Семен Бронин - История моей матери Страница 14

- А как же? Он к тебе не придет - ты для него не та птица. Где он, интересно, правым платит? В карточном притоне, наверно. На улице Фаберже. Они все там собираются. Капиталисты - они и в свободное время только и умеют что деньги делать. Другого ничего не знают и знать не хотят.

- Где это?- поинтересовался коренастый.

- А ты не знаешь? - пренебрежительно удивился Камилл.- На углу с маршалом Петеном. Там вечно шторы занавешены - не видел разве? А не даст - и на него управу найдем. Он у нас охотник, ему раз в год разрешение надо брать на отстрел уток, а у нас в мэрии свой человек в этом отделе - он у нас тогда побегает и попляшет. Денег нет,- пожаловался он Рене.- Листовки напечатать и то не на что. То, что собираем, почти все департамент себе берет: у партии там свои проблемы. В прошлом году кое что мэрия оплатила, так в этом пришли проверять - скандал закатили: мол, городские деньги на партийные нужды направляете! Чуть до суда дело не дошло!

- Что народные деньги на их любовниц и на колониальные войны идут - это их не волнует,- проворчал коренастый.

- О чем ты говоришь?! - воскликнул Камилл.- Народные деньги для них -их собственные! У нас каждый франк на счету, а они в миллионах обсчитываются! Ничего! Скоро все переменится: кто был ничем, тот станет всем - кто это сказал, Рене?

- Энгельс.

- Правильно! - одобрил тот.- Сразу видно, своя в доску. Он вместе с Марксом. Заложили основы нашего мировоззрения!..

Через месяц бабка сообщила ей, что семья будет платить за учебу, но жить она будет в Стене - последнее было произнесено ею категорически и бесповоротно. Платил за учебу Андре: выразил такое пожелание...

Рене прощалась с ними со сложным, противоречивым чувством. Ее здесь приняли, приютили на время, но полностью своей не признали и на продолжении родства не настаивали. Сказали, что всегда будут ей рады, но о комнате уже не было речи: она была член семьи, с которым вели себя не по-родственному. Но она не возражала, а согласилась и с этим. Дело было не в поведении отцовского семейства: в конце концов, они и к отцу так относились, и ей не на что было жаловаться. Ей показалось в какой-то момент при расставании, что она сама привыкла или приучила себя к тому, что у нее ничего нет и не было, и ей стало грустно от этого, потому что каждому хочется хоть что-то иметь в этом мире, хоть чем-то да свободно распоряжаться - особенно когда вокруг тебя столько людей, живущих с легкостью и в достатке...

7

Лицей носил имя Расина и располагался в аристократическом квартале Парижа - на том его радиусе, что идет от центра к Сен-Дени и Стену, так что Рене, чтоб добраться до учебы, нужно было лишь проехать час на трамвае и пройти полчаса пешком, получая всякий раз наглядный урок планировки большого города, состоящей в центростремительном и неприметном исчезновении нищеты и броском центробежном приращении богатства. В лицее были высокие арчатые залы и длинные, узкие и столь же высокие коридоры. Он был построен пятьдесят лет назад - как учебное заведение, за эти годы успел выйти из моды, но и в старости смотрелся величественно: как обломок уходящей в прошлое эпохи. Ученицы здесь заметно отличались от бывших одноклассниц Рене: они были, с одной стороны, более независимы, взрослы и самостоятельны, с другой скреплены более жесткой и неприметной на первый взгляд дисциплиной. В прежней школе было больше послушного стада, но больше и порывистой, непредсказуемой вольницы. Преподаватели здесь вынуждены были считаться с лицеистками и соблюдать известную осторожность: родители их были обеспеченные и часто влиятельные люди.

Рене получила стипендию, давшую ей возможность учиться, не платя за образование. Она с успехом прошла собеседование и привела в восторг двух экзаменаторш, рассказав им о противоположных мирах и безднах по Паскалю. Мэтр Пишо, лицейский преподаватель литературы, на экзамене не присутствовал, но был о нем наслышан и встретил ее с нескрываемым любопытством. Это было первое занятие Рене в новой школе и как бы ее представление классу, который тоже ее разглядывал - но не как мэтр Пишо, в упор и без стеснения, а мельком и ненароком: как умеют это дети и подростки, не желающие выдавать свое любопытство.

- Кто что прочел за лето? - Мэтр Пишо оглядел своих питомиц.- По лицам вижу - утруждали себя не очень. Невинны, как агнцы, чьи глаза не утомлены чтением.- Это был старик-холостяк с заостренным кпереди лицом, с белой, когда-то богатой шевелюрой и перхотью на воротнике, которую он недовольно и небрежно с себя стряхивал.- С вами все ясно. А вот новая где?..- и поискал Рене глазами, хотя давно ее высмотрел.- Ты осилила что-нибудь?

- Я много что прочла. Целые дни читала.

Рене не оробела от его бесцеремонного обращения: она была не из робких, а когда к ней приставали с расспросами, делалась строптивей прежнего.

- Других дел не было? Клубнику полоть? Или фасоль? Что там еще - в этих огородах полют? Я сто лет этим не занимался. И в детстве, помню, безбожно отлынивал.

- У меня бабушка огородом занималась.

- Да?..- Месье Пишо знал о ее простом происхождении и о том, что она будет учиться на казенный счет, но не стал распространяться на эту тему: в лицее считали дурном тоном говорить о денежном положении учениц (хотя постоянно о нем помнили) - и только глянул иронически.- И что же ты любишь больше всего? Какие книги, я имею в виду.

- Трагедии. Что-нибудь героическое.

Ответы ее: вопреки смыслу слов - звучали задорно и почти насмешливо. Класс принял их поэтому за скрытую издевку и одобрительно заерзал на стульях: решили, что пришла новая озорница и забавница.

- А комедии - нет? - спросил на всякий случай месье Пишо.

- Нет. Что над людьми смеяться? Я этого не одобряю.

Класс засмеялся. Теперь и месье Пишо уверовал, что над ним потешаются и водят его за нос. Но поскольку придраться было не к чему: все было в высшей степени чинно и благообразно - он решил ничего не заметить, но отступить в тень и переключиться, в целях маскировки, на собственную персону.

- А я вот - наоборот, комиком стал. Гримасы корчу, а они хохочут. Так ведь, Селеста?.. Где она?..- Он снова поискал по рядам, нашел союзницу, неудачно прошелся на ее счет: - Это ты? Я тебя не узнал. Вон какая за лето вымахала!

Это была фамильярность, непозволительная даже для шута, которого он сейчас разыгрывал. Селеста возразила:

- Не вымахала, а выросла, месье Пишо.

- Какая разница? Это синонимы.

- Пусть синонимы, но вымахивают пусть другие. А я расти буду.

- И дальше?..- но Селеста оставила без внимания новую скабрезность и пренебрежительно отмолчалась. Это была рослая, преждевременно созревшая блондинка, бывшая здесь верховодкой. Учителя любят таких: они для них как бы рупор и лицо класса - с ними можно вести переговоры, но можно и нарваться на отпор, на мелкие неприятности.

- Ладно. И здесь не нашел сочувствия.- И снова оборотился к Рене, по-прежнему его интересовавшей.- Что ты такое про бездны Паскаля говорила? На экзамене. Говорят, слезу у мадам Шагрен прошибла. Расскажи и им тоже. Они ж, небось, не знают. Хотя проходили...- и глянул на нее вопросительно, а на остальных - с легкой каверзой.- Что там за бездны? На ровном месте?

Рене примолкла. Она почувствовала подвох, но отступать было некуда.

- Своими словами рассказать?

- А чьими же?

- Паскаля. Лучше все равно не скажешь,- и стала читать нараспев, вначале несерьезно, почти шутливо, затем невольно разволновалась, и голос ее задрожал и напрягся: "Человек - всего лишь тростник, слабейшее из созданий, но это тростник мыслящий. Чтобы уничтожить его, не надо всей Вселенной: достаточно дуновения ветра, капли воды. Но пусть Вселенная уничтожит его человек все равно выше ее, потому что знает, что расстается с ней и что слабее ее, а она этого не знает..."

- Про тростник - хорошо. Они должны это знать, но все равно полезно лишний раз послушать. Наизусть шпарит,- сказал он классу с видимым удовольствием.

- Времени было много - вот и выучила,- сказала Рене.

- Нечего было делать и выучила,- неточно повторил он, запоминая.- Давай теперь про бездны.

- Бездны я сама с тростником сопоставила. Это мое изобретение.

- Да ну?! - совсем уже удивился он.- И как они звучат вместе?

- Сейчас скажу... Рассуждение про тростник кончается словами: "Итак, все наше достоинство - в способности думать. Только мысль возвышает нас, а не пространство и время, в которых мы ничто. Постараемся же мыслить верно в этом основа нравственности..."- и примолкла, раздумывая над продолжением.

- Хорошо - будем мыслить правильно,- повторил он, следуя за этой хорошо известной ему мыслью,- в этом основа морали.- Скептик и атеист, он понимал всю таящуюся в этих словах пропасть сомнения, и это-то и вызывало в нем удовольствие, которым он не мог поделиться со своими слушательницами.- А бездны где? Ты же к ним нас подвести хотела? Где связь? - подторопил он ее, потому что был нетерпелив и непоседлив.