Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 3) Страница 14

Самгин устал ждать и решительно, даже строго, спросил:

- И того и другого?

Раскалывая сахар на мелкие кусочки, Анфимьевна не торопясь, ворчливо и равнодушно начала рассказывать:

- Я говорю Якову-то: товарищ, отпустил бы солдата, он - разве злой? Дурак он, а - что убивать-то, дураков-то? Михаиле - другое дело, он тут кругом всех знает - и Винокурова, и Лизаветы Константиновны племянника, и Затёсовых, - всех! Он ведь покойника Митрия Петровича сын, - помните, чай, лысоватый, во флигере у Распоповых жил, Борисов - фамилия? Пьяный человек был, а умница, добряк.

Говоря, она прихлебывала чай, а - выпив, постучала ногтем по чашке.

- Ну вот - трещина, а севриз новый! Ох, Настасья, медвежьи лапы...

Самгин слушал ее тяжелые слова, и в нем росло, вскипало, грея его, чувство уважения, благодарности к этому человеку; наслаждаясь этим чувством, он даже не находил слов выразить его.

- К тому же Михайло-то и раненый, говорю. Хороший человек товарищ этот, Яков. Строгий. Все понимает. Все. Егора все ругают, а он с Егором говорит просто... Куда же это Егор ушел? Ума не приложу...

- Вы так часто ссорились с ним, - ласково напомнил Самгин.

Все еще рассматривая чашку, постукивая по ней синим ногтем, Анфимьевна сказала:

- Муж.

- Как? - спросил Самгин, уверенный, что она оговорилась, но старуха, вздохнув, повторила то же слово:

- Муж. Судьба моя.

Зрачки ее как будто вспыхнули, посветлели на секунду и тут же замутились серой слезой, растаяли. Ослепшими глазами глядя на стол, щупая его дрожащей рукой, она поставила чашку мимо блюдца.

- Одиннадцать лет жила с ним. Венчаны. Тридцать семь не живу. Встретимся где-нибудь - чужой. Перед последней встречей девять лет не видала. Думала - умер. А он на Сухаревке, жуликов пирогами кормит. Эдакий-то... мастер, э-эх!

Вытирая глаза концом передника, она всхлипнула и простонала, как молодая.

Самгин встал и, волнуясь, совершенно искренно заговорил:

- Вы, Анфимьевна, - замечательная женщина! Вы, в сущности, великий человек! Жизнь держится кроткой и неистощимой силою таких людей, как вы! Да, это - так...

Ему захотелось назвать ее по имени и отчеству, но имени ее он не знал. А старуха, пользуясь паузой, сказала:

- Ну, что уж... Вот, Варюша-то... Я ее как дочь люблю, монахини на бога не работают, как я на нее, а она меня за худые простыни воровкой сочла. Кричит, ногами топала, там - у черной сотни, у быка этого. Каково мне? Простыни-то для раненых. Прислуга бастовала, а я - работала, милый! Думаешь - не стыдно было мне? Опять же и ты, - ты вот здесь, тут - смерти ходят, а она ушла, да-а!

Самгину уже не хотелось говорить, и смотреть на старуху неловко было.

- Ну - ладно, - она встала. - Чем я тебя кормить буду? В доме - ничего нету, взять негде. Ребята тоже голодные. Целые сутки на холоде. Деньги свои я все прокормила. И Настенка. Ты бы дал денег...

- Конечно! - заторопился Самгин. - Разумеется. Вот...

- Ну, яишницу сделаю. У акушерки куры еще несутся...

Он вздохнул свободнее, когда Анфимьевна ушла. Шагая по комнате, он думал, что живет, точно на качелях: вверх, вниз.

"Удивительно верно это у Сологуба..."

Хотелось придумать свои, никем не сказанные слова, но таких слов не находилось, подвертывались на язык всё старые, давно знакомые.

"Действительно - таинственный народ. Народ, решающий прежде всего проблему морали. Марксисты глубоко ошибаются... Как просто она решила с этим, Михаилом..."

Он снова почувствовал прилив благодарности к старой рабыне. Но теперь к благодарности примешивалось смущение, очень похожее на стыд. Было почему-то неловко оставаться наедине с самим собою. Самгин оделся и вышел на двор.

Николай отворял и затворял калитку ворот, - она пронзительно скрипела; он приподнял ее ломом и стал вбивать обухом топора гвоздь в петлю, - изо рта у него торчали еще два гвоздя. Работал он, как всегда, и о том, что он убил солдата, не хотелось вспоминать, даже как будто не верилось, что это было. На улице тоже все обыденно, ново только красноватое пятно под воротами напротив, - фельдшер Винокуров все-таки не совсем соскоблил его. Солнце тоже мутнокрасное; летают редкие снежинки, и они красноваты в его лучах, как это нередко бывает зимою в ярких закатах солнца.

На крыльце соседнего дома сидел Лаврушка рядом с чумазым парнем; парень подпоясан зеленым кушаком, на боку у него - маузер в деревянном футляре. Он вкусно курит папиросу, а Лаврушка говорит ему:

- Я люблю бояться; занятно, когда от страха шкурка на спине холодает.

Парень сплюнул, поймал ладонью крупную снежинку, точно муху, открыл ладонь, - в ней ничего не оказалось. Он усмехнулся и заговорил:

- Меня к страху приучил хозяин, я у трубочиста жил, как я - сирота. Бывало, заорет: "Лезь, сволочь, сукиного сына!" В каменную стену полезешь, не то что куда-нибудь. Он и печник был. Ему смешно было, что я боюсь.

- Сердитый?

- Трезвый, так - веселый. Все спрашивал: "Как дела - башка цела?" Только он редко трезвый был.

У паренька - маленькие, но очень яркие глаза, налитые до глубины синим огнем.

Прошли две женщины, - одна из них, перешагнув через пятно крови, обернулась и сказала другой:

- Смотри, - точно конь нарисован! Та, не взглянув, закуталась шалью, а когда они остановились у крыльца фельдшера, сказала, оглядываясь:

- По нашей улице из пушки стрелять неудобно, - кривая, в дома пушка будет попадать.

Перед баррикадой гулял, тихонько насвистывая, Калитин, в ногу с ним шагал сухонький, остроглазый, с бородкой, очень похожей на кисть для бритья, - он говорил:

- Стреляют они - так себе. Вообще - отряды эти охотничьи - балаган! А вот казачишки - эти бьют кого попало. Когда мы на Пресне у фабрики Шмита выступали...

Калитин остановился, вынул из-за пазухи черные часы и крикнул:

- Лаврентий - иди! Пора! Иди, Мокеев. Самгину хотелось поговорить с Калитиным и вообще ближе познакомиться с этими людьми, узнать - в какой мере они понимают то, что делают. Он чувствовал, что студенты почему-то относятся к нему недоброжелательно, даже, кажется, иронически, а все остальные люди той части отряда, которая пользовалась кухней и заботами Анфимьевны, как будто не замечают его. Теперь Клим понял, что, если б его не смущало отношение студентов, он давно бы стоял ближе к рабочим.

Лаврушка и человек с бородкой ушли. Темнело. По ту сторону баррикады возились люди; знакомый угрюмый голос водопроводчика проговорил:

- Тут - недалеко.

- Отец возьмет его?

- Брат.

- Жалко Васю.

Калитин, шагая вдоль баррикады, закуривал на ходу. Самгин пошел рядом с ним, спросив;

- Очень страдал товарищ?

- Не охнул, - сказал Калитин, выдув длинную струю дыма. - В глаз попала пуля.

- Он где работал?

- Булочник.

- Еще кого-нибудь ранили?

- Троих. Не сильно.

Краткие ответы Калитина не очень поддерживали желание беседовать с ним, но все-таки Самгин, помолчав, спросил:

- Чего же вы надеетесь добиться? Калитин остановился и сказал:

- Ясно - очевидно: свободы рабочему классу!

А вслед за этим сам спросил, как будто с сожалением:

- Вы что же - меньшевичек? За союз с кадетами? По Плеханову: до Твери - вместе?

Не по словам, а по тону Самгин понял, что этот человек знает, чего он хочет. Самгин решил возразить, поспорить и начал:

- Неужели вы думаете...

Но Калитин, остановись, прислушиваясь, проворчал:

- Подождите-ко...

Было слышно, что вдали по улице быстро идут люди и тащат что-то тяжелое. Предчувствуя новую драму, Самгин пошел к воротам дома Варвары; мимо него мелькнул Лаврушка, радостно и громко шепнув:

- Пымали!

Самгин остановился во впадине калитки, слушая задыхающийся голос:

- Пымали, товарищ Калитин! Как бился-а! Здоровенный! Ему даже варежку в рот сунули...

- Ведите в сарай, - крикнул Калитин. Клим быстро вошел во двор, встал в угол; двое людей втащили в калитку третьего; он упирался ногами, вспахивая снег, припадал на колени, мычал. Его били, кто-то сквозь зубы шипел:

- Иди-и...

Самгин хотел войти в кухню, но в сарае заговорил, сквозь всхлипывающий смешок, Иван Петрович Митрофанов:

- Ф-фу... Господи Исусе! Ну, напугали, напугали... И, всхлипнув так, точно губы ожег кипятком, он еще быстрее забормотал:

- Пож-жалуйста, пож-жалуйста! Я не сопротивляюсь... Ну, - документы... Я - человек тоже рабочий. Часы. Вот деньги. И - всё, поверьте слову...

По двору в сарай прошли Калитин и водопроводчик, там зажгли огонь. Самгин тихо пошел туда, говоря себе, что этого не надо делать. Он встал за неоткрытой половинкой двери сарая; сквозь щель на пальто его легла полоса света и разделила надвое; стирая рукой эту желтую ленту, он смотрел в щель и слушал.

- Ведь это вы несерьезно, - говорил Митрофанов, все громче и торопливее. - Нельзя же, господа... товарищи... Мы живем в государстве...

- Молчи, - глухо сказали ему.

- Да - нет! Как же можно? Что вы... что... Ну... боже мой... - И вдруг, не своим голосом, он страшно крикнул: