История моего моря - Кирилл Борисович Килунин Страница 15

– Ну, что Кирюша, будем пить коньяк?

Улыбнулся тогда Заур. Глядя в мое, отчего-то, ставшее белее снега лицо.

Я только кивнул.

В этот день мы с ним набухались и к работе приступили с похмелья, только на следующее утро, когда из соседней деревни пешкодралом, пыля и матерясь притопала бригада Ух в составе четверых человек.

Из четверых, местным – оказался только старик Пушкин А.С., тезка нашего солнца русской словесности, только Пушкин из деревни Заречная был совершенно лысым, сморщенным, пожелтевшим и посиневшим от курева и алкоголизма субъектом, заикающимся и дергающим левым глазом, от этого казалось, что при разговоре А.С. Пушкин вам постоянно подмигивает. Этот болтун и хитрец, любой разговор, сворачивал к тому, что закончив дела, нужно бы нам ребятушечки, выпить. Пушкин произвносил это, словно копируя своего великого предшественника – одного римского сенатора времен Пунических войн – Катона Старшего. Вы помните Катона с его сакраментальным: «…и поэтому, я думаю, что Карфаген должен быть разрушен». Как и Катон Старший старик Пушкин совершенно отказывался при этом думать о собственной печени и о том, с чего вообще начался наш разговор, главное для старика его было правильно закончить.

Еще двумя из бригады Ух были отец с сыном, сорокалетний худощавый мужик – типичной славянской внешности, с круглым лицом, блекло-голубыми глазами, курносым носом, светлыми волосами, похожими на солому с островками седины, как будто солому поела парша. Молчун, кажется окончательно сломавшийся человек. Почему? Потому, что в его глазах пряталась настоящая пустота. Его сын – словно маленькая копия отца, но только внешне. У этого мальчишки лет четырнадцати, оказался высокий грудной голос и не стихающее желание знать все обо всем, полный космос. При первой встрече я улыбнулся пацану, не зная еще, что устану отвечать на все его бесконечные вопросы и отчаянное: почему…? Они, как и я оказались коренными пермяками, приехавшие сюда, за Кунгур, чтобы заработать немного на жизнь. У парня, которого звали Андрей, дома, остались еще четверо младших братьев и сестра, наверное, такие же живчики, как и он.

Четвертый из бригады Ух – самый настоящий бомж – Шурик, проживающий в хибарке, похожей на гнездо птицы Рухх, сколоченной руками самого Шуры из всевозможного строительного мусора, впритык к стволу здоровенного клена и имеющей целых два этажа, при размере в восемь квадратов.

Шурик, как типичный русский бомж, рожденный в эпоху, когда, таких как он еще называли бичами, обладал высшим образованием, был бывшим интеллигентом в четвертом колене, проработал 20 лет в каком-то районном ДК, преподавал в педагогическом техникуме. Пока, не запил, и в пьяном угаре не потерял сначала жену и детей, затем квартиру – единственное свое жилье, что оставила ему мать старушка, перед тем как отойти в лучший мир. Как это случилось? Очень просто. Шурик подписал за пару ящиков паленой водки «Березка» дарственную очередными черным риэлторам. А потом, вывезенный в заброшенную деревню, где уже проживали с десяток таких же, как он, бедолаг, Шурик окончательно потерял свой человеческий облик и веру в людей. Особенно, после того, как его изгнали с позором и из этого забытого всеми селения. Изгнали Шуру за то, что он категорически отказывался, что-либо делать (т. е. – работать на огороде, собирать пустую тару в Кунгуре, расположенном в 15 км от Заречной, и т. д.), при этом, требуя еды каждый божий день, и питья, подразумевая конечно спиртное. Теперь, Шурик – кудлатый, и бородатый тип, с озорными на цыганский манер глазами, с открытой улыбкой, в которой не доставало половины зубов, бесплатно, буквально на птичьих правах, сторожил дачный кооператив, в котором нам предстояло возвести новый дом.

Не озаботившись, тем чтобы нас познакомить, Заур с сомнением осмотрев наш отряд мастеровых, печально махнул правой рукой, как будто пытаясь, избавится от охвативших его сомнений, и тут же, начал деловито раздавать поручения. Соответствуя заданному пожилым грузином курсу, мы дружно копали котлован под заливку фундамента, вбивали сваи, разгружали брус, возводили временный забор, и так до самого обеда. Отобедав наваристым супом с тушенкой, крупно резанами овощами и крепким на уровне чифиря чаем, с ноздреватым белым хлебом, мы снова мешали бетон, заливали фундамент, достраивали забор, и так пролетел первый день. Часов в семь вечера Заур закричал: бастаааа! И мы счастливо вздохнули, бригада Ух в неполном составе, все также пешком, отчалила в направлении Заречной, предвкушая вечернюю попойку, ночевать к старику Пушкину. Бомж Шурик, утопал в свое гнездовье, примощенное к стволу гигантского клена (ему нахаляву и в долг уже не наливали), а я с трудом дополз до зауровского газика, и рухнул без сил на заднее – обшарпанное сидение – его незамысловатого авто. Мотор заурчал…, Заур включил на полную громкость русский шансон, и Круг запел о девочке пай и ее непростых отношениях с неким жиганом.

Грузин Заур жил бобылем недалеко от деревни Заречной, на охраняемой территории, в каменном особнячке в два этажа. В хорошем таком особнячке – с гаражом, уютной кухонькой и просторной гостиной внизу, и бильярдной комнатой, спальней и кабинетом, которые занимали все пространство второго его этажа. Меня он поселил отдельно – в гостевую комнату, пристроенную к бане за аллеей неизвестно как прижившихся в нашем суровом уральском климате кипарисов. Встретив в первый день свое жилище в неадеквате, сейчас уставший от физического труда на открытом воздухе, я с большим удовольствием рассматривал свой новый дом. Стены – обиты деревянными панелями коньячного оттенка. Пол из толстых отлакированных плах. Низкий потолок, покрашенный в цвет пыльной розы. Небольшая печь в глиняных изразцах, которую я растопил ближе к ночи, не столько для тепла, сколько для того, чтобы избавиться от надоедливых комаров, вездесущих кровопийц, отравляющих сказочную жизнь на планере не одному поколению дачников. Еще тут был мягкий кожаный диван цвета бельгийского шоколада, большое окно с видом на реку и массивное старое кресло с клетчатым пледом, которое я так полюбил. Обычно, я забирался в него после рабочей смены, после позднего ужина, когда начинало темнеть, прямо с ногами, кутался в плед, ставил на подоконник стакан с чаем в совдеповском мельхиоровом подстаканнике с бегущим вперед паровозом. Затем, брал в руки старый деревянный приемник «Океан» и ловил свою волну, крутя колесики, нажимая кнопки и двигая металлические рычажки. Я плыл сидя в своем кресле, глядя в окно, или развернув кресло поближе к печи,