Лазарь Карелин - Последний переулок Страница 14

Рем Степанович неслышно подошел, встал за спиной, спросил угадливо, умный, что говорить:

- Что, с учителями беседуешь? Мол, не всем же быть учеными да генералами? А ты им вот что ответь, Геннадий. Ты им скажи, что ты - честно живешь на свете, честно. И потому ты счастливый-рассчастливый. Так им и скажи. Денег мало? Ну вот у меня их много! Сверх и поверх! Ну и что? И должность у меня ого-го какая. Ну и что? Счастлив я, как думаешь?

- Думаю, что не очень.

- В том-то и дело.

- А Аня?

- Что - Аня? Ладно, поехали! - Рем Степанович сел на заднее сиденье, шибко прихлопнул дверь. - Садись вперед. Куда сперва? - Это он сам себя спросил вслух, но показалось, будто Геннадия спрашивает. Тот обернулся:

- Я не знаю.

- Я, думаешь, знаю? Ладно, сперва близкий путь. Гони, шеф, в старозаветное наше Замоскворечье, на Пятницкую.

- Большая езда предстоит? - спросил водитель. - Молодой человек обещал четвертной сверх счетчика.

- Молодой человек скуповат у нас. Гони, шеф, не обижу.

- Москвич! Порода! - глянул, повеселев, таксист на Геннадия. Он обернулся: - А что, персональная на техосмотре? Или в субботу-воскресенье вам не подают?

- Подают, шеф. И днем и ночью. В том-то и дело. Потому-то и на такси потянуло.

- Ясно, приходилось сталкиваться с подобными случаями.

- Уж с чем только не приходилось, наверное, сталкиваться. Сколько за баранкой?

- Тридцатку намотал.

- Не надоело?

- Еще поработаю.

- А мне - надоело.

- Так ведь у вас не работа, а должность.

- Как это не работа?

- Ну - пост.

- Вот так сказанул! - Рем Степанович повеселел даже. - Стало быть, у кого пост, те не работники? Верно понял?

- Не обижайтесь, товарищ уважаемый. Я в том смысле, что если вас лишить, скажем, поста, то у вас и профессии в руках не окажется. А у меня отними баранку, я слесарить пойду. Могу и на трактор перескочить, в сельское хозяйство. Могу и маляром быть, могу плотником. Меня увольнение не унизит, не сшибет. А вас - унизит, сшибет. Оттого вы, начальнички, так и цепляетесь за посты, так оттого и нервничаете.

- Что ж, шеф, ты близок к истине. Но ведь могут и посадить тебя. Сажают же кой-кого из ваших. Что - тогда?

- Если махинации стал творить? В этом случае?

- Хотя бы.

- А что, и в этом случае мне легче будет, чем вам. Падать ниже.

- Ох, московские таксисты, на все у вас есть ответ!

- Это точно. Пока колесишь, о чем только не подумаешь. Тренировочка. Да и разных людей возишь, беседуешь, как сейчас. Вот вы наверняка на Москве знаменитость, угадал?

- Да как сказать.

- Угадал, угадал. Видно сокола по полету, а начальничка по глазам.

- Что за глаза у меня такие?

- Нашенские, голубенькие, а в сталь. Извините, что разболтался, суббота - легкая езда, опустел город, все по дачам, по речкам.

- Ты в нашу школу давно заглядывал? - меняя тему разговора, будто перегородку из стекла ставя между собой и шофером, спросил Рем Степанович Геннадия.

- После армии как-то раз заглянул.

- И все?

- Не зовут. Не прославился. А по жэку - не мой участок.

- А меня зовут. Частенько. То им нужно, се. Видать, мой участок.

- Все наши переулки - ваш участок. Чуть что, к вам на поклон.

- Да, да... Да, да...

Геннадий боком сидел к Кочергину, ведя разговор, а тут повернулся, подался к нему, так изумил его голос Кочергина, каким произнес он свои "да, да"... Будто простонал их. Словно кто руки ему стал выворачивать, склоняя к покорности, а он, хоть и больно ему, терпежа нет, упорствует, не подчиняется, стиснул зубы.

Дальше долго ехали молча. Рем Степанович теперь и от Геннадия отгородился перегородкой из стекла. Хватит, поболтал с людишками, явил им свой демократизм, а они уж и в душу полезли. Будя, прием окончен.

Машина въехала на Манежную площадь. Мелькнули между красными громадами Музея Ленина и Исторического неправдоподобные, сказочные, то ли в небо, то ли из неба, сине-золотые купола Василия Блаженного, потянулась лента Кремля, а за стеной купола, крыши, зеркало стен Дворца съездов.

- Что ни говори, сердце России, - сказал водитель.

- Да, да, да, да, - иным голосом и отодвигая свою перегородку, откликнулся Рем Степанович. - Вот, Гена, манеж этот агромадный, а ведь его за шесть месяцев построили. И когда? В начале прошлого века. Ширина у здания сорок пять метров, а его перекрыли деревянными стропильными фермами без единой внутренней опоры. Стало быть, умели строить на Руси. Нечего нам, нынешним, бахвалиться. А какая сила в домике. Как уверенно стоит. Строили для смотра войск в присутствии Александра Первого, а сейчас в нем выставки устраивают. И тогда служил и теперь служит. И коням и людям. Снесут если, дыра в Москве образуется, как образовалась, когда снесли Храм Христа Спасителя. Вон, проезжаем по правую руку. Лужа хлорированная вместо храма.

- А кто же снес-то, начальнички и приказали, - подал голос водитель.

- Разные бывают начальнички.

- Вы бы не снесли, ваша бы когда власть?

- Нет.

- А я так скажу... - Водитель оглянулся, глянул зорко. - Извиняюсь, конечно, но я так скажу... Вполне бы могли и снести. Тогда - храм, сейчас что другое. Это потом мы все умными делаемся, вот я как думаю.

- С такой-то головой в вожди тебя.

- Потому и голова на месте, что руки на баранке. Вы уж меня извините.

Снова откинулся головой и смолк Рем Степанович, отгородившись из стекла стенкой.

А Москва мелькала, мелькала за стеклами машины. Заветные места проезжали. Древние, высокие, строгие. И столько всего повидавшие. Открывается человек перед этими кремлевскими куполами, вознесшимися в небо, хоть верующий он, хоть неверующий. Открывается, притихает, сам в себя заглядывает. Перед веками, не перед крестами, тишает душа.

Въехали на Пятницкую.

- Где тут? - оглянулся водитель.

- Дальше, дальше, - показал рукой Кочергин, все еще пребывая за своей из стекла перегородкой. Задумался тяжело. Сам у себя о чем-то допытывался? Купола, может, дознание повели?

Но вот неподалеку от Климентовского переулка Кочергин велел остановиться.

- Здесь, - сказал он. - Припаркуйся, шеф, вблизи вон того храма. Называется - церковь Климента. Возведена во второй половине восемнадцатого века. Московское барокко. Пока мы будем мирскими делами заниматься, обойди вокруг, помолись, перекрестись, если не забыл, как это делается. Грехов-то навалом?

- Без грехов только начальство. Вроде вас.

- Колкий ты мужичок, как я погляжу. - Кочергин вышел из машины, вышел и Геннадий. - Пошли, Гена, тут чуток пешочком надо пройти.

Кочергин сразу быстро пошел, сразу же свернув в узкий проход между домами, на исстари проложенную местными жителями тропу вступил. Такая же тропочка, как и у них, между Последним и Головиным. И места, если отступить от Пятницкой, похожи на их переулки. Такая же старинная, изнутри, Москва. Такие же самые и люди, все больше старушки да старички, все больше у стеночек, на скамеечках, в тень забились. И тут зной и безлюдье.

Свернув за угол, еще в один ступив переулок, Рем Степанович остановился. В тень его тоже потянуло, на скамеечку тоже сел.

- Вон, Гена, - протянул он руку. - Видишь тот дом коробкой на углу? В тридцатых годах такие уродливые коробки строили, не пощадили и эту древнюю землю. Так вот, в этой коробке, на втором этаже, в квартире номер пять, живет один толстый дядечка. Высокий, пузатый, басовитый. Позвони вежливенько, а когда откроет - он один должен быть дома, семья на даче, скажи ему, что я его на углу дожидаюсь. Батя, скажешь, вас на углу ждет. Мы с ним приятели, он меня Батей зовет, я его, за рост да бас, Шаляпиным. Забавляемся, как дети. Понял? Ступай.

Говорил Рем Степанович все это весело, не спешил, а такая горячка в нем жила, что притронься, можно б было и руку обжечь. От жара этого у него даже глаза потускнели, голубизна в них выжелтилась.

- А если не откроет? Теперь двери чужим не любят открывать. Им говоришь, я от жэка, сами же вызывали, а они все спрашивают да расспрашивают, в глазок глядят-разглядывают. Есть у него в дверях глазок?

- Он откроет. Сто двадцать кило веса и кулак, как пудовая гиря. И не трус. Беги!

Вот только "беги!" и вырвалось у него, выдало его лихорадку.

Что ж, можно и побежать. Геннадий пересек мостовую, миновал палисадничек, взбежал по пологой, с широкими ступенями лестнице, сразу же уткнувшись глазами в дверь квартиры номер пять. На площадку выходило три двери. И все разные, по-разному обрядили их хозяева. Один свою в старом держал, еще в довоенном дерматинчике, другой свою хоть и приодел, но давно обновы не шил. А на двери в квартиру номер пять был такой пышный наряд, столько всяких фигурных медных гвоздей было в нее понатыкано, такие из них узоры понаделаны, что прямо сияла эта дверь, будто на бал-маскарад собралась. Да и можно было разглядеть в узорах и завитушках из медных гвоздей какого-то заносчивого великана, вроде бы в широком камзоле, в парике как будто бы. Случайно так вышло, нарочно так гвозди вколотили - трудно было понять. Вглядываться в дверь мешала какая-то помеха на ней, ненужность какая-то, веревочка, повисшая у замка, поверху заклеенная бумажной полоской с оттиснутой жирно печатью.