Вячеслав Шишков - Тайга Страница 14

- Ей, Варьке... - Сухое длинное лицо Сеньки злобно, ноздри раздуваются, черные глаза косятся на мелькающие сквозь сучья кумачи баб и девок.

- Куда? В какое место? - гундят крещеные.

- В овины... Вот стемнеет - уманю.

- У-гу...

- Парней поболе надо... Чтоб помнила... сучка...

- У-гу... - гундят крещеные.

Тереху девки окружили:

- Терешенька, заводи плясовую.

У Терехи большущая "тальянка" на ремне через плечо. Взял, заиграл, пустив трель на всех переборах сразу. Усики у него маленькие, черные, как у жучка, глаза тоже жучьи, навыкате, и весь он маленький, черный, юркий, словно полевой жучок.

Ах, мамка по миру ходила,

Мне тальяночку купила!..

вдруг закричал он тончайшим, почти женским голосом.

Гармошка подкурныкивала за песней, девки подергивали плечами и начинали пробовать - веселы ли ноги.

Две прибежавшие с народом собачонки возле толклись, им на лапы и хвосты наступали - ничего, а вот как задудил Тереха на гармони, отбежали прочь, уселись мордами к Терехе и, посмотрев на него не то озорными, не то презрительными глазами, хамкнули, подняли носы вверх и враз завыли - одна толстым, другая тонким голосом. А Тереха все сильней и сильней растягивал тальянку, плясовую начал. Веселые звуки залили всю поляну, летели вниз и вверх по речке, забирались в тайгу, плыли в деревню, заставляя подвыпивших мужиков и баб вскакивать из-за самоваров и пускаться в пляс. Девки с парнями принялись плясать. Сенька с Мишкой вошли в круг и начали друг перед другом откалывать.

Сеньке Козырю жарко сделалось: размотав с шеи длиннейший, новый, надетый для форсу, шарф и удало поглядев на выплясывавшего Мишку Ухореза, вдруг как прыгнет в середину круга, как взовьется вверх, как закрутится на лету волчком - и такого жару задал Мишке, таких замысловатых штук навыкидывал, что Мишку сразу прошибло от неудовольствия потом.

- Ай да Сенюшка, Сеня-соколок, - одобрительно покрикивали девки.

- Молодца, Сенька! - поощряли парни.

- Тебе, брат Мишуха, насупротив его не устоять.

- Куды-ы-ы... - подзадоривали. - Кишка тонка...

Мишка Ухорез усиленно пыхтел, и в глазах его накопилось столько страсти, что все это почуяли и ждали "штуки". Пристукивая каблуками и сбросив картуз, он выплыл на середину, сложил на груди руки и, все так же дробно переступая, обошел круг, ни на кого не глядя и чему-то про себя улыбаясь.

Потом неожиданно перекинулся навзничь, упруго встал на руки и, пристукивая в такт согнутыми в воздухе ногами, протанцевал на руках русскую. Когда он, с налившимся кровью лицом, поднялся и, пошатываясь, пошел вон из круга, все заорали:

- Ура-а-а-а... Ха-ха!.. Победил... Мишка победил.

- Эх, Анки нету, - вздохнули девушки.

- Была бы Анка, она б еще потягалась с Мишкой-то, - сказали парни.

Варька очень жалела Анну. Стоит в стороне от хоровода, ждет: не покажется ли она каким чудом по дороге.

Но вместо Анны - видит: спускается в ог пьяный Обабок.

Обабок был в валенках, он бежал под гору, наклонившись вперед, и чем ниже наклонялся, тем проворней семенил заплетающимися ногами, наконец с размаху пал, бороздя по дороге носом и вздымая пыль.

Варька засмеялась и крикнула:

- Обабок идет!

А молодежь плясала и плясала. Спины у девок были мокрые, у парней рубахи прилипли к телу, хоть выжми.

- Батя с Иваном да Федот идут! - опять крикнула Варька.

Эти трое шли, обнявшись за шеи, батя в середине, те по бокам. Остановятся, помашут руками, поцелуются и дальше.

Обабок подошел к хороводу, встал, весь серый, в пыли, с соломой в бороде, руки назад держит, смотрит вперед и ничего не видит, ничего не понимает, суется носом и не знает, что бы такое сделать, а сделать хочется. Рявкнул - ничего не вышло, сам же испугался, взад пятками побежал.

Тпру-ка, ну-ка,

Что за штука!..

пробасил он и опять попятился.

Лицо у него очень серьезно и озабоченно. Рядом пять парней стояли, шестой женатик. Курили и разговаривали. Обабок сзади подкрался к женатику, подставил ногу, развернулся и треснул его по шее.

- С маху под рубаху!.. - и оба враз упали.

На Обабка все пятеро навалились и принялись тузить.

- Мир ти, Агафья, - сказал подошедший пастырь, снимая шляпу.

- Здорово, батя! - откликнулись все. - Чего к плясам опоздал? Будешь?

- Нет, ребята, разве мне возможно?

- Ну, чего там... На вечерках ведь пляшешь?

- Ну так и быть. Винишка подадите, так и быть, тряхну.

Обабок, красноголовый и встрепанный, сдернул картузишко, решительно намереваясь подойти под благословенье. Но ноги несли влево, он норовил круто повернуть к священнику все туловище, а повернул лишь свое серьезное, в веснушках, лицо и, выделывая ногами крендели, прытко побежал боком-боком к берегу, все держа под пазухой картузишко и не спуская с бати удивленно выпученных глаз; добежал до обрыва и кувыркнулся под откос. Все захохотали, а батюшка подошел к обрыву и, улыбаясь на барахтавшегося в песке пьяного мужика, преподал ему с высоты благословенье:

- Низринулся еси? Ну, вылазь... хо-хо...

XII

Этим праздничным вечером бродяги подошли к кедровской поскотине. Невдалеке от нее, в самом лесу, на полянке стоял сруб. Он был доведен до половины и брошен, но и ему бродяги обрадовались: подымался холодный ветер.

Андрей-политик подумывал, не пойти ли ему в Кедровку, но, окинув еще раз брезгливым взглядом свои лохмотья и пощупав клочковатую отпущенную в тайге бороду, передумал. Завтра на заре он распрощается с бродягами и, минуя Кедровку, пойдет таежной тропой в Назимово. А вдруг Анна в Кедровке? Нет, время еще раннее, Анна должна прожить у Бородулина до сенокосной поры. Андрей очень утомился большим переходом: лишь прикорнул в углу на груде щеп - сразу же крепко заснул.

- До завтра... - шептал он, засыпая.

Костер ярко горит, варево поспело быстро, бродяги поели с удовольствием.

После ужина Антон забрался в самый дальний угол, положил на сруб согнутую руку, на руку голову и замер. Очень грустно ему стало, так сразу навалилась беспричинная тоска, обвила сердце и гнетет.

Ванька Свистопляс смешное рассказывает.

Тюля смеется по-особому: зажмурится сладко, сморщит нос, схватится за бока и, скривив толстогубый рот, безголосо захыкает.

- А черт ли на них смотреть, - говорит Ванька. - Жил я как-то на речке, на самом малиновом месте, бабы туда по малину ходили, а баб я пуще малины люблю. Баба по малину, я по бабу...

- Хх-хх-хх...

- Да. Лодчонка у меня была. У чалдона угнал. И вот, братец мой, какая история вышла. Сплю это я под елью, пообедал да прилег, и чую - то ли наяву, то ли во снях - женски перекликаются. Вот хорошо, думаю. Гляжу: на той стороне малинник шевелится. Ага! Тут! Скок в лодку, гребу тихонько к берегу, думаю: выскочу сразу на берег да как зареву, напугаю всех, а одну бабенку прихвачу-таки.

- Хх-хх-хх... - хрипел Тюля.

- Да. Вот ладно. - Ванька воодушевился, привстал на колени и, представляя все в лицах, зашептал, словно боясь вспугнуть воображаемых ягодниц: - Вот ладно. А берег-то круто-о-ой да высоченный, еле вылез. И только, батюшка ты мой, я к мали-и-ннику, ну-ка, думаю, возгаркну, как следовает быть... кэ-эк медведица всплыла на дыбы да ко мне!.. Из меня и дух вон. Как я заблажу дурноматом да впереверт по откосу-то бух!!

- Хххх-хх, - покатывался Тюля.

- Да не угадал в лодку-то, ляп в воду, а глыбко, с ручками закрыват, да как начал по саженке отхватывать...

- Хх-хх... А медведица за тобой?

- За мн-о-о-ой, - врал Ванька.

- Хх-хх... Настигат?!

- Настига-а-ат! - кричал, размахивая руками, поднявшийся во весь рост Ванька и тоже заливался смехом.

- Ну что ж, слопала? - норовил подвести Тюля.

- Нет! - отрубил Ванька, и глаза его забегали. - Ты что, язва, не веришь?

- Как не верю?! - крикнул Тюля. - Я сам поврать горазд!

- Самоход, так твою так! - вскипел Ванька. - Лапотон! Удивительнай губерни...

- Ну, будя... Брось... - мирно сказал Тюля.

Он лизнул мясистым красным языком "цигарку", покрутил ее грязными пальцами и почтительно подал Ваньке:

- На, не серчай!

Ванька ублаготворенно улыбнулся.

Тюля достал измызганную колоду краденых карт и, растирая уставшие от хохота скулы, начал сдавать.

- Эй, святы черти! А ну-ка, игранем.

Костер прогорал. Щепы мало тепла давали, сруб был без крыши, становилось холодно.

Натаскав топлива, Антон ушел в лес, выбрался к берегу реки и сел на пень.

Тихо кругом было. В небе стояли лучистые звезды, а на речке закурился туман.

Антон становится на колени и начинает молиться, произнося громко жалобные слова. Молитва не утешает, радостных слез нет. Вспоминает грехи свои, вспоминает Любочку, товарищей, брата, всех врагов, хочет всех обнять, простить, - но все не так выходит, не по-настоящему, не сердцем молится - устами, а сам о другом думает, говорит слова и не может понять какие: душа другим занята, другое видит, неясное и расплывчатое. Вот оно надвигается, как из-за гор туча, гнетет.