Дмитрий Мамин-Сибиряк - Именинник Страница 14

Анне Ивановне не понравился тон, каким все это говорилось, и она простилась с Сажиным довольно холодно. Отец Евграф был свидетелем этой маленькой сцены, но отнесся к ней совершенно безучастно, как и ко всему остальному. Он намотал на шею толстый вязаный из красной шерсти шарф, запахнул потертую беличью шубу и неторопливо пошел за Сажиным, который предложил увезти его в город. Доктор Вертепов уехал за ними на своей лошади.

Первый день новой школы сошел почти неудачно. Учительницы устали и были недовольны собой. Когда пробило три часа, они были рады, что все кончилось. Прасковья Львовна устало зевала, а бодрее всех оказалась Володина. Теребиловцы возвращались из школы, нагруженные новыми тетрадками и дешевенькими школьными книжками. Девочки по дороге разбирали все мелочи в костюмах учительниц и были вообще довольны. Провожая учительниц, Пружинкин с особенною нежностью посмотрел на серое лицо Володиной. «Вот эта воз повезет, — думал он, — да разве еще Анна Ивановна, ежели мамынька пустит». В общем старик был, как и другие, не совсем доволен, хотя и не мог дать отчета самому себе, чем именно: все шло как будто хорошо, и как будто чего-то недостает.

К своему удивлению, когда Анна Ивановна вечером приехала к генеральше, она нашла ее веселой и довольной; Сажин сидел в гостиной с Прасковьей Львовной, и его голос слышен был в передней.

— У меня давеча в этой школе так голова разболелась, — объясняла Софья Сергеевна, предупреждая вопрос, — вероятно, от спертого воздуха…

Когда Сажин появлялся в салоне генеральши, это было настоящим торжеством. Все ухаживали за ним, а дамы преследовали тем вниманием, которое самым умным людям кружит голову. Это идолопоклонство всегда действовало на Анну Ивановну самым неприятным образом, и ей становилось как-то совестно, особенно когда Софья Сергеевна заглядывала прямо в рот своему божку, как это делают оставшиеся без гувернантки дети.

— А те гуси, Ефимов и Петров, и носу не показывают, — говорила Софья Сергеевна, когда все сидели в гостиной.

— Что же, они совершенно правы, — вступился Сажин, вытягивая под столом свои длинные ноги, — первоначальное образование само по себе…

— Ведь он против эмансипации женщин! — перебила его Прасковья Львовна, очевидно, продолжая прерванный разговор.

— Нет, вы меня просто не хотите понять, — с шутливой уверенностью возражал Сажин: — я не враг ни эмансипации, ни образования — об этом даже странно говорить в наше время. Я говорю не о принципе… но есть некоторые практические противоречия. В самом деле, немного странно ратовать за женский труд, когда русская баба работает как раз вдвое больше русского мужика… Если дело идет о ничтожной кучке женщин привилегированного класса, то для этого не стоит огород городить. Остается, правда, наше tiers état — мелкое чиновничество, прасолы, купцы, попы и мещане, но и тут дело сведется как раз не в пользу женского свободного труда. Могу сослаться в этом случае на красноречивый пример из практики фабричного труда. Здесь мертвой петлей затянут не только мужской труд, но женский и детский, а в общей сумме вся семья зарабатывает едва столько, чтобы не умереть с голоду. Дешевый женский труд является здесь страшным конкурентом и обездоливает как себя, так и мужчину. То же самое будет с эмансипацией поповен и мещанок. Теперь самый крошечный человек из этого круга может, например, жениться, рассчитывая исключительно на свою личную трудоспособность, а когда женский труд подорвет его заработную плату, он может жениться только при том условии, чтобы и жена была работница. В результате такая пара заработает как раз столько, сколько раньше мужчина зарабатывал один, и в выигрыше останутся те же капиталисты.

— Вы забываете, Павел Васильевич, что не все девушки выходят замуж! — азартно спорила Прасковья Львовна, — потом остаются вдовы с семьями на руках… А самое главное: труд даст женщине независимость и нравственную крепость.

— Ваши вдовы и Христовы невесты все равно будут сидеть голодные, а нравственное удовлетворение, конечно, вещь очень почтенная…

— Это возмутительно!.. Он рассуждает, как плантатор!.. как чиновник!.. как старый крепостник!.. — возмущалась генеральша.

— Значит, никакого выхода для привилегированной женщины нет? — спрашивала Анна Ивановна.

— Нет, я этого не говорил… Выход должен быть, но я спорю только против скороспелых построений. Не следует увлекаться, игнорируя всю путаницу общественного строя.

— Это он зубы начинает заговаривать! — объясняла Прасковья Львовна, бросая папиросу на пол: — все мужчины одинаковы… По-моему, Владимир Аркадьевич гораздо вас последовательнее: он прямо проповедует мусульманство. И есть свой резон: у мусульман нет старых дев и нет проституции…

Когда у генеральши бывал Сажин, Ханов редко показывался, а если приходил, то усаживался куда-нибудь подальше в темный угол и здесь хихикал. Теперь он вышел из своей комнаты уже после разговора, и Сажин, чтобы повернуть все в шутку, обратился к нему за разрешением спора.

— Я стою за воинскую повинность для женщин, — ответил Ханов с серьезным видом: — но прежде всего костюм… Это самая великая задача нашего девятнадцатого века: костюм делает нашу женщину, а не женщина костюм. Чтобы поставить вопрос на рациональную почву, нужно произвести вторую великую революцию.

Часов около восьми пришли Володина и Клейнгауз, а потом Курносов, спорили о фребелевской системе воспитания, которой противопоставляли родную бурсу. Потом заставляли Ханова спеть: «Спится мне, младешеньке, дремлется!..» Сажин долго разговаривал с Анной Ивановной, расспрашивал ее про войну с Марфой Петровной.

— По-моему, нужно прежде всего установить свою домашнюю маленькую правду, — развивала девушка свои мысли, — внешние формы придут сами…

— Маленькую правду? — задумчиво повторял Сажин и смотрел Анне Ивановне в глаза: — это недурно сказано… Да, я согласен с вами… Нам всем именно этой маленькой правды и недостает.

После ужина Прасковья Львовна поехала проводить Анну Ивановну. Она сердилась сегодня весь вечер и жгла одну папиросу за другой.

— Это возмутительно! — ворчала она, усаживаясь в злобинские сани.

— Что возмутительно?..

— Да бабы возмутительны!.. Все раскисли… Вы замечаете, что все они влюблены в этого Павла Васильевича? Уверяю вас… Толстуха Клейнгауз так и покраснеет, как свекла, когда с ней заговорит наш идол… И генеральша тоже… Даже Володина, и та зеленеет еще больше… Ха-ха!..

— Я не замечаю, Прасковья Львовна… Вам просто показалось!..

— Мне?.. Нет, голубчик, стара я стала, чтобы блазнило… Кстати, вы не замечаете, голубчик, что этот плутишка-божок немножко ухаживает за вами?.. Есть грех… гм…

— Перестаньте, Прасковья Львовна!.. Мне совестно…

— Э, матушка, дело самое житейское!.. Отчего это Вертепов не был?.. А те прощелыги хороши: школа-паллиатив… Еще и слово какое мудреное придумали… да.

Этот разговор заставил Анну Ивановну покраснеть, и она была рада, что ночью этого не было видно. Холодный ветер жег ей лицо; по сторонам мигали желтыми точками фонари, в одном месте дорогу загородил целый обоз. Анна Ивановна завезла свою спутницу в городскую больницу, где у Глюкозовых была казенная квартира. Выходя из саней, Прасковья Львовна зевнула и лениво проговорила:

— У меня сегодня от этой школы поясницу так и ломит…

Несмотря на свои резкие выходки, докторша Глюкозова была добрейшая и глубоко честная душа, и Анна Ивановна очень ее любила, как и все другие. Чтобы отогнать от себя впечатление последнего разговора с Прасковьей Львовной, Анна Ивановна всю дорогу думала о новой школе и радовалась за Володину, которая с первого раза оказалась такой хорошей учительницей.

XI

В середине Великого поста у Марфы Петровны были всегда большие хлопоты с рыбой: делалась заготовка на целый год. Осетрина, нельмина, муксуны и судаки засаливались впрок, причем «головня», хвосты и «ребровина» шли «людям». Эту операцию старуха всегда производила собственноручно: кучер рубил мерзлую рыбу, кухарка делала засол, Агаша выдирала икру и клей, а сама Марфа Петровна сортировала отдельные куски, бранилась и тыкала мерзлой рыбой кухарку и Агашу прямо в лицо. Сознание, что она делает настоящее хозяйственное дело, придавало старухе необыкновенную энергию.

— Куда это Пружинкин запропастился? — несколько раз вспоминала Марфа Петровна, останавливаясь в кухне перед громадным столом, заваленным всевозможной рыбой: — он хорошо осетровую икру делал, или тоже вот рыбий клей мне всегда сушил.

— Он теперь у генеральши днюет и ночует… — наушничала вкрадчиво Агаша.

— Самая ему канпания!..

Наиболе трогательный момент наступал тогда, когда кадочки с рыбой устанавливали в погреб и сверху накладывали «гнёт» — чуть крышка искривилась или кадушка дала течь, хоть бросай все. Тронутую «душком» рыбу приходилось «травить прислуге». Нынче, как и всегда, Марфа Петровна свирепствовала в погребе собственноручно и успела обругать раз десять кучера, ставившего кадочки. Когда нужно было класть гнёт, прибежала Агаша и заявила, что пришел Павел Васильевич и спрашивает «самоё».