Федор Кнорре - Шорох сухих листьев Страница 15

Платонов уже нырнул в ванную и теперь снова высунул голову.

- Коля, ты должен это знать! - Она опять засмеялась и произнесла торжественно: - Ты единственный в мире человек! Единственный в моей жизни человек, которому я мыла ноги... Пуговицу мне, кажется, случалось пришивать, но это было давно, и я даже не помню кому. И зря пришивала.

Она ушла переодеваться, а Платонов остался один, гостей еще не было, только какая-то очень важная тетка с большой брошью на груди звенела посудой, накрывая на стол, и, чтоб ей не мешать, он ушел в кабинет и сел на ярко-синее, покачивающееся креслице.

Первым из гостей явился Иннокентий Викентьевич, с которым Платонова уже познакомили на ледяном представлении. Он поздоровался с Платоновым и рухнул в кресло, разбросав руки и ноги, изображая полное изнеможение. В доме он был вроде своего человека, вероятно, потому, что по какой-то линии был не то помощником Наташиного мужа, не то секретарем. Пожалуй, скорей всего секретарем.

Повалявшись в изнеможении, лениво оглядывая комнату, он достал фарфоровую фигурку, повертел ее, разглядывая со всех сторон, и небрежно поставил ее не на то место, где она стояла. Потом он прошелся по кабинету, взял со стола тонкую пачку исписанных листов, небрежно просмотрел и хмыкнул и так же небрежно отложил, точно сказал: "Ах, это? Знаю, надоело!"

Платонов смотрел на его упитанное, чрезмерно сытое лицо, на его большой с двумя извилинами, какой-то холеный нос нежного цвета лососины, на узенькие модные отвороты его просторного костюма, стараясь побороть чувство неприязни.

Иннокентий Викентьевич продолжал обход комнаты, все что попало хватая, разглядывая и тут же безразлично откладывая, и наконец наткнулся на коробку с шахматами, отпихнул ее тоже, задумался и уставился на Платонова, так что тот подумал, что он сейчас захочет и его взять в руки, повертеть и отложить в сторону. Но он не притронулся, он просто соображал, как можно использовать Платонова, и, видимо, придумал: предложил сыграть в шахматы.

Чтоб только с ним не разговаривать, Платонов согласился, стал играть, не думая и без всякого интереса. Ему казалось, что серьезно играть с таким лососиным носом человек никак не может, и жестоко ошибся - Иннокентий играл очень хитро, с множеством мелких подвохов и ловушек, и Платонов глупо попался в одну из них и почти даром отдал фигуру. После этого он стал играть в полную силу, почти выровнял положение, но слишком уж много было упущено вначале.

Сдерживая досаду, он равнодушно сказал:

- Нет, ничего уже не получится. Проиграл!

- Кто проиграл? - спросила Наташа, входя в комнату и здороваясь. Конечно, бедный Платонов проиграл?

Платонову теперь страшно хотелось сыграть как следует, но было уже поздно, в передней звенели звонки, новые гости громко здоровались, шумели, проходили в комнаты и, похохатывая, потирали руки при виде накрытого стола, на котором уже не оставалось свободного места, все было украшено молодой зеленью, и среди дымчатых, отливающих радугой бокалов, графинов и пузатых бутылок, ваз и блюд с закусками и множества разных тарелочек горками лежали длинные огурцы, от которых пахло весенней свежестью. Платонов вспомнил, что ему поручили купить семена хорошего сорта для огуречной рассады, которую начнут высаживать на грядки еще недели через две.

Последним, позже всех гостей, примчался с какого-то совещания Наташин муж, все сели за стол и тотчас, с шумом отодвигая стулья, встали, как только Иннокентий поднял тост в честь Наташи. Наташа выглядела стройнее и красивее, чем когда была девочкой. Литой серебряный медальон на цепи с головой Нефертити был единственным украшением на ее гладком, обтягивающем черном платье. Она держалась удивительно просто и хорошо, с удовольствием, хотя и весело - с еле уловимой умной насмешливостью, принимая чрезмерно пышные поздравления.

Потом, когда глаза у всех заблестели, за столом поднялся шум, знаменитый скрипач приставал к своему соседу-ученому с вопросами насчет антивещества, а тот отшучивался и, смеясь, тянулся к другой кучке, где рассказывали анекдот.

Сидевшая рядом с Платоновым дама в вечернем платье, - он ее принял за бывшую опереточную артистку, а она оказалась руководительницей физической лаборатории, - крикнула через стол:

- Наташа, да познакомьте вы нас с соседом!

Наташа, раскрасневшаяся, весело вскочила с бокалом в руке:

- Товарищи, тут все знакомы, кажется? А это вот: мой Платонов! Директор моей школы! В родном моем городе! - Она поклонилась и, смеясь, села.

За столом стоял уже общий неровный шум разговоров, смеха, звона посуды и окликов через стол. Платонов сидел, чувствуя тут себя точно на отлете, но и это ему было все равно, и думал, что вот так в суете проходит последний вечер с Наташей, и не сразу расслышал, что ему задают уже во второй или в третий раз один и тот же вопрос.

Иннокентий, у которого его лососиный нос утратил нежный цвет и стал малиновым, деликатно постукивал пальцем ему по плечу, обращая внимание на спрашивавшего.

Платонов полуобернулся и увидел помятое, скучное, мягкое лицо человека с большими желтыми зубами. Говорил он удивительно: даже в общем шуме не считал нужным повысить голос, так был уверен, что все обязаны расслышать, что он скажет. Платонов только глянул, и ему уже захотелось возражать и спорить, едва расслышав слова: "...вот вы живете на периферии, и вы, конечно, думаете..."

- Вот я живу на периферии и ничего подобного не думаю, - сказал четко и с удовольствием открытого столкновения в споре Платонов. - Вообще на периферии люди думают совершенно разное, как и в столицах. Деление на категории по месту жительства опоздало лет на тридцать, по-моему. Это только в кинофильмах почему-то любят показывать, как нравственный перелом в человеке разрешается тем, что он садится в вагон и уезжает из столицы... Предполагается, очевидно, что он, пройдя через чистилище поезда дальнего следования, высадится на станции назначения новым человеком...

- ...а я преклоняюсь перед людьми... - перекрикивая усилившийся шум, говорила заведующая лабораторией, но перед кем она преклонялась, уже нельзя было расслышать.

В дверях столовой возникли новые гости, вероятно очень значительные, потому что Наташа так и вспыхнула от удовольствия и даже воскликнула: "Ну, вот уж кого не ждали!.." - и, подбежав, трижды поцеловалась о женщиной в вечернем платье, откладывая в сторону какие-то коробки в шелковистой бумаге и охапку гибких, завернутых в целлофан цветов с длинными стеблями.

Снова поднялась волна тостов, Наташа, сияя, вставала, благодарила, и все стало похоже на настоящий праздник.

Платонов вежливо улыбался, кивал, когда все поздравляли, и задумывался, покручивая двумя пальцами за тоненькую ножку дымчатый бокал, переливавший радугой. Но как только улеглась волна поздравлений, Иннокентий снова вежливо попросил Платонова повернуться, шепнув:

- Амос Назарович... к вам...

"И чего ему от меня надо?" - подумал Платонов, глядя на того с мягко шевелившимися щеками и желтыми зубами, все продолжавшего медленно и тихо говорить, точно он был в комнате председатель.

- Да, я очень хочу услышать, что об этом думает наш директор школы! поддержала заведующая лабораторией, дружелюбно, но требовательно глядя на Платонова.

Едва поймав кончик разговора, Платонов переспросил:

- А что вы называете таким разговором "по душам"?

- Это каждый понимает, - сказал Амос Назарович. - В случае необходимости я вызываю к себе и говорю с ним по душам, вот о чем мы говорили.

- И получается? - спросил Платонов, чувствуя опять оживление открытого столкновения.

- Получается. А если нет - то уж не моя вина. Я сделал что мог. Конечно, есть такие, которые не поддаются. Ну, с такими у нас и разговор другой. Теперь вам понятно?

- Нет, - сказал Платонов и заметил, что лососиный нос быстро на него посмотрел с интересом. - Вы вызываете подведомственного вам человека, чтобы заглянуть в его душу, разбередить ее, что ли?

- Точно. Вот понимаете же, значит!

- Еще нет. А свою душу вы ему тоже раскрываете? Свои сокровенные мечты, ошибки и надежды? Ах, нет? Тогда это уже не "по душам", а только по чужой душе разговор.

- Да я-то тут при чем? Дело не в названии. Я вызываю человека, и я с ним...

Наташин муж, продолжая улыбаться и слушать свою соседку, внимательно покосился на Платонова и продолжал разговор.

- Правильно, - уже не останавливался Платонов, - предполагается, значит, что он должен раскрывать свою душу, а вы нет. А вам никогда не приходило в голову, что в ту минуту, когда вы стараетесь заглянуть ему в душу, он сидит против вас и занят той же самой работой: старается заглянуть в вашу? Например, старается понять, что там у вас? Стоит ли вам верить, раскрываться перед вами?

- Так, - с удовлетворением констатировал Наташин муж и опять улыбнулся в сторону своей собеседницы.

- Ну и пускай! Мне-то скрывать нечего!