А. Шерман - Белый яд. Русская наркотическая проза первой трети ХХ века (сборник) Страница 14

— Вера, слышишь? А ты говорила, что твой поклонник умер.

— Джонс, разве раджа здесь? — Я слышала, что мистер Хайбадо скончался.

— Он жив, почти здоров и в настоящее время здесь.

— Ого! Вот тебе и Петр Францевич, а еще ученый.

— Странно, — заметила Вера Георгиевна. — Ну, да это и лучше. Я его так отчитаю, что ему не поздоровится.

— Он-то тебя не побоится. А как бы с тобою чего не случилось. Напустит на тебя опять какую-нибудь лихорадку.

— Разве вы и в России хворали?

— Представьте себе, что по возвращении на родину я совсем не могла танцевать. Каждый вечер мною овладевала такая слабость, что я через силу двигалась по сцене. Однако, прощайте. До вечера мне еще надо отдохнуть. Заходите! Мы остановились в Гранд-Отеле.

— Очень рада вас видеть, почтенный магараджа, а нам сообщили, что вы чуть не умерли, — сказала Вера Георгиевна, входя в гостиную и здороваясь с раджою.

Она с мужем была приглашена мистером Джонсом к обеду.

— Едва жив остался, — ответил индус. — Послушайте, что со мной было. Когда вы уехали из Америки, счастье от меня ушло; я покинул Нью-Йорк и вернулся в Индию. Но вы произвели на меня такое сильное впечатление, что я все время мучился, не видя вас. Чтоб немного утолить свои страданья, я воплотил ваш образ в лице индийской красавицы, имеющей вашу фигуру и некоторое с вами сходство. При помощи грима, по фотографии, которую вы мне дали, я сделал ее похожей на вас и жил, воображая, что вы со мной. Судьба меня за это наказала, и я едва не погиб. Разве другая женщина может быть вами? Разве может она обладать такой грацией и божественным началом, которые вам присущи? Конечно, нет! И вот однажды, во время неумелого исполнения этой женщиной греческого танца, в котором вы так очаровательно передаете страдание любящей, но покинутой женщины, я образумился, понял свое заблуждение и постиг, что земное не может быть небесным. Разве допустимо, чтобы человек смел изображать божество? Кровь бросилась мне в голову. Обезьяну, загримированную божеством, я ударил хлыстом. Она кинулась на меня, я упал и разбился. Смерть долго витала у моего ложа, и только благодаря нашим браминам мне удалось остаться в живых. Я поправился, но сильные головные боли, которые меня преследуют, заставили меня приехать сюда и искать здесь облегчение.

— Наказание вами вполне заслужено, но я-то за что мучилась — не знаю.

— Идемте, господа, кушать, — сказал, входя в гостиную, мистер Джонс.

— Вера, садись поближе ко мне или к мистеру Джонсу, — шепнул Николай Львович жене.

— Мистер Джонс, надеюсь, что я сижу рядом с вами?

— Да, да! Вот сюда, пожалуйста!

Обед, устроенный американцем, был великолепен, и время шло быстро.

Вдруг Вера Георгиевна почувствовала себя дурно и побледнела.

— Что с вами? Выпейте холодной воды, вам будет лучше, — сказал раджа, подавая стакан с водою Вере Георгиевне, которая пересела на диван.

— Я говорил, что он напустил на тебя лихорадку. Послушайте-ка, что вы опять сделали с женой?

— Успокойтесь и не шумите, — сказал Джонс, становясь перед вскочившим со стула Николаем Львовичем.

— Сиди, Коля, пожалуйста, смирно. Никуда с тобою пойти нельзя. Ты вечно скандалишь. Оставался бы дома.

— Ого!

— Часто ли бывают у вас такие припадки? — спросил танцовщицу раджа.

— Такой в первый раз, в России у меня были другие.

— Джонс рассказывал мне об этом, но я думал, что вы давно поправились. Лечились вы у кого-нибудь?

— Да, у известного в России профессора. Не могу вспомнить его фамилии. Его зовут Петр Францевич. Он часто бывал в Индии. Маленький такой, с бородой. От него-то я и узнала, что вы чуть не умерли.

— Не от него, а ты сама видела раджу почти мертвым, — перебил жену Николай Львович. — Вы не можете представить себе, господа, что этот ученый проделывал с нею.

Тут Николай Львович в сбивчивых выражениях передал, как хотел вылечить жену его Петр Францевич.

Раджа задумался.

— Я догадываюсь, в чем дело, — сказал он через минуту. — Когда в Нью-Йорке вы видели призрак, было четыре часа дня, у вас же в столице было десять вечера. Поэтому и припадки слабости случались с вами по вечерам. Профессор хотел вам вернуть вдохновение, я же вам верну вашу душу. Вторую, конечно…

— Прошу оставить мою жену в покое. А то, если вы начнете начнете возвращать ей какую-то вторую душу, — ее покинет, пожалуй, и первая.

— Не отложить ли лечение до более удобного времени? — заметил хозяин дома. — Не забудьте, почтенный магараджа, что больная — моя гостья.

— Откладывать нечего. Будьте покойны и, пожалуйста, мне не мешайте.

Раджа отошел от стола и обвел всех глазами, остановив взгляд свой немного дольше на муже танцовщицы. Все сразу замолкли, а Николай Львович так с открытым ртом и застыл.

Подойдя к Вере Георгиевне, индус поднял ее с дивана и, поставив невдалеке от себя, стал напряженно смотреть ей в глаза.

Вокруг него засверкали красные лучи и протянулись толстыми нитями к танцовщице.

Скоро вся комната наполнилась искрящимся туманом, в котором постепенно вырисовывался призрак женщины, похожей на балерину.

Это был ее двойник, ее вторая душа, покинувшая тело по воле индийского князя. Видение двинулось было к стоявшей с закрытыми глазами Вере Георгиевне, но неожиданно повернулось и направилось к радже.

Вдруг очертания его стали делаться неясными, расплывчатыми.

Видение стало таять и, обратившись в туман, окутало индуса.

— Ого! — вскрикнул Николай Львович. — Смотрите, что это с раджою?

Все поднялись со своих мест.

Раджа страшно изменился. Он побледнел, весь осунулся, дрожал и еле держался на ногах.

Изредка в глазах его еще вспыхивали красные лучи, но они не достигали до Веры Георгиевны.

Вдруг индус покачнулся.

Мистер Джонс бросился к нему, но опоздал.

Стиснув руками голову, раджа с жалобным криком упал на пол.

Недели через две Анна Петровна получила от своей подруги письмо, в котором та сообщала ей о своем успехе в Париже, о встрече с раджою и об обстоятельствах, при которых он скончался.

«Удивительнее всего то, — писала Вера Георгиевна, — что я совершенно здорова, хотя раджа и не успел меня исцелить…».

— Это понятно, — заметил Петр Францевич, присутствовавший при чтении письма. — «Погиб властитель — от гнета дух освободился…».

— Вам все понятно, дорогой мой! — вскрикнула Анна Петровна. — Идите сюда, я вас расцелую. Знаете, я вами горжусь!

Михаил Булгаков

МОРФИЙ

Давно уже отмечено умными людьми, что счастье — как здоровье: когда оно налицо, его не замечаешь. Но когда пройдут годы, — как вспоминаешь о счастье, о, как вспоминаешь!

Что касается меня, то я, как выяснилось это теперь, был счастлив в 1917 году, зимой. Незабываемый, вьюжный, стремительный год!

Начавшаяся вьюга подхватила меня, как клочок изорванной газеты, и перенесла с глухого участка в уездный город. Велика штука, подумаешь, уездный город? Но если кто-нибудь подобно мне просидел в снегу зимой, в строгих и бедных лесах летом, полтора года, не отлучаясь ни на один день, если кто-нибудь разрывал бандероль на газете от прошлой недели с таким сердечным биением, точно счастливый любовник голубой конверт, ежели кто-нибудь ездил на роды за восемнадцать верст в санях, запряженных гуськом, тот, надо полагать, поймет меня.

Уютнейшая вещь керосиновая лампа, но я за электричество!

И вот я увидел их вновь, наконец, обольстительные электрические лампочки! Главная улица городка, хорошо укатанная крестьянскими санями, улица, на которой, чаруя взор, висели — вывеска с сапогами, золотой крендель, красные флаги, изображение молодого человека со свиными и наглыми глазками и с абсолютно неестественной прической, означавшей, что за стеклянными дверями помещается местный Базиль, за тридцать копеек бравшийся вас брить во всякое время, за исключением дней праздничных, коими изобилует отечество мое.

До сих пор с дрожью вспоминаю салфетки Базиля, салфетки, заставлявшие неотступно представлять себе ту страницу в германском учебнике кожных болезней, на которой с убедительной ясностью изображен твердый шанкр на подбородке у какого-то гражданина.

Но и салфетки эти все же не омрачат моих воспоминаний!

На перекрестке стоял живой милиционер, в запыленной витрине смутно виднелись железные листы с тесными рядами пирожных с рыжим кремом, сено устилало площадь, и шли, и ехали, и разговаривали, в будке торговали вчерашними московскими газетами, содержащими в себе потрясающие известия, невдалеке призывно пересвистывались московские поезда. Словом, это была цивилизация, Вавилон, Невский проспект.

О больнице и говорить не приходится. В ней было хирургическое отделение, терапевтическое, заразное, акушерское. В больнице была операционная, в ней сиял автоклав, серебрились краны, столы раскрывали свои хитрые лапы, зубья, винты. В больнице был старший врач, три ординатора (кроме меня), фельдшера, акушерки, сиделки, аптека и лаборатория. Лаборатория, подумать только! С цейсовским микроскопом, прекрасным запасом красок.