Пуанты для дождя - Марина Порошина Страница 14

— Зато Тихон доволен, он нас с пианино терпеть не мог.

— Неправда. Мы все тебя…

— Не раскисай! — перебила жена. — Ты всегда был сильным. Ты сможешь начать все с начала.

— С начала. Ты всегда так говорила.

— Я так сделала!

— Зачем?! С какого начала? Чего тебе не хватало?! А то, что было — все к черту?

— Ну да-да, все устроено и налажено. Все главное сделано — дом, ребенок, карьера, вершины, сколько их там? Все в прошлом. Все уже было. И ты решил стареть. А я не хочу. И не буду! Я буду молодой. А ты всегда будешь меня любить. Будешь, Моцарт?

— Да…

Евгений Германович поставил портрет на пианино. Потом зачем-то поднял крышку и сыграл единственное фортепианное произведение, которое выучил за эти годы. Фа-ми-ре-до-соль-соль. Два веселых гуся. Фа-ля-ля-фа. Ми-соль-соль-ми. Один серый, другой белый… Тут он сбился и поскорее захлопнул крышку. Анна смотрела ему в глаза и смеялась.

Неудачливый исполнитель оглянулся, как будто кто-то посторонний мог его увидеть в этот момент. И не зря. Тихон и кошка сидели на диване и смотрели на него одинаково круглыми глазами, три зеленых и один голубой. У кошки они были совершенно безмятежные, а у Тихона — обеспокоенные.

— Спокойно, ребята! Я в своем уме, — сообщил им Евгений Германович. — Вот проживете хвост к хвосту тридцать лет, тогда тоже сможете друг с другом разговаривать, даже когда разговаривать-то и не с кем.

Кот и кошка по-прежнему смотрели на него так пристально, что ему стало неловко.

— Эй, вы, один серый, другой белый, Тихон и… Маруся! Пошли спать, что ли. А завтра с утра распечатаем объявления и будем искать Марусиных хозяев. Они скучают, наверное. Любят тебя. Любовь и разлука, понимаешь…

А в Тель-Авиве торжествовал закат. Анна сидела у окна и смотрела, как тяжелый багрово-красный шар тяжело и торжественно опускается за горизонт, отражаясь и дробясь в зеркальных фасадах многоэтажек. Анна всегда мечтала жить именно здесь, она любила Тель-Авив за его вопиющую молодость, ну что такое сто с небольшим лет для города, стоящего в том месте, где счет истории идет на тысячелетия? Нахальные и талантливые архитекторы, подгоняемые состоятельными заказчиками, создавали небоскребы и простенькие двухэтажки, виллы и пагоды, башни и храмы — легко и как будто не задумываясь обо всяких там генпланах и концепциях. И город получился разноцветным, открытым и радостным, как будто его нарисовал счастливый и любимый ребенок, не знающий, что за его спиной стоит Вечность и с интересом заглядывает ему через плечо.

Здесь было все, что она любила: солнце, море, бесконечно-длинный променад Таелет вдоль пляжа, деревья, не знающие, что такое осень. Осень — это печаль, это умирание, что бы там ни сочиняли поэты. А здесь не было поводов для печали. Анна смеялась, когда прочитала в каком-то туристическом справочнике, что «самый холодный месяц в Тель-Авиве — январь, когда воздух прогревается до всего до плюс 19.7 °C». При плюс девятнадцати она всегда была счастлива, но на Урале это счастье выпадало нечасто. Анна ненавидела зимы, как ненавидят личного врага. Женщина должна носить легкие платья, соломенные шляпки и изящные туфельки, а не упаковывать себя в шубу, сапоги на овчине и, прости Господи, в термобелье. Женщина в рейтузах не имеет права называться прекрасной половиной человечества, и тот, кто утверждает иное, лицемерно врет. Все любят говорить, что лето — это маленькая жизнь, но почему все молчат о том, что зима — это маленькая смерть?!

Зима-лето, жизнь-смерть. Как легко здесь, на Земле обетованной, перебирать эти понятия — как бусины четок. Тук-тук, зима-лето, жизнь-смерть. Наверное, потому, что это небо, это море и это солнце видели столько зим и лет, столько рождений и смертей, что они слились в один стремительный поток, в котором не различить ни дат, ни лиц, ни слов…

— Странные рассуждения для жены, сбежавшей от мужа с любовником в город своей мечты, — хмыкнула она, отходя от окна. — Мечта сбылась, но как-то набекрень. Сама виновата, значит, надо было точнее мечтать.

Голова вдруг закружилась так, что она едва дошла до постели. Заколотил озноб, пришлось посреди жары кутаться в одеяло. Анна долго лежала, закрыв глаза и пережидая противную слабость. Потом, чтобы отвлечься, нащупала на тумбочке телефон и стала просматривать сообщения в соцсетях. От Моцарта ничего, впрочем, как и ожидалось. Написано, что был в сети вчера. Почему сегодня не заходил, интересно? Хотя зачем? Он мало с кем переписывался, в основном с ней, с Анной. Но он понимает, что она ему не напишет, беглым женам не положено вступать в переписку с брошенными мужьями. А он тем более ей писать не станет, да и что он может написать? Привет, как дела? Или — чтоб тебе пусто было? Незачем все это. Она и так знает, о чем он думает. И лучше бы не знала.

Задумавшись, Анна взяла несколько нот правой рукой, лежавшей поверх одеяла. Ре — ми-бемоль — до — си. Получился Шостакович, знаменитая тема, записанная на его надгробном памятнике. Только этого не хватало. Потом вдруг, без всякого перехода — фа-ми-ре-до-соль-соль. Фа-ми-ре-до-соль-соль. Фа-ля-ля-фа. Ми-соль-соль-ми. Ре-ми-фа-ре-до-до. Анна улыбнулась, вспомнив: в прошлом веке, когда и она, и Моцарт были совсем молодыми, глупыми и оттого ужасно счастливыми, они впервые встретились в одной пестрой и веселой компании. Еды было мало, зато вдоволь дешевого вина, музыки и танцев, поцелуев и флирта. Анна, разумеется, была в центре внимания, кокетничала напропалую, не пропускала ни одного медленного танца — уж ее-то всегда приглашали наперебой самые завидные кавалеры. Поэтому высоченного и от этого немного нескладного парня она заметила только в самом конце вечера. Он сидел возле пианино и одним пальцем, сбиваясь, играл детскую мелодию про гусей. Над ним нависали две девчонки (стоя, они были вровень с ним, сидящим), мешали ему и хохотали так, будто он делал что-то невероятно смешное.

Она спросила, кто это. Кто? Вон тот длинный? Кажется, он инженер. А ты не слышала, как он играл на гитаре? Анна фыркнула — уж человек, освоивший гитару, в состоянии сыграть про извалявшихся в луже бабкиных гусей, а этот… Ее подружка, хихикая и предвкушая удачную шутку, тут же потащила Аню знакомиться.

— Женечка, познакомься, это Аня Берштейн

Странно, зачем она называет фамилию, — подумала Анна. — Всех по имени, а меня объявляют, как на концерте.

Но выяснилось, то объявляли не ее.

— Евгений. Евгений Моцарт, — он вскочил и теперь говорил откуда-то сверху,