Яркие пятна солнца - Юрий Сергеевич Аракчеев Страница 15

набираем темп – опять словно готовимся к взлету… Огненный вихрь, смерч! Вот, сейчас… Но нет, стоп! Опять в самый последний миг – на грани… И вновь мы парим, трепеща вместе, и от того, что она так понимает меня, так послушна, я в восторге особенно. Время, кажется мне, сочится по каплям – ароматные, медовые, они светятся и искрятся – словно падающие звезды в летней ночи, или, может быть, березовый сок весной… Ничего, ничего нет важнее сейчас: и мы с ней – одно… Я чувствую, я ощущаю, что и она тает в блаженстве, я слышу, как она чуть-чуть, еле слышно, постанывает. Глаза ее закрыты, лицо откинуто, волосы разметались – мучительно прекрасно все это в зыбком, слабом сиянии ночи. Ощущаю как бьется ее сердце под нежной, расплющенной мною грудью, как вибрирует каждая клеточка роскошного, горячего, напоенного южным солнцем тела. А уж мой механизм в груди так и колотит молотом, и мощный мой стержень любви внутри нее восторженно и яростно полыхает…

Долго длится эта блаженная пытка. Я не хочу пачкать ее, не хочу после разрядки становиться расслабленным, опустошенным. Сдерживаюсь, останавливаюсь каждый раз, когда, кажется, что вот-вот блаженное извержение состоится. И у меня – получается! Самое удивительное, что мне как будто бы эта разрядка уже и не обязательна! Важнее то, что я с превеликой радостью вижу: ей хорошо, она блаженствует, она счастлива, я – могу!! Мне вполне хватает полетов в невесомости вместе… И приподнимаясь над ней на выпрямленных руках, я вновь и вновь смотрю и с неослабевающим восторгом вижу – закинутое в блаженстве лицо, разметавшиеся по скамье роскошные волосы, мучительно прекрасные, светящиеся во мраке почти не загорелые груди… «Отец! – мелькает в моем сознании. – Смотри! Ты видишь? Я научился, отец, смотри…» Отец мой был не орел в этом смысле, как мне рассказывали. Я мало видел его, жил с сестрой Ритой и бабушкой, которая взяла надо мной опекунство, когда отец погиб в автокатастрофе – мне тогда не исполнилось и двенадцати, а мать умерла еще раньше, за шесть лет до того. И именно по рассказам родственников я знал, что отец был стеснительным и скромным, весьма неуверенным в себе да еще и болезненным. Я тоже поздно и с огромным трудом преодолел жуткую неуверенность, робость перед девушками. Но теперь…

Да, я выдержал до конца! Так и не разрядился! Так никогда еще не было у меня ни с одной из моих женщин.

Провожаю ее до двери дома, полный сил, абсолютно счастливый. И понимаю, что опять сделал открытие! Можно и так, оказывается, сохранив силы, думая прежде всего о ней – Женщине! – и в этом ловя самую высокую радость. Я иду к себе с чувством великой победы: могу! Научился! Я обуздал мощного боевого коня, он – в моей власти…

Утром после завтрака я нахожу ее на том же пляже, и сначала мы идем вдоль берега к «дикому» пляжу, к камням, с нами и Витя – встретили его на набережной и узнали, что у него с девушкой, как будто, не завязалось… Потом отбиваемся от него и идем вдвоем. Она немного стесняется – при свете дня ей неловко за столь быструю свою «уступку» вчера – небось, сказала подругам, и те (из зависти, разумеется) осудили ее, – но я мягко пытаюсь развеять ее сомнения: что ты, милая, это наоборот хорошо, зачем же нам дурацкое лицемерие? Я любуюсь ее походкой: она несет себя как безусловную ценность, это органично в ней, она не старается что-то специально продемонстрировать мне – само собой получается. Что грудь, что плечи, что талия, ноги – мне кажется, она сложена идеально! Каштановые волосы бронзово отсвечивают на солнце, а чайные глаза, когда она снимает темные очки, искрятся. Великолепная Таня, прекрасная.

Расстаемся ненадолго – она обещала обедать с подругами, – потом опять встречаемся и сразу идем ко мне, то есть туда, где мы с сестрой снимаем комнату в квартире. Сестра на пляже, я просил ее подольше не приходить, а хозяйка квартиры днем на работе. Таня раздевается совсем, до конца и ложится на кровать.

И вот тут, наконец, я вижу ее по-настоящему, всю. Впервые при свете дня.

Она и на самом деле прекрасна. Столь идеального тела я, пожалуй, еще не видел. Белые незагоревшие полоски кожи слегка портят картину, нарушая божественную гармонию, но все равно просто нельзя отвести глаза. У меня даже не возникает немедленного желания целовать, обнимать и, тем более, проникать в это чудесное тело. Оно – сама поэзия, живое чудо, «песнь песней». Я думаю, что именно такое предчувствовал я когда-то, в давние, давние годы! – когда лежал на жалкой своей кровати рядом с той, которая стала потом моей второй женщиной, но с таким опозданием и со столь неприятным финалом. Теперь – вернулось, и – состоялось!… Не ошибся я в своей вере! Заслужил, заработал… Я смотрю на Таню чуть ли не со слезами – в горле ком, и уже пощипывает глаза. Волнистые, обтекаемые, плавные линии, немыслимая грация и божественное сияние. Вот же откуда «Нимфа» Ставассера, «Купальщица» Камиля Коро, картины Ренуара, Энгра и скульптуры Кановы! – думаю я. Вот откуда Роден. Все – верно! Они не обманывали, ничего не выдумывали. Так оно на самом деле и есть.

Таня лежит уютно, удобно, самодостаточно. Она спокойно смотрит на меня, хотя и догадывается, думаю, что чувствую я. А я прямо-таки ошеломлен этой волшебной магией красоты.

– Ты что? – спрашивает с легкой улыбкой, вскинув свои бездонные, чайные, абсолютно спокойные очи.

– Ты… великолепно смотришься, – отвечаю, первое, что приходит в голову.

– Да? – с улыбкой переспрашивает она. – Спасибо. Мне приятно, что ты так говоришь…

Но чувствую: она не представляет себе степень моего восхищения и характер его. Любоваться обнаженной женщиной вот так, эстетически, не набрасываясь на нее тотчас, не принято.

– Ты, наверное, не представляешь, насколько… – все же говорю я. – Насколько все это красиво. Ты просто великолепна…

И тут словно вихрь подхватывает меня, сердце колотится, голова кружится, в горле ком… Я приближаюсь, обнимаю ее, и она так же медленно и спокойно, как вчера, раздвигает ноги. Я проникаю в ее роскошное тело, и тут…

И тут кто-то гремит ключом в замке двери, и я слышу, что в прихожую входит хозяйка. Хорошо, что мою широкую кровать отделяет от комнаты занавеска – мы ведь с сестрой в одной комнате, это моя кровать, а ее кровать тоже за занавеской. Хозяйка не входит в нашу комнату, но