Голубиные перья. Рассказы - Джон Апдайк Страница 15

29-й улице. Джеймс подхватил ее на руки, посадил на качели и подтолкнул спереди. Ее лицо то сплющивалось, то снова расширялось, она весело хохотала, но другие родители и их дети притворялись, будто ничего не слышат. Металлические столбики качелей от холода казались ледяными — на дворе стоял сентябрь. Студеный осенний ветерок беспокойно ложился на тыльную поверхность его рук.

Когда в четыре часа пополудни они благополучно вернулись домой и никакого негра там не застали, а Лиз принялась готовить чай, как в любой другой день, страхи Джеймса улетучились, и он без всяких на то оснований перестал ожидать каких-либо неприятностей. Разумеется, они выкупали малышку и мирно поужинали, и все это время он усилием воли глушил ненавистный звонок. А когда тот все же зазвонил, оказалось, что по лестнице со своей обычной черепашьей скоростью поднимается всего лишь их приходящая няня Дженис.

— Нас может спросить один молодой негр, — предупредил ее Джеймс и вкратце пересказал ей всю историю.

— Не беспокойтесь, он сюда не войдет, — отозвалась Дженис тоном человека, повторяющего какую-нибудь особенно жуткую сплетню. — Я скажу, что вы ушли, а когда вернетесь, я не знаю.

Дженис была несчастной добродушной девицей с тускло-оранжевой шевелюрой. Ее мать, живущую на Род-Айленде, пропускали сквозь фильтр безнадежных операций. Большую часть выходных Дженис проводила у матери, помогая ей умирать. Жалованье, заработанное Дженис в должности стенографистки на Эн-Би-Си, съедали билеты на электрички и междугородные телефонные разговоры. Принимая плату за часы вечернего бдения, она всякий раз улыбалась кривой улыбкой, бесхитростно отражающей вековые особенности ирландского ума: «Мне так неприятно брать у вас деньги, но они мне очень нужны».

— Нет, нет, не допускайте никаких грубостей. Скажите ему — хотя он навряд ли придет, но чем черт не шутит, — скажите, что мы будем дома в воскресенье.

— Вместе с Бриджесами, — напомнила ему Лиз.

— Да ладно, я вообще не думаю, что он придет. Если он, как ты говоришь, и вправду только вчера приехал в город, он просто не найдет сюда дороги.

— Вы чересчур добросердечны, — сказала Дженис, обращаясь к Лиз. — Я, конечно, вами восхищаюсь, я и сама сочувствую таким людям, но поверьте мне — в этом городе нельзя доверять никому, буквально никому. Одна моя сослуживица знает совершенно здорового субъекта, здоров как бык, но ходит на костылях и кладет себе в карман сто двадцать долларов в неделю — больше, чем любой из нас может заработать честным трудом.

Джеймс сухо улыбнулся, чувствуя себя дважды уязвленным, — он зарабатывал больше ста двадцати долларов в неделю и не любил слушать, что на улице его надули несчастные попрошайки — несомненно настоящие калеки, слабоумные или алкоголики.

Помолчав, Лиз деликатно спросила Дженис:

— Как чувствует себя ваша мама?

У Дженис посветлело лицо, которое, казалось, не так уж сильно уродовала оранжевая шевелюра.

— Знаете, вчера вечером она говорила со мной по телефону очень бодрым и уверенным голосом. «Ассоциация родителей и педагогов» поручила ей собирать пожертвования по телефону. Для этого ей не нужно вставать с постели, достаточно только держать в руках карандаш и бумагу. Я ведь рассказывала вам, какая она была энергичная. Она уверена, что непременно встанет на ноги. Говорит, будто чувствует, что болезнь из нее вышла. Но в прошлое воскресенье я разговаривала с доктором, и он сказал, что особенно надеяться нам не стоит. Но он очень гордится своей операцией.

— Ну что ж, желаю вам удачи, — сказал Джеймс, побрякивая мелочью в кармане.

— А вы спокойно развлекайтесь, слышите? — Дженис погрозила пальцем. — Положитесь на меня — пока я тут, его ноги в квартире не будет, — сказала Дженис, поняв то, о чем шла речь, неправильно, а может быть, напротив, гораздо правильней, чем следовало.

Фильм был замечательный, но как раз в ту минуту, когда Джон Уэйн[22], вытеснив команчей из утонувших в снегу лесов Монтаны в раскаленные дюны приграничных штатов, смирился с тем, что его племянница сожительствует с индейцем, Джеймс вспомнил подозрительного типа, который хотел пристать к нему на 8-й улице, — косые глаза, куртка, которая на нем не сходилась, отвислые губы и тщетные попытки произнести хоть что-нибудь членераздельное. Эта картина заставила его съежиться и вырвать руку из руки Лиз. На второй фильм они решили не оставаться. Лиз сказала, что от широкоформатного экрана у нее разболелись глаза. Идти домой так рано им не хотелось — Дженис рассчитывала, что они досмотрят второй фильм до конца. Но в кафе их обслужили очень быстро; содовая — слабая, почти без пены, просто какая-то коричневая жидкость в бумажных стаканчиках — была мгновенна выпита, а улицы Гринвич-Виллидж, кишмя кишевшие гангстерами и гермафродитами, Джеймс счел неподходящим местом для прогулки с законной женой. Лиз привлекала внимание всех встреченных головорезов и подростков.

— Перестань, — сказал ей Джеймс. — Кончится тем, что меня пырнут ножом.

— Ну что ты, милый. Нет такого закона, который запрещает людям смотреть на кого они хотят.

— Значит, надо такой закон принять. Они думают, что ты шлюха, а я твой сутенер. Зачем ты пялишь глаза на каждого встречного и поперечного?

— Я люблю рассматривать лица. Почему ты совсем не интересуешься людьми?

— Потому что ты вечно звонишь мне в офис и просишь приехать спасать тебя от очередного подонка, которому ты строила глазки на лестнице. Неудивительно, что Дюдеван хочет меня уволить.

— Если ты намерен ссориться, пойдем лучше домой.

— Еще рано. Кровопийце Дженис нужны деньги.

— Скоро десять. В конце концов, мы платим ей доллар в час.

Когда они шли по 10-й улице от Пятой авеню, Джеймс заметил у ворот их дома какое-то смутное пятнышко. Сколько он ни щурился, пятно не стиралось. Он не ожидал, что встретит Лизиного негра, — ведь у него была прекрасная возможность зайти во время ужина. Однако, когда стало ясно, что у дверей и в самом деле стоит человек в шляпе, Джеймс ускорил шаг, радуясь, что наконец-то перед ним враг в натуральную величину. Со стороны могло даже показаться, будто они хорошо знакомы.

— Хелло! — воскликнул Джеймс и схватил поспешно протянутую руку с мягкой, прохладной, как синтетическая ткань, ладонью.

— Я только хотел… поблагодарить… такого прекрасного джентльмена… — пропищал негр. Немыслимо тонкая ниточка его речи поминутно прерывалась.

— Вы нас давно ждете? — спросила Лиз.

— Да нет… леди наверху сказала, что вы скоро вернетесь… Когда тот парень в такси отпустил меня из участка… я вернулся… хотел поблагодарить таких прекрасных людей…

— Мне очень жаль, — сказал Джеймс. — Я думал, вы знаете, что мы пошли в кино.

Его собственный голос — великолепный инструмент — звучал в полную силу. Надо