Ив Соколов-Микитов - Чижикова лавра Страница 15

А всего-то надо было целковый!

Заплатил батюшка из своих, окрестил им ребенка. И уж ни гостей, ни шампанского, - угостили его голым чаем, а на прощанье сунул ему князь узелочек. Дома развернул батюшка: был то платок, дорогой, шелковый, княжеский. Платочком с ним расплатились.

Теперь я многое увидел, и многих перевидал людей. И какого только не перемыкали горя!.. У иного всего-то имущества, что штаны да подтяжки, а мнение о себе прежнее. Титулы соблюдают и друг с дружкою церемонно: граф, графиня!.. И ни к чему-то, ни к чему не лежат у них руки.

Обитает у нас наверху барыня, генеральша Веретенникова, очень важная дама. Занимает она комнату угловую, окнами в сад. Живет она с сыновьями, с двумя: этакие мордастые лодари, красные!

Приходит она иногда вниз, приносит газеты. Получает она из Парижа русские газеты, небольшие листки. Лукич, бывало, сидит слушает и молчит, а она ему в три ряда:

- Я. Я. Я. Я!..

А сынки ее у нас всякий день. Место у нас просторное между кроватями. Приходят они упражняться в боксе. Станут в одних рубашках друг против дружки, в больших рукавицах, - шеи голые, и давай друг дружку охаживать по щекам. На шеях у них ладанки, крестики, только подскакивают.

Грешным делом сквозь смех и подумаешь:

- Этаких кобелей да кули бы таскать!..

А она за ними, как за малыми детками.

Принесет чего-нибудь сладенького в блюдечке, остановится на пороге:

- Толя, Валентин, покушайте...

Они, знай, друг дружку охаживают по мордасам.

- Толя, остановись!

Остановятся они, поглядят. И этак недовольно, в растяжечку:

- Ах, мамаша, опять вы нам какой-нибудь клейстер!..

Слопают - и опять за свое.

Так вся у них жизнь. С тем и поедут в Россию.

XVIII

Так вот и пошло чижиково мое жительство, а теперь, как подумаешь, скоро год, как я тогда переехал, и столько перемен в жизни.

Время-то как река, рукавом не загородишь.

Так вот недавно, сел я перед зеркалом бриться и точно впервые увидел свои глаза. Видел я такие глаза в дальнем моем детстве, - ехали мы с отцом по соловьевскому большаку, вели бычков. А у нас перед городом большая гора, и внизу мост через Глушицу, - вот один бычек-летошник и провалился, поломал передние ноги. Пришлось его там же и прирезать. Были у того летошника глаза, как теперь у меня.

И в висках серебра много.

Отец мой до пятидесяти годов был, как смоль, кучерявый, грудь широченная.

Вижу его, как теперь.

Пахло от него по-особому деготьком и чуть ветром (сапоги он носил большие, высокие, и всегда-то в дороге на ветру). Бойкие у нас были лошадки, вороные, спины широкие, с блеском. Бывало, подкатит к воротам, а я уж хорошо знаю по одному стуку, по тому, как лает в саду Чубрик. Выбегу к нему на крыльцо в чем был, а он весь белый от пыли, лицо загорелое, в кудрях запутался колосок овсяной, - ночевал где-нибудь в омете, - а глаза молодые, веселые.

- Ну что, - скажет, - Сивый, как живешь?

Подхватит меня на руки: - Смотри Москву!

А как я его любил! - Случись худое, - не выдержал бы, в могилу с ним лег. И когда бывал дома, не отступался я от него ни на шаг, так вместе и ходили: он на базар, и я на базар, он к людям, и я за ним.

Теперь-то хорошо понимаю: великая у него была любовь к жизни. И всякую он примечал мелочишку. Думаю я: теперь-то вот таким всего и труднее!

И всякий день вспоминаю я наш городок. Весь-то он в зелени, в густых садах, и река широкая, тихая...

А тут вот береза в диковинку. Только и видел ее в саду ботаническом, обрадовался, как сестренке родной, чуть было не расцеловал у всех на виду.

И ничего бы я не хотел, никакого богатства, - в Россию! И все крепче берег я в себе ту мысль и тем, можно сказать, все это время и жил. И всякие придумывал планы.

А вышло-то все по-иному...

Недельки через две получил я записку из консульства. Просили меня зайти по нужному делу.

А я почти не выходил то время из дома и сидел крепко, набирался здоровья.

Поехал я, как было указано, в центр города, по адресу.

Принял меня человек высокий, смуглый, с ястребиным носом, весь какой-то тонкий и как налим склизкий.

- Так и так, - говорит, - рекомендовали мне вас в нашем консульстве, и вот у меня какое к вам дело: можете ли играть на балалайке?

Очень я удивился.

А он на меня смотрит, - нос сухой, длинный.

- Организуем мы, - говорит, - хор балалаечников для выступления в театрах, и нужны нам люди.

А я еще в школе, у нас в Заречьи, немного бренчал, и даже был у нас свой ученический оркестр, наяривали мы: "Во лузях" и "Светит месяц".

- Играл, - говорю, - давно, а теперь не знаю...

- Это неважно, здесь мы подучимся.

Подумал я: отчего не согласиться?

Сказал он, когда быть на первую репетицию, а потом прибавил:

- Нужны нам в оркестр так же дамы или барышни. Не можете ли вы кого указать?

Вспомнил я тогда про сестренку Андрюшину:

- Есть, - говорю, - у меня на примете одна девушка, русская, я узнаю.

- Пожалуйста, - говорит, - непременно, нам с дамами будет успешней.

А я давненько, за моею болезнью, не навещал Андрюшу и ничего не знал о его судьбе. И, признаться, стеснялся я тогда своим расстроенным и больным видом.

Привел я себя маленько в порядок и выбрался к ним на другое утро.

Обрадовались они мне опять по-родному. Андрюши я так и не увидел: сказали мне старики, что поступил он от нужды на военную службу, как подданный здешний, и что послали его в Германию, в оккупационные войска на долгое время. Объяснили мне старики, что хорошее получает жалованье, и что каждый день выдают им варенье.

Подумал я тогда, подивился: трудненько мне было представить Андрюшу солдатом...

Оставили они меня обедать. А за обедом объявил я Наташе, по какому пришел к ним делу. Очень она загорелась: хотелось ей иметь заработок и помогать семье. Сговорился я с нею, где и когда встретиться, чтобы итти на первую репетицию вместе.

И опять напомнила она мне Соню, малой черточкой, и весь тот день было у меня к ней доброе и близкое чувство.

А через день заехал я за нею нарочно.

Поехали мы вместе, на "бассе", - такие тут автомобили, взамен трамваев, - на самой верхушке. Шел в тот день снег, белыми мухами, тихо, таял на ее щеках. Сидела она со мной рядом, смотрели мы вместе, как вьются над нами снежинки, и вспоминали нашу Россию: какие у нас снега и морозы.

Поглядела она на меня, улыбнулась:

- Поедемте, - говорит, - поскорее в Россию. Вместе!

- Что ж, - говорю, - поедем!..

Пожал я ее руку, и была она мне на улице между чужими ближе, точно мы двое, а вокруг этот большой и чужой город.

А проезжали мы улицами большими и людными, и казалось сверху, точно плывем на пароходе, и нам внизу уступают дорогу. И за долгое время первый раз было мне счастливо, и о многом мы с ней говорили.

XIX

Приняли нас в оркестр, и начали мы ежедневно по вечерам заниматься. И много нас набралось русских, из всякого звания, - на кусок хлеба.

А правил нами бывший русский посланник у персидского шаха, князь Агибалов. Добыл он где-то инструменты и сам учил нас бренчать на балалайках и домрах. Был он человек ловкий и во всех делах поворотливый, и на первых порах ходко пошло у нас дело.

А когда начали мы выступать на театрах, надевал он на себя, на фрак, все свои кресты и звезды, русские и персидские, и грудь его так и сияла. Принимала его публика за знатного человека, и большое это имело влияние для успеха.

А сказать правду, сыгралися мы скоро и дружно. И после первого выступления стали о нас писать газеты, - что, мол, народная русская музыка, и выступают потерпевшие от революции русские знатные лорды... И напечатали с нас фотографию: впереди всех князь Агибалов, при всех своих звездах и орденах, вид такой гордый, и в руках белая палочка.

Играли мы сперва в тесном театрике, а как стали о нас писать и печатать портреты, пришло нам приглашение выступить в самом большом театре, - на много тысяч народу, и, разумеется, большая то была для нас удача.

А театры здесь по-особому и совсем неподходящи к нашим. Любит здешняя публика легкое, и чтобы на скорую руку и так, чтобы не ломать голову. И каждый вечер, как в цирке, всяческие сменяются номера, а перед нами всякий вечер выходила американская дрессировщица тигров и змей.

Заставил нас Агибалов одеться. Приобрел я тогда смокинг, белье (и теперь лежат у меня в чемодане), бывало, погляжу на себя в зеркало: и я и не я... Вот, думаю, таковским бы заявиться в Заречье! И много я над собой посмеялся.

Стали мы зарабатывать и даже недурно. Разумеется, делили мы наш заработок на многие части, а все-таки жить было можно, и до самого лета не пришлось мне увидеть нужды.

И многое я мог бы порассказать о тех временах...

Теперь, как подумаешь, - и слезы и смех, и на какие пускались мы по нашей нужде увертки... Было нас по первоначалу, мужчин и женщин, всех человек тридцать, а в театре поставили нам условием и в контракт записали, чтобы было не меньше пятидесяти, для заполнения сцены. И довелось нашему князю набирать кой-кого наспех, на слепую руку, с бора да с сосенки. Сажали мы таковских для отвода глаз позади, неприметнее, а чтобы не получалося нам от них помехи, выдал им князь без струн балалайки и приказал настрого, чтобы полностью делали вид, будто играют. Разумеется, из публики струн не видно, а они у нас так старались, что даже можно было подумать, будто они-то и есть главные музыканты...