хором Федору доказывали очевидное. У собаки с лошадью не получится. А уж у человека с морковкой тем более. Вроде бы доказали.

- Я же слышал! - Из последних сил сопротивлялся Федор. - Вот этими собственными ушами,- и показывал их как вещественное доказательство. - Я запомнил, это в журнале написано. В библиотеке возьму журнал и докажу.

Но пришлось сдаться. Правда, до поры до времени. До выхода из больницы. Федор все же надеялся этот журнал разыскать и пхнуть в морду.

С приемником больничные дни потекли не в пример веселее. И не только потому, что возле уха то говорил, то песню пел неумолчный сверчок. Приходило иное. Приходили раздумья и уносили Федора от больничных стен то в прошлое, то к будущему. А то и вовсе далеко от родных мест, в незнакомые.

Махонькое колесико приемника нужно было трогать осторожно, и все равно при самом легком движении не одна и порою не две станции проскакивали мимо. И тогда вдруг приходила мысль о том, какая большая земля и сколько в ней много народу, если одним только касанием он проскакивает города и страны. И об этих странах, о людях, которые жили неведомо для Федора и не зная о нем, начинало вдруг думаться. И Федор пролетал мыслью над чужими землями, но почему-то все высоко. Он видел сверху реки, зелень полей и лесов, селенья, но снизиться, получше разглядеть чужую жизнь не мог. Почему-то сразу она становилась похожей на свою, родную. Такие же дома, огороды. Это было досадно. Приходилось вновь взмывать в поднебесье и плыть там, в высоте, над просторной землей.

Иной раз, наслушавшись последних известий и прочих страстей, Федор начинал думать про войну. Война виделась как в кино, с танками и огнем. Но что самое страшное, малые дети вдруг оказывались там и родные внучата, Васек и Оленька. Среди этого всего, меж танками, в огне и смерти. И такой очевидной представлялась ему вся нелепость войны для жизни людей, что оторопь брала. Как же другие этого не поймут? О войне Федор не мог думать долго, расстраивался, и голова болеть начинала.

Наверное, никогда ранее в своей жизни - да что там наверное - конечно же никогда еще не приходилось Федору проводить свое время в таких вот раздумьях. И не мякинная голова была тому виной, а просто жизнь. Сначала пацаном голодал, толком не учился. Потом все работа да работа. Детей растить, хозяйство держать, одна скотина сколько сил отнимала. Много было работы. И теперь, впервые за жизнь, Федор вот так лежал, день за днем, и ничего не делал.

Да так и отлежал положенное и вышел здоровым. А к приемнику привык и, выйдя из больницы, у жены денег потребовал на собственный. Шура не стала больному человеку перечить. Но, когда принес Федор сторублевый нарядный приемник и включил его, она все же осудила:

- Абы деньги тратить. Вон радио висит. Такие же халы-балы.

- Радио... - снисходительно отозвался Федор. - Там все Москва да Москва. А здесь хочешь с Европой, а хочешь - с самой Америкой переговаривайся, выдвинул он длинную, никелем блиставшую антенну.

- С Америкой? - завороженно глядя на антенну, переспросила Шура.

- Запросто,- подмигнул Федор. - Счас мы их вызовем,- и, поднеся ближе к лицу приемник, позвал: - Ало-ало! Америка! Как меня слышите?!

- Замолчи! - перепугалась жена. - Услышут еще и посадят.

Федор в ответ рассмеялся.

Но смех был, как время показало, плохой. С каждым днем Шура в этом убеждалась и убеждалась. То заведет муж про Африку и другие страны, в которые он поедет, то с министрами говорить собирается, то еще что выдумает.

Нынче вот вроде все нормально было, с работы пришел, поливал, а потом влезли ему в голову эти деревья, пропади они пропадом. Влезли, и все. И ужинать путем не поужинал, а теперь стоял на воле, папиросу смолил.

- Не натруждай головку,- снова попросила Шура. - Себя да и меня пожалей.

- Заталдычила,- отмахнулся Федор.

Шура горько вздохнула и стала прибирать на кухне. Федор на крылечко ушел, сидел там курил, о прежнем думал.

Уже разлился в мире летний вечерний сумрак, сливая серый забор, густое вишенье, высокие георгины. В подножии вишен белели петуньи, испуская тонкий сладковатый аромат. Красное полыханье заката отгорело, покрылось сизым пеплом, и ясный серебряный серпик месяца блестел с вышины.