Ольга Трифонова - Единственная Страница 14

— Я о другом. Как долго вы еще пробудете в Лениграде?

— Не знаю. Я ничего не знаю. Но сколько бы мы здесь ни пробыли, то, чего хотите вы и то, чего хочу я — невозможно.

— Я не понял, — он положил маленькие легкие руки ей на плечи. — Это «то», о котором вы говорите, это…

— Надя! Сергей Миронович — раздался сверху тревожный голос отца, Почему вы не поднимаетесь?

Сергей Миронович молча уступил ей проход на узкой лестнице.

— Добрый вечер и спокойной ночи, Сергей Яковлевич! — громко сказал он.

— Надя, я места себе не нахожу, — почему-то почти шепотом сказал отец, закрыв за ней дверь. — Подожди, тсс! — Он прилип ухом к двери.

— Вам страшно? Кому-то страшно? Кто-то за дверью? Да, там кто-то есть.

Ей тоже послышались за дверью осторожные шаги. Человек был в сапогах. Этот звук она могла отличить от любого другого, потому что Иосиф всегда ходил в сапогах: зимой, летом, в спальне, в лесу — везде. Отец за руку потянул ее на кухню.

В молочном свете матового шара его лицо показалось ей лицом старика («а ведь ему только шестьдесят, и он только на тринадцать лет старше Иосифа — сравнить нельзя»).

— Стой здесь. Я посмотрю из столовой.

Вернулся нескоро, а, может, для нее ошеломленной всем происшедшим за вечер, время изменило ритм.

— Они ушли. Вам ничто не грозит.

— Они ушли, — отец сел на старый кожаный диван с полочкой на спинке.

На этой полочке она когда-то играла, стоя на сидении дивана и прогуливая на полочке свою единственную куклу.

— Кто ушел? Чем ты так взволнован?

— За тобой следят.

— Папа, это у тебя воображение играет. Это же не одиннадцатый год, когда на Сампсониевский за Иосифом притащились шпики. Помнишь, мы все по очереди, бегали в лавочку за всякой ерундой, чтобы удостовериться. Я, Нюра, Павел, а они были такие смешные — оба маленького роста и в одинаковых пальто.

— Перестань, что ты лепечешь. Ты, видимо, решила, что в результате подпольной деятельности я повредился в рассудке. Эти тоже довольно одинаковые.

— Вашего мужа зовут Иосиф?

— Когда машина повезла тебя в театр, я остался на балконе и увидел, как через минуту из подворотни из того двора, где сапожник, выехала машина и поехала вслед. Я старый подпольщик и знаю, что случайностей не бывает. Разволновался, конечно, — он кивнул на пузырек с валерианой и рюмочку, стоящие на столе. — Но потом взял себя в руки, позанимался с Васей, кстати, он совершенно не интересуется сказками, стали играть в шашки. Проигрывать он тоже не умеет — злится.

— Ну хорошо, хорошо. О Васе потом. Почему ты так взволнован?

— Вашего мужа зовут Вася?

Незадолго до вашего возвращения на улице появились эти — в сапогах. Один вошел в наш подъезд и поднялся на этаж выше. Двое других, прогуливались, курили и наблюдали. Очень непрофессионально, впрочем. Царские это делали лучше. А перед самым вашим приездом по улице на бешеной скорости промчалась машина. Сначала к Адмиралтейству, потом обратно. А когда вы подъехали, эти двое зашли в подъезд, ну, знаешь, в тот, где дверь со стеклом. А потом эти шаги на лестнице. Третий ушел из нашего подъезда.

Надя, на Сергея Мироновича готовится покушение. Надо сообщить Иосифу, ведь он его ближайший друг, поверь мне, так готовят покушение.

— Кто? Зачем? Его здесь так любят.

— Кто-нибудь из Закавказья, или из меньшевиков…

— У кого и машина, и люди в сапогах в распоряжении. Нет, папа, — это Иосиф. Он следит за мной.

— Кто такой Иосиф?

— Зачем? Он же знает, что ты живешь у меня. И потом… он так давно не звонит и не пишет тебе…

— Именно потому и следит. Ты ведь знаешь его болезненную подозрительность.

— Он подозревает тебя и Сергея Мироновича? Да ты что, Надя, ты слышишь, что говоришь?

«Бедный папа!»

— Нет. Он просто хочет знать, как я провожу время. Пойдем спать. У меня ужасно болит голова.

— Волосы стягивают вам голову. Распустите их.

Потом вдруг больница. Ее бреют наголо. Она плачет, сопротивляется, и вдруг видит, что это не больничная палата, а комната без мебели на Забалканском проспекте. Окно смотрит в стену, и из этого окна, как из двери, выходит мать и говорит: «Воли мне, воли!» Она просит мать вмешаться, освободить от тех, кто бреет ей голову наголо, но мать проходит, даже не взглянув на нее. Но она вырывается, убегает от мучителей, и видит, что Иосиф, Федя и Анна сидят на крыше двухэтажного вагончика паровичка, и паровичок вот-вот тронется. Она бежит, кричит, они ее не слышат, сердце колотится бешено, паровичок тронулся, не догнать, и тут Иосиф кидает ей конец своего длинного клетчатого шарфа, она хватается за него и бежит за вагоном.

— Не забудь и для меня комнату! — кричит ей Иосиф сверху.

— Бегите, бегите быстрее. Надо догнать!

— Не могу.

Она очнулась. Колотилось сердце. Волосы распущены.

Ассистентка протягивает ей мензурку с пахучим лекарством: валериана и что-то еще терпкое.

— А где доктор?

— Он сейчас придет. Вы можете привести себя в порядок за ширмой.

— В порядок! — она испуганно оглядела себя.

— Я имею ввиду — причесаться.

Дрожащими руками она закручивала волосы в пучок.

«Этот сон повторяется часто, и я никогда не могу догнать вагон».

— Этот сон повторяется часто? Вы бежите за поездом? — спросил доктор.

— Да. Но это не совсем сон. Что-то похожее было со мной в юности, такой же поезд, те же люди, но в действительности я не бежала за поездом.

Она оставалась за ширмой. Так было легче разговаривать с ним.

— Вы пережили стресс, очень глубокий, у вас образовался внутренний конфликт и поэтому вы находитесь в психологическом перенапряжении. Но… впрочем об этом потом. Что вы делаете сегодня вечером?

— Ничего.

— Я приглашаю вас в кафе послушать джаз-бенд. Европа помешалась на Америке. Кафе называется «Классик», это близко, напротив почти. Можно слушать внутри, но это громко, можно — на улице, но тогда оденьтесь чуть теплее. Вечера здесь прохладные. Как вы предпочитаете? Я закажу столик.

— Наверное, на улице. Вы хотите сказать мне что-то неприятное?

— Не думаю.

— Вы больше не хотите лечить меня?

— Это зависит от вас.

— От меня? — она, наконец, вышла из-за ширмы.

— Я не претендую на вашу полную откровенность, фрау Айхгольц, но вы оказываете мне очень сильное сопротивление. Попробуем обсудить это вечером в восемь. Хорошо?

Он придвинул к себе бумаги, давая понять. Идеальный пробор, ухоженные руки. Вспомнила как Ферстер и Кемперер ждали в особняке Наркоминдела на Софийской набережной чемодан с лакированными туфлями, чтоб идти консультировать Ленина, а чемодан где-то застрял, и они сменили белые галстуки на синие. И это, когда казалось, что каждая минута имеет значение, когда все вокруг были безумны и безумнее всех она. Но об этом доктор Менцель не узнает — не сможет помочь и значит незачем вечером идти в кафе.

Она шла через парк к колоннаде.

Ферстер был симпатичнее Кемперера. Высокий, худой, застенчивый. Один раз слышала, как Владимир Ильич кричал Лидии Александровне: «Ваш Ферстер шарлатан! Укрывается за уклончивыми фразами. Что он написал? Вы сами это видели?»

Лидия Александровна что-то неразборчиво ответила.

— Идите вон!

Дверь открылась, и Лидия Александровна уже на пороге:

— Ферстер не шарлатан, а всемирно известный ученый, — и закрыла за собой дверь.

Накануне вечером Иосиф говорил, что она приходила к нему с просьбой от Ленина дать яд.

Они ужинали, когда вошла Каролина Васильевна и сказала, что пришла Фотиева.

— Что эти старые бляди от меня хотят? — процедил он, и громко отодвинул стул, вставая.

Каролина все никак не могла привыкнуть к его привычке материться, поэтому в шоке пожала плечами и сказала: «Я не знаю».

В коллонаде к ней пришаркал на изогнутых ревматизмом ногах сосед по столу господин Рецлаф и сообщил, что после ужина в отеле танцевальный вечер, и он рассчитывает на нее как на партнершу.

«Слишком много приглашений».

— Я не танцую герр Рецлаф.

— Как жаль, это так полезно танцевать.

Помещение для грязевых ванн напомнило торфоразработки под Богородском. Женщина в синем халате вытаскивала ведерком грязь откуда-то из преисподней и обкладывала ей шею, колени, бедра. Было неловко лежать на кушетке бревном, она пыталась помогать, женщина отшучивалась по-чешски, и потом, после душа отвела в соседнюю комнату, укутала ласково, как ребенка, в простыню, уложила на кушетку и укрыла теплым пушистым одеялом.

— Спайте, — сказала на ломаном немецком и легонько погладила по голове.

У нее навернулись слезы. Уже очень давно никто не укрывал ее одеялом, не гладил по голове. Нет, год назад, когда поступила в Академию, по студенческой традиции устроили вечеринку в общежитии. Красное вино, закуска — винегрет и селедка. Вечеринка удалась, но она еле дотащилась домой. От красного вина всегда хмелела быстро, а от того сомнительного, просто заболела. Выворачивало до стона, до замирания сердца. Он уложил, принес чаю с лимоном, называл пьянчушкой, растирал ледяные руки.