Инна Кинзбурская - Дорога на высоту Страница 15

Она шла и думала о том, что хуже всего тем, кто играл плохо, наверное, в той жизни они только и умели, что водить смычком или бить по клавишам вот так, не трогая душу. И жили себе, зарабатывая свой хлеб. А здесь им вообще ничего не светит. Ничего.

Но из этого следует, что тот, кто там был маэстро, здесь должен выплыть. Значит -- должен?

А как же они -- она и Толя? Разве они плохо работали? И Анатолий -- не маэстро? Неужели когда-нибудь она выплывет и сядет за компьютер?

О чем только не вспоминаешь, глядя в темное окно автобуса, с кем только не вступишь в неслышимый разговор. Вот и с этой женщиной стала вдруг беседовать. Наверное, вспомнила о ней потому, что дама -- музыкантша. Хорошая женщина, милая женщина, ровесница мамы. В стране она двадцать лет, помогает, чем может, тем, кто приехал недавно, и очень-очень им сочувствует. Правда, когда решила пожалеть маму, мама отстранилась. Ложки, вилки, тарелки принести -- это пожалуйста, это нужно, пока не придет багаж, спасибо. Но сочувствовать? Нет, извините.

-- Света, -- спросила она потом у дочки, -- неужели я выгляжу жалкой? Я бы этого не хотела.

Мама, как мама, и здесь держит марку. Но как ни старайся, олима узнаешь за версту, хочет он этого или не хочет. Коренные израильтяне, они другие, даже если небогаты, держатся расковано и свободно. А мы огорошены, растеряны, никак не войдем в колею, и когда стараемся не показывать, что нам скверно, сжимаемся, отгораживаемся. Но все равно ведь видно, что тебе тяжко, вот добрая женщина и решила тебя пожалеть.

Ничего, ничего, мама, когда-то и мы сможем вот так -- расковано и свободно. В своей стране. Иначе -- зачем все это было нужно?

И жалеть нас не надо.

Та дама стояла перед глазами Светланы, вся воплощение интеллигентности и сочувствия. Они говорили о музыке.

-- Музыканты из Союза здесь, в основном, моют полы, -- сказала Светлана.

-- Ну и что? -- удивилась дама. -- Смотрите, Светлана, я играю, у меня ученики, но я совсем не считаю для себя зазорным мыть, убирать.

Тогда Светлана ничего не возразила, а сейчас, сидя в автобусе, когда та не слышала, спрашивала ее: "Что, нет разницы -- одна убирает свой дом, а другая зарабатывает на хлеб мытьем чужих вилл? Нет?" Не может она понять, не может, чтобы понять, надо через такое пройти.

Милая женщина, прекрасная женщина, гордится тем, что не нанимает олимов чистить свои конюшни.

Не зря все олимы вздыхают о прошлом.

У каждого была своя ниша, свой устоявшийся мир. А теперь? Кто-то, может, уже нашел свою нишу здесь. Кто-то, может, нашел. А они вот -- нет. Поневоле вспоминаешь о прошлом. Прошлого было много лет. А у мамы и вовсе -- почти вся жизнь. Маме хуже, чем всем им. Они еще могут барахтаться, бороться, что-то делать. У них еще есть надежда. А мама безжалостно выбита из колеи и совсем беззащитна, как ни мужается. Как-то мама сказала:

-- В общем, на что мне жаловаться? Есть крыша, суп, хлеб, да еще и с маслом. Есть деньги на кино. Дети со мной... Только там я была Евгения Ильинична, а здесь я -- ни-что-о. Дерьмо.

-- Бабушка, -- с ухмылкой сказала Светка-младшая, она слышала разговор, -ты здесь гэ-вэ-рэт! {госпожа}

-- Гэвэрэт, -- покачала головой бабушка, -- как раз об этом я мечтала всю жизнь.

-- Мы все здесь дерьмо, -- заметил Анатолий.

Подошел Игорешка:

-- Папа, а что такое "дерьмо"?

Но такое у мамы прорывается редко. Как-то, правда, еще сказала:

-- Одна моя знакомая очень грустит, мол, всех сравняла алия -- и богатеньких, и бедненьких. Конечно, она недовольна: там работала в киевском торге, приехала -- вся в золоте. А у здешних золота больше навешано.

В самом деле сравняла?

Вот эта женщина -- кем была? Там -- кем? Сразу и не скажешь. Шикарная женщина. Впрочем, нет, ничего особенного, но косметики много, одета с шиком, это да. Вещи, конечно, привезены с собой, еще оттуда шмотки, все импортное, все, как говорили там, "фирма". Держится уверенно. Сигарета во рту. Пожалуй, она уже выплыла.

В Союзе с такими особами Светлане становилось неуютно, а тут запросто. Ее обслуживает дама вся в "фирме" -- нарезает, взвешивает, складывает в пакет продукты. Никакого неудобства. Светлана спрашивает:

-- Магазин ваш?

-- Да.

-- Не страшно? Я слышала, многие прогорают. Надо уметь торговать.

-- Ничего тут мудреного нет. Главное -- связь с поставщиками. Но это дело мужа.

-- В Союзе не занимались торговлей?

-- Торговлей? Нет, никогда, -- при этих словах массивные серьги звякнули в такт решительному движению головы хозяйки магазина, -- я парикмахер. Двадцать два года стаж.

Вот так. У каждого своя профессиональная гордость.

А ты? Гордись сколько хочешь, а завтра опять идти убирать чужую квартиру.

И радуйся, что ты на своей исторической родине.

x x x

Автобус подъехал к их городку. Светлана с усилием поднялась, гудели ноги, гудело все тело. Был трудный день сегодня и завтра будет не легче.

Она вышла из автобуса, оставив там всех своих невидимых собеседников. Скорее домой! Принять душ и лечь.

-- Гвэрэт, царих лаазор? {Госпожа, нужна помощь?}

Светлана оглянулась. Ее догонял мужчина. Среднего роста, лысоват, остаток шевелюры -- и в темноте видно -- черный, как все выходцы с Востока, пузо вперед, очень, наверное, нравится себе этот господин. Уверен, что никто не откажется, если он предлагает помощь.

Еще бы! С такими сумками в позднее время она похожа на одинокую женщину, которой можно на вечерок подставить плечо за... За сколько? Светлана ответила резко:

-- Нет! -- на иврите.

-- О-о! -- протянул рыцарь совсем по-русски. И отстал.

Мог бы все-таки Толя ее встречать. Когда дома, мог бы. Ему и в голову не приходит это.

Анатолий докурил сигарету, погасил ее, прикрыл окно.

-- Кто из нас раньше мог себе представить, что в стране евреев никому не нужны мозги? Самый неходкий товар.

Светлана услышала эти слова как будто откуда-то издалека, и вдруг поняла, что все это время Анатолий, пока курил, что-то говорил, рассказывал, рассуждал о чем-то, а она -- она не слушала, думала о своем, жила своим. Что это? Они стали, как двое глухих. Надо было что-то сказать, и Светлана сказала:

-- Не может быть, чтобы мы не нашли выход, чтобы жизнь у нас не устроилась, -- она в самом деле так сейчас думала. -- Надо только ко всему относиться спокойнее.

-- Конечно, я найду выход, -- Анатолий не сомневался. -- Но -- спокойнее? Когда вокруг столько идиотизма?

-- Ты можешь справиться со вселенским идиотизмом?

-- Но я не могу быть спокойным. Куда ни посмотришь, с чем ни столкнешься... Предлагаю сделать обычную лебедку -- нет, таскают раствор ведрами. Насос, обычный насос использовать -- нет, невозможно. И ты говоришь...

-- Тебе же от этого самому хуже. И нам тоже.

Но не все так, не может быть, не должно быть, чтобы вокруг только тупость и шекели, шекели, шекели.

Не может быть. Нет.

Ей вспомнилась вдруг высокая худая старуха с большими светлыми глазами, знакомая мамы. Мама рассказывала о ней много. Приехала эта женщина в страну давным-давно, еще ребенком, привез сюда семью отец-сионист. В Польше продали фабрику, здесь купили кусок земли, пахали, сеяли, защищались от арабов. Но то были рассказы мамы. А тут повезло: увидела и даже поговорила. Она ехала на экскурсию со старыми израильтянами, членами какого-то братства. Пригласили маму, разрешили взять с собой дочь и внука, ее и Игорешку. В автобусе наискосок от Светланы сидела старая женщина, виден был сухой горбоносый профиль. Светлана сразу поняла -- это и есть героиня маминых рассказов. Представила себе ее молодую, стройную, верхом на лошади. И сейчас, в свои восемьдесят, мама говорила, она ездит по их холмистому городку на велосипеде. Похоже.

Захотелось узнать поближе эту старую женщину. Но было неудобно заговорить первой.

А потом автобус остановился среди гор, все вышли, Светлана стала в стороне, она не слушала, о чем говорил гид, машинально сжимала игорешкину ручку, смотрела вдаль, охваченная удивительным чувством тишины и покоя. Вечности. Высокая старая женщина подошла, стала рядом, тихо спросила:

-- Яфе? {Красиво?}

Светлана молча кивнула.

-- Зе Исраэль шелану {Это наш Израиль}, -- тоже тихо сказала старуха.

Боже мой, подумала Светлана, это ее земля, она ее выпестовала, и вот я явилась и заявляю: "Вы не так поливали эту землю потом и кровью. Я научу вас, как жить".

Светлана стала рассказывать об этом Анатолию, пытаясь сама разобраться в своих мыслях. Он слушал невнимательно, потом сказал:

-- А что, конечно, не так. Я в самом деле мог бы их научить.

-- Ладно, Толя, уже поздно, ложись.

Говорить больше не хотелось. Перед ней плыли горы, рука, казалось, еще сжимала игорешкину ручонку, она и ее маленький сын тогда все видели одинаково, он прижался к ней и замер. Светлану охватила волна нежности к сыну. Как мало она бывает с Игорешкой!