Лев Овалов - Двадцатые годы Страница 14

Отец Валерий косит глаза в сторону.

- Извините, не понял...

Отец Валерий вправду не понимает, куда клонит Быстров, он хоть и в подряснике, но мало чем отличается от успенских мужиков - такой же озадаченный вид, та же тревога за землю. Зато Быстров все самоувереннее и самоувереннее, сейчас он особенно строг.

- Например, в мировую революцию?

Отец Валерий смущенно молчит.

- Верите во всемирный коммунизм?.. Установим на Земле, потом на Луне, на Марсе...

Отец Валерий набирается мужества:

- Сие невозможно.

- В таком случае отобрать землю, - приказывает Быстров Устинову. Землю давать только тем, кто согласен на мировую революцию.

- Товарищ Быстров...

Отец Валерий сейчас заплачет.

- Вам с нами не по пути. А с дочками вашими особый разговор, я им укажу выход...

Не может отец Валерий сказать, что верит в коммунизм, да еще на Луне, покриви он душой, мужики все равно ему не поверят, все их уважение потеряешь.

Славушка жалеет батюшку, но ничего не поделаешь: рожденный ползать летать не может, сам Славушка не сомневается в возможности полета на Луну, помнит Уэллса. "Первые люди на Луне" он прочел года три назад, уверенность Быстрова лишь приближает неизбежное.

- Решим по справедливости, - говорит Быстров. - Землю делим по числу душ, а кому какую, определим по жребию. - Указывает на список и обращается к Устинову: - Все участки переписаны?

Филипп Макарович разводит руками - может ли быть иначе?

Земля, принадлежащая успенскому обществу, поделена на равные участки, они разнятся лишь качеством земли и отдаленностью от села.

Быстров рассматривает списки.

- Эк нашинковали! Чтоб коммуной, а то вон какая чересполосица...

Еще никто не догадывается, что придумал Быстров; он что-то соображает и обращается к Евгению Денисовичу:

- Тетрадка найдется?

Тот лезет в шкаф, подает тетрадку. Быстров поворачивается к мальчикам, оказывается, он вовсе о них не забыл, подзывает к себе.

- Режьте бумагу и пишите номера.

Потом заставляет Егорушкина перенумеровать по списку все участки.

- А теперь так: я называю домохозяина, ребята достают номер и участок, номер которого выпал, закрепляется за этим хозяином.

Филипп Макарович бледнеет, справедливее не может быть дележа, только нет надежды, что земля за Кривым Логом достанется ему...

Все идет как по маслу: Быстров называет фамилии, Колька и Славушка поочередно вытаскивают бумажки, и Егорушкин отмечает кому какой достался участок.

Кто ругается, кто смеется, кто плачет; кто-то в выигрыше, кто-то в проигрыше; но ничего не скажешь - что честно, то честно.

Жеребьевка тянется долго, участки должны соответствовать количеству душ в хозяйстве, иногда приходится тащить жребий и по второму и по третьему разу...

Мужики нервничают, устали от ожидания и зависти, не будь Быстрова, давно бы передрались. Довольны игрой мальчики, они преисполнены важности, в их руках судьба успенских мужиков. Быстров зорко наблюдает за порядком.

Справедливость - оружие слабых, за справедливость ратуют бедные и слабые, Мотька всех может перекричать, но до последней минуты не верит, что ей дадут землю на равных правах с Устиновым, но вот доходит очередь до нее, и ей дают не только на покойника-мужа, но и на двух сыновей, и даже на девку, на которую она уж никак не рассчитывала получить, и земля достается не так чтобы очень уж плохая, не хуже, чем другим, и недалеко от дома, и Быстров становится для нее олицетворением справедливости...

И для Устинова происходит чудо: Славушка опускает руку в шапку и вытаскивает сороковой номер, под этим номером значится земля за Кривым Логом, по второму разу номер вытаскивает Колька, и второй участок выпадает Устинову опять же за Кривым Логом; правильно говорится, богатому деньги черти куют, на такую удачу Филипп Макарович никак уж не мог надеяться.

Дележ окончен.

- Все, - облегченно говорит Быстров.

- Чего уж справедливее, - скрепляет приговор Устинов.

Поздно, одну "молнию" уже погасили, выгорел керосин, давно пора по домам.

- Объявляю собрание закрытым, - говорит Быстров. - Счастливо оставаться, товарищи.

Но именно он остается в школе, мужики скопом вываливаются на улицу, Быстров приучил себя доводить дело до конца.

- Завтра утречком перепишите - и в исполком, - наставляет он Устинова и Егорушкина, еще раз просматривая список. - Чтоб никаких изменений.

- А к чему? - успокаивает Устинов. - Не может быть лучше...

У двери стоит насупленный Евгений Денисович, но и его не обходит вниманием Быстров.

- Ничего, ничего, не обижайтесь, добавлю вам керосина, есть еще лишек на складе.

Притворно цыкает на мальчиков:

- А вы чего тут, галчата? По домам, по домам! А то ваши матери мне завтра холку намнут...

Мальчики давно готовы дать деру, да совестно Быстрова, он доверил им дележ земли, а они, не успела кончиться сходка, будто маленькие дети, заморгали глазами и спать. Но если сам гонит...

- Спокойной ночи, Степан Кузьмич!

- Спасибо, ребята...

На улице темень, хоть глаз выколи, только шум какой-то, точно что-то топчется во тьме. Да и впрямь топчется, грузное, тяжелое, пыхтит и сопит, живое месиво...

- Колька, чего там?

- Пошли!

Мужики сгрудились в кучу. "Дай ей... Дай, дай! Падла..." И точно из-под земли, жалобный бабий стон: "Ох... ох..."

- Чего это они?

Колька быстро разбирается в происходящем.

- Чего, чего... Мотьку бьют. Уму учат...

Осатаневшие мужики бьют: "Вот табе земля... Вот табе земля..."

- За что ее?

- А земли сколько отняла?! На баб, на ребят...

Славушке страшно.

- Они же убьют!

- Ништо ей!

- Побегу к Быстрову, скажу...

- Больше всех надо?..

Славушка не раздумывал, - кроме Быстрова, Мотьку спасти некому, времени препираться с Колькой нет, рванулся к школе...

За столом Егорушкин под надзором Филиппа Макаровича переписывает список, Быстров и Зернов беседуют у окна.

- Степан Кузьмич... - задыхаясь, зовет Славушка. - Сафонову бьют!

Ни о чем не расспрашивая, Быстров рванулся к двери.

- Где? - только спросил на ходу.

Славушка не сумел объяснить, только бежал рядом с Быстровым и повторял:

- Там... там...

- Разойдись! - заревел Быстров.

Тьма по-прежнему топталась, стонала.

И тогда молния и гром прорезали ночь. Славушка замер от испуга. Быстров выстрелил: раз, раз...

Черное скопище мгновенно растаяло в темноте. Тьма опустела.

- Где ты там? - громко спросил Быстров.

Никто не ответил. Он чиркнул спичкой. На мгновение пламя осветило лежащую женщину.

Быстров наклонился, помог подняться.

- Вставай, держись за меня.

Сафонова встала, тихо что-то ответила.

- Дойдешь?

Опять что-то ответила.

- Ничего, мать, выдюжим, - добродушно, даже весело сказал Быстров. - Не сумлевайся, победа будет за нами...

9

Горькая, тоскливая ночь, все спит, одни прусаки бегают по столу. Потрескивает ватный фитилек в конопляном масле, загадочные тени шевелятся по стенам. За окошком ветер, в кухне душно.

Славушка полуночничает над книгой. Стоит перебороть сон, и читается чуть не до утра. Выцветшие романы в выцветших обложках, приложения к "Ниве", ветшающие на полках громоздкой этажерки в тени старого филодендрона, чьи воздушные корни колеблются в спертом воздухе.

Чуть потрескивает фитилек в конопляном масле. Храпит Федосей на лавке. Надежда спит на печи. Подувает за стеной ветер.

Славушка спит и не спит. Над книжкой в синей обложке.

Что-то вздыхает и точно лопается. А-ахх, булькает, булькает, и а-ахх лопается. Точно пузырьки в луже после дождя.

Надежда после ужина замешала в квашне опару. Поднимается опара в квашне. Булькают пузырьки. Тесто ползет из-под старой кацавейки, наброшенной Надеждою на квашню...

Славушка вскакивает:

- Надежда! Надежда! Все ушло!

И бежать, скорее бежать из кухни.

Среди книг, немногих книг, которые Славушка - все-таки, все-таки! захватил с собой в дорогу, Пушкин, Лермонтов и - случайно - тоненькая книжечка странных стихов. Кто-то из маминых знакомых перед самым их отъездом в деревню привез книжечку из Петербурга.

Помогая матери собирать вещи, - прежде всего следовало захватить чайный сервиз, подаренный папой маме в день десятилетия их свадьбы, о том, чтобы его оставить, не могло быть и речи, - они спорили о другом: Вере Васильевне хотелось захватить побольше одежды, а Славушке - книг.

- Будь благоразумен, книг везде сколько угодно, а туфли от Вейса...

Все-таки он сунул на дно саквояжа несколько книг. Однотомник Пушкина. Подарок папы. Любимый папин писатель. Хотелось взять Цицерона. Тоже память о папе. По этой книге отец обучал его латыни. "Справедливость к богам религией, к родителям - благочестием называется". Цицерона он отложил. Другой латыни обучит его жизнь!

В комнате темно. Зажечь коптилку нельзя - разбудишь маму. А спать не хочется. Разувается и босиком подходит к этажерке. С легким шорохом вытягивает тоненькую книжечку. "Двенадцать". Пристраивается у окна. Рассвет чуть брезжит. Странные стихи. Так не похожи ни на Пушкина, ни на Лермонтова...