Александр Сегень - Общество сознания Ч Страница 15

Я с детства детей ненавижу,

Я с детства детей не люблю

И, если увижу - унижу,

Обижу и оскорблю.

В дверях выросла фигура Прокофьича.

- Сегодня вечером прошу не задерживаться, - сказал отчим Бориса Игоревича строго. - У меня сердце что-то не фурычит.

- Слуш-сь, товарищ генерал! - виновато ответил Белокуров.

- Папа, пистолет, - приказал сын, тем самым вовсе не требуя у отца его доблестный трофей. Слово "пистолет" в устах Сережи означало "писать в туалет", сокращенно.

- Яволь! - подчинился Белокуров и своему младшему командному составу. В туалете, поставив Сережу на унитаз, он заодно допросил прыскающего отпрыска: - Как зовут?

- Серррожа.

- Как фамилия?

- Берррокуррров.

- Какого рода-племени?

- Труский.

- Это точно, что ты еще пока только труский. Готово? Пошли завтракать. "Путь к сердцу желудка лежит сквозь мужчину", - припомнил Борис Игоревич строчку из стихотворения Натальи Лясковской.

- Мучину, - согласился сын.

- Да, - вздохнул Белокуров, - мужчина это сплошная мучина.

Спустя час, насладившись обществом сына и отчима, Борис Игоревич отправился к Схеману посмотреть свежие оттиски последнего номера "Бестии". Мишка Схеман, потомственный русский еврей, отвечал за жизнь газеты после того, как ее макет выходил из чрева белокуровского компьютера. Он же выпускал "Курок" и "Белый курок", он занимался всем распространением и выполнял свои задачи безукоризненно.

Доругой в карман к издателю "Бестии" заскочила бутылка "Смирновской", и лишь звоня в дверь, Белокуров вспомнил, что, в отличие от него, Схеман соблюдал посты.

- Пррэт! - сказал он, пожимая мягкую и всегда немного влажную ладонь своего сотрудника. - Все в порядке?

- Все отличнейше, товарищ главный бестиарий.

- О! Точно! Со следующего номера будем печатать не "главный редактор", а "главный бестиарий". Гений, Миха! За это надо по маленькой. Может, уважишь, а? Ведь несть ни эллина, ни иудея.

Он выставил на стол бутылку.

- Вот ты и есть и эллин, и иудей в одном лице, - проворчал Схеман. Пей, конечно, но я не уважу. И закуска у меня только постная.

- Тащи хоть постную. И чего это мне все в последнее время сплошные святоши попадаются! Прямо дореволюция какая-то.

- Кстати, до революции много попущений было, - возразил Схеман. Сейчас более все строго. Советская власть Церкви на пользу пошла. До революции только духовенство и постилось как положено. Почитай Бунина "Окаянные дни". На паперти курить разрешалось! А теперь попробуй хотя бы внутри церковной ограды закури... О! О! с похмелья, что ли? Дождешься, что возьму газету в свои руки, а тебя отдам жидомасонам на заклание. Закуси грибочком-то. Или вот, читал я в "Жизнеописании Булгакова" у Мариэтты Чудаковой, что, мол, семья Булгаковых была страшно религиозная и на Страстной неделе у них в доме совсем не ели мяса. Во как! Интересно, Мариэтта Крабовна и впрямь не знает, как положено соблюдать Великий пост?

- Кстати, отличная тема для статьи, - махнув подряд три рюмки и закусив солеными грибочками, заметил Белокуров. - "Церковная обрядовость до и после советской эры". Напишешь?

- Лучше ты, а я тебе матерьяльчиков подброшу.

- Вот видишь, а не было б бутылки, не родилась бы тема. Во всем есть польза.

Посидев у Схемана и душевно покалякав, "главный бестиарий" отправился сперва в Дом литераторов, где ему честно возвратили портфель, а потом - в Первый московский бизнес-колледж читать австралопитекам всемирную историю. Ему было весело и легко, в кармане плаща - а карманы были глубокие приплясывала наполовину выпитая бутылка. От Дома литераторов он быстро добрался до Пресни и очутился в своей аудитории на третьем этаже, повесил плащ в шкаф, отхлебнул немного, и у него оставалось полчаса, чтобы освежить в памяти даты событий и некоторые имена. Опьянение воскресило в ней вчерашний вечер, Эллу... Захотелось снова увидеть ее, хотя бы один раз. Прикоснуться губами к ее губам. Он с тоской подумал, что если даже поедет на машине туда, к ней, на Тимирязевку, то едва ли найдет дом, вспомнит, какой подъезд и какая квартира.

- Сик транзит... - тяжело вздохнул он, подошел к окну, посмотрел на "Белый дом", подыскивая нужные очертания своей тоске. - Промелькнула и... промелькнула.

Впервые за много-много лет он чувствовал то особенное щекотание, катающееся вниз-вверх, из-под сердца в живот и обратно, каковое бывало у него давно - в юности, когда он влюблялся. И мурашки, вдруг пробегающие по щекам... И томление, когда хочется только лечь, уткнуть лицо в ладони, лежать и постанывать.

Потом он читал лекцию о крестовых походах. Основательно, красиво, стройно, но - без огня. И видел, что многие не слушают. После перерыва должна была явиться другая группа, которой следовало оттарабанить то же самое. а как не хотелось!

В перерыве он еще раз приложился к бутылке, нисколько не раскаиваясь в том, что вчера пообещал Василию, мужу Эллы, сегодня - ни водчинки, ни ветчинки. Вспомнил о своем обещании без трепета.

На следующей неделе вернется Тамара, которая не захотела быть Белокурвой, и постепенно он забудет про Эллу, про то, как хотел всю ее оцеловать. В конце концов, у него крепкая семья, жена, сын, отчим. Что еще нужно человеку, чтобы счастливо встретить старость?

- Тоже мне Анн Каренин нашелся, - пробормотал он, отталкивая от себя мысли об Элле, как веслом - утопленника.

Аудитория вновь заполнялась слушателями. Глядя на них, Белокуров подумал, что не такие уж они и австралопитеки, вполне пещерные люди.

- Халявин, - обратился он к одному из студентов, делая ударение именно там, где требовал тот, на первом слоге, отчего получалось похоже на "хеллоуин", страшный американский праздник, - почему пропускаете занятия? Три раза подряд не были.

- Работы много было, Борис Игыч, - презрительно ответил студент, будто отцом Белокурова было некое иго, вероятно ордынское.

- Как говорит мой знакомый еврей Схеман, работа не жид, в Израиль не убежит. Садитесь. Ну хватит, посмеялись, и будет. Верункова! Прошу тишины. Спасибо, родные мои. Так, темой нашей сегодняшней лекции...

Тут сердце его оторвалось и упало на самое дно желудка, проделав свой путь через мужчину. В дверях стояла она!

- Здравствуйте, - сказала она. - Могу ли я прослушать вашу лекцию?

- Прошу вас, - разрешил Белокуров и, когда она уселась за одним из столов в первом ряду, всегда свободном, продекламировал из пушкинского "Mon portrait"*:

Onc il ne fut de babillard,

Ni docteur en Sorbonne

Plus ennuyeux et plus braillard,

Que moi-mкme en personne**.

* "Мой портрет" - стихотворение А. С. Пушкина, написанное им по-французски.

** Никогда не было болтуна, ни доктора Сорбонны - надоедливее

и крикливее, чем собственная моя особа (фр.).

- Итак, родные мои, наша сегодняшняя лекция начинается в советских кинотеатрах времен застоя, когда там показывали среднего качества фильм Михалкова-Кончаловского "Ярославна - королева Франции". Возможно, кто-нибудь из вас и смотрел этот фильм. Так вот, действие фильма происходит в тысяча сорок восьмом году, когда французский король направил посольство к киевскому князю Ярославу Мудрому, а Киев тогда еще не был столицей независимой Украины и древние укры изнемогали под гнетом москалей. Послы забрали у Ярослава одну из его дочерей, красавицу Анну, и увезли в Париж. Король Франции женился на ней, подарил представительский "опель", брюлики, всякую голду и прочее, а она за это родила сыновей. Так вот, одного из сыновей звали Гуго, а поскольку во владение ему досталось графство Вермандуа, то и известен он в истории как граф Гуго Вермандуа. Сей Гуго, который по матери был русак, интересен нам постольку, поскольку он явился одним из полевых командиров огромного бандформирования, известного больше под наименованием "войско крестоносцев". Как видите, наши везде бывали. Но, правда, Гуго Вермандуа был не главным вождем Первого крестового похода, он подключился как один из главных. А начался поход в тысяча девяносто шестом году, когда огромные толпы народу, соблазненные пламенными речами некоего отшельника Пьера, дали клятву освободить Иерусалим от мусульман. Тогда Иерусалим не был поделен на два сектора, им, как и всеми территориями нынешнего государства Израиль, полностью владели арабы. Те самые, которых теперь именуют арабами-палестинцами.

Он решился посмотреть на нее и увидел глаза, полные смеха и лукавства. Должно быть, она слушала не лекцию, а его голос. Белокуров знал, что с похмелья голос его звучит как-то особенно - красиво и мужественно. Окрыленный взглядом Эллы, он продолжал вдохновенно читать лекцию, не то что предыдущую. Когда он рассказывал о том, как было найдено копье Лонгина, ему казалось, оно у него в руках; когда говорил о резне после взятия Иерусалима, чувствовал, что стоит по щиколотку в крови. Но больше всего его поразило, когда "хеллоуин" захлопнул тетрадь, бросил ее в свой портфель и произнес:

- Борис Игыч! Уже давно перемена идет, нам на лекцию по маркетингу пора.