Олег Павлов - Антикритика Страница 15

Романтический герой губит смысл повести в зародыше. Названа повесть романтично, красиво. Написана внешне красиво и с романтизмом. Но если в прошлом романтизм возвышался хотя бы культом мужественности и духом мужской несломленной душевной силы, то нынешний экзотический романтизм проповедует уже нечто инфантильное да жеманное: красное винцо, анашу, камасутру, "Ливайс-5О1", блюз, мужской парфюм, туфли фирмы "Одилон", сигареты "Житан"-капорал и... тендир-чуреки.

Можно подумать, что Афанасию Мамедову должно быть легко публиковаться в журнале "Дружба народов" в качестве экзотического "господина Азиата в европейском костюме"; на деле, думается, ему очень тяжело во всех смыслах. Что-то из этого экзотического коктейля, или сам господин Азиат, или его европейский костюмчик - является той данью, какую платил и платит главной литературе нерусский писатель. "Дружба народа", журнал нынешний, вовсе не взимает эту дань. Противоречиво вообще положение писателя, пишущего на русском языке родной ему культуры, но о том родном, что уже-то вовсе не связано ни с человеком русским, ни с жизнью русской - противоречиво даже тогда, когда публикуется он в журнале, который самим названием своим охраняет его самобытность. По обе стороны он оказывается как чужой среди своих.

Этот писатель уникален, будь то Даур Зантария, Тимур Зульфикаров или Афанасий Мамедов. Этот писатель давно уже не дружбинец наш советский, а скиталец. Но каждый такой писатель вольно или невольно платит теперь современности дань э к з о т и к о й.

Зульфикаров и Зантария творят в последних книгах не мир своей родины, а трагический миф о ней - и в этом спасаются как художники. Зульфикаров не ищет виноватых, а устами дервиша Хожди Насреддина, мудреца и юродивого, оплакивает свой народ как страдающую одну плоть и душу заблудшую: экзотический писатель отыскивает для себя мудреца и, платя современности дань экзотикой, сочиняет всечеловеческую сказку об утраченной родине.

Герой повести "На круги Хазра" нов для экзотической литературы тем, что он - реальное лицо, а не сказочный персонаж. Афанасий Мамедов взялся сотворить экзотический миф о человеке империи - сотворить "господина Азиата в европейском костюме" - но чутьем своим художника не услышал, что с романтизмом имперским давно-то приходит на поле русской прозы уже не литературный новый герой, а опостылевший романтический пошляк, каковой для ощущения мужественности разве что надушится плейбойским одеколоном. Но и это еще не все! Таких пошляков, что катаются как на коньках по ледовой арене человеческих страданий, давно плодит вовсе уж не экзотическая кипучая могучая маргинальщина; здесь тебе и проповедующие "имперское сознание" боевики, триллеры, детективы, авторы которых с задворок советской литературы предпочитают переместиться на задворки советской империи.

То, к чему подступался с актуальным своим талантом Афанасий Мамедов (но задушил-таки эту тему "чужеродства"), воплощение нашло в прозе еще одного беженца - Андрея Волоса. Афанасий Мамедов без всякого сомнения способен творчески на многое, да вот мотивы имперские скорее для него как для прозаика только экзотика, экзотический материал, без которого он отчего-то не чувствует себя в современной русской прозе полноценно. Безродный гонимый по воле Хазра "господин Азиат в европейском костюме" - это герой, которого Мамедов выдумал. Между тем, Андрей Волос не притворился изгоем - и тема чужеродства зазвучала как трагическая. Изгоем на задворках империи и мог оказаться только з а б ы т ы й своим народом на тех задворках человек; "господин Азиат в европейском костюме" - это бастард колониальный, а не бакинский юноша-пижон, что примеряет европейский костюмчик не иначе как красуясь собой; но и не былинный спецназовец, что красуется уж не костюмчиком, а силой, по-хозяйски распахивая дверку в имперскую глушь ударом сапога.

Андрей Волос не изяществом слов и образов, но и не пафосом сказания о Мамаевом побоище, а одной только прозаической ясностью того, что есть жизнь и смерть, описал погромы душанбинские глазами того самого колониального бастарда, что в миг резни да погромов и ощутил себя человеком, так как оказался обреченным только на забвение да смерть. И если этот человек ищет спасения - то он находит спасение и для всех тех, кто погряз то в чувстве малодушном ужаса, то в уродской жажде возмездия.

Империя - ценитель с а м о с т и, она уберегает в искусстве все даже самое хрупкое и малое, собирая из всех красок наций свой высокородный величественный букет. Литература после Империи похожа на породистую псину, утерявшую свой дом, где так ее холили, что отдельной щеточкой расчесывали каждую драгоценную шерстинку. Литература после Империи - это бродячее не помнящее своей породы животное, ищущее, кому быть нужным хоть бы уж не за самость свою, а просто за умение послужить или подать голос, но попадающее уже только в лапы живодеров: "заячьи польта из них делать будут под рабочий кредит!"

А потому каждый пишущий на русском языке родной ему культуры ц е л о г о м и р а, - пишет теперь о том родном и целом, что уже-то уходит в небытие. Но превращаясь теперь в скитальца, художник и после Империи вовсе не лишается выбора, а как раз становится перед выбором: или он пишет трагедию бытия - трагедию утраты "целого мира", или разворачивает одну только фантастическую метафору небытия, превращая распад "целого мира" в некое потустороннее экзотическое зрелище.

В произведениях многих новейших беллетристов мы не найдем изображения действительности и даже одного реального лица нашего современника, как если бы и вправду от нашего мира и современности не осталось ничего кроме космической пыли, пустоты. Это даже не тот наш мир, что запечатлен с близи, хотя бы как кинокамерой, а виртуальный мультфильм. Писатель Фазиль Искандер сказал как-то о том, что есть литература Дома и Кочевья. Теперь, после Империи, литература скитальцев сосуществует... с литературой пришельцев. Для какого-то, по чьей-то надобности эти пришельцы оказываются мессиями, что в скафандрах разнообразных модернистских "измов" посланы наподобие космонавтов исследовать нашенское "небытие". На деле ж такой тип - пришельца - тоже платит именно современности рабскую дань экзотикой: он пишет на русском языке родной культуры о том, что уж не родное ему, а будто б и чужое - о том, отчего осталось якобы одна пустота. Это тип "экзотического писателя" не в России, а из России; а-ля рюс! господин Азиат в модерновом скафандре и с балалайкой под мышкой!

Возбудитель "экзотической" болезни - чувство неполноценности. Но что возмещает имперская экзотика в современной литературе? Утрату высокородной величественной поэтики целого мира. Экзотическое в нашей литературе сегодня - это и есть разнородная космическая пыль некогда целого, осмысленного, блестящего мира Империи.

Однако ж на смену уходящему имперскому самосознанию в Литературе после Империи неминуемо является самосознание национальное - и то русское, что осознано уже только как русское, возвращает утраченное родство с жизнью, ясное чувство родных пределов, осязаемую немифическую родину. Ведь она, самобытность русская, вовсе не растворилась в имперском многоцветье. Да, был большой имперский стиль, но ведь была и есть этнопоэтика русской прозы. Существует, был и есть русский человек! А потому удивительно, когда это живое, этого человека, заставляют нас лицезреть в виде некой виртуальной реальности, пустоты; где люди не люди - а виртуальные муляжи живых существ; где жизнь не жизнь - а разветвленный надуманный мир виртуальной игры в сущее.

Сны эти виртуальные о России - плоды больного экзотического воображения пришельцев, воображающих, что они-то настоящие, а кругом них отчего-то должна быть безжизненная пустошь, где не родится ничего живого, настоящего. Один такой пришелец создавал с помощью компьютера из своей фототипии всяческие виртуальные портреты, выдавая эти изображения на публику, а реальное лицо скрывая: возможно, не удовлетворен был собственной наружностью, но эта маска неживая вместо лица как нельзя наглядней иллюстрирует, что же такое есть "развернутая метафора небытия". Это - страх перед бытием, выдаваемый за тайну небытия. Страх своей не физической вовсе, но духовной неполноценности.

Литература после Империи, будто б темная комната, еще долго будет полна страхов.

МЕРТВЫЙ СЕЗОН

О литературно образованных людях

В книжном приложении "Независимой газеты" опубликованы рассуждения Владимира Березина под названием "Раб есть вещь", обязанные по профилю этого приложения быть рецензией на "Степную книгу" Олега Павлова. Но вместо того, чтоб разобрать книжную новинку, вообще не касаясь собственно сюжетов и содержания рассказов "Степной книги", рецензент взялся открыть святая святых ее автора. И вот оказалось, на этот раз, что ни книгой одной стало в литературе больше, а есть некто, пишущий и пишущий о рабах, в ком утрачено "человеческое начало". И вот уж братство людей в их тяготах и лишениях оказывается "армейским рабством", а жизнь людская, где есть страдание, но есть и преодоление, оказывается рабской нежитью.