Евротрэш - Кристиан Крахт Страница 15

мы с отцом заезжали к нему, когда отец хотел продать выцыганенную за бесценок на высокогорных альпийских хуторах древесину с процарапанными датами; на этих балках могло стоять, например, 1671, или 1710 или там 1730. И Эрнст Нахт, чье имя и стрижка ежиком меня всякий раз пугали, ощупывал грубыми руками притащенные отцом бревна и отдавал распоряжение снести их вниз, в свой затененный склад тут же в селе под названием Цвейзиммен. Отец засовывал полученные от герра Нахта стофранковые купюры в задний карман белых вельветовых штанов и отправлялся со мной обратно в Гштад на своем голубом фольксвагене-жуке c креплением для лыж на крыше. Тут я совсем раскис от ностальгии по утраченному детству и всё такое прочее.

– Мне нужно, – сказала мать.

– Пи-пи?

– Нет, по-большому.

– Хорошо, остановимся на ближайшей заправке.

– Да нет, я уже сходила.

– То есть как сходила? В штаны?

– Нет, в мешок.

– В какой еще мешок?

– Вот тут, потрогай.

– Что это?

– Это стома, искусственный вывод кишки.

– А!

Я и не знал, что у нее кишечная стома. Это был, так сказать, внезапный провал в реальность – я столкнулся с чем-то, о чем не имел ни малейшего понятия, я не знал, что так вообще бывает на самом деле, а не только в юморесках журнала «Мэд». И вдруг на тебе – у моей родной матери такое.

– И что теперь делать?

– Теперь нужно будет где-нибудь остановиться, и ты сменишь мне мешок.

– Окей.

– Это всегда делала сиделка.

– А, так это она этим занималась?

– Да, она мне очень помогала, в отличие от тебя. Месье, вон там сверните, пожалуйста, направо и остановитесь.

Я осторожно закатал ей сперва свитер, потом блузку. Под ней и в самом деле был закреплен слегка побулькивающий мешок.

– Я не умею.

– Да, но я-то тоже не умею, – сказала она.

Водитель смотрел в зеркало заднего вида. Я вытащил из пакета обещанные две купюры по тысяче франков, протянул вперед в сторону водителя и смущенно показал руками, чтобы он не глядел. Потом потянулся назад, нашарил в одной из сумок бутылку водки и открыл ее.

– Мерзавчики, знаешь, как в самолетах дают, намного удобнее, – сказала мать.

– А ты правда не знаешь, как это делается? Ты же видела, надо думать, как тебе их меняют.

– Нет, я всегда отворачиваюсь, не могу этого вынести. Давай сюда бутылку.

– Может, тебе хоть бумажный стаканчик взять на заправке?

– Какой ты церемонный, однако.

Она отпила один, два, три больших глотка из горлышка. Водитель старательно глядел прямо перед собой, купюры он забрал. Снаружи, похоже, собирался снег. Я попытался выиграть время.

– У тебя, конечно, нет – ммм – запасного мешка?

– Есть-есть, ты же захватил мою косметичку, ту большую, либерти, в ней эти мешки. Если что, их можно купить в любой аптеке.

– А иголка для этого нужна?

– Какая еще иголка?

– Ну, шприц.

– Нет, конечно.

– Мама, у меня есть предложение.

– Слушаю.

– Мы сейчас едем в гостиницу, я забронировал нам номер. Это уже недалеко, мы заселимся, и тогда я пришпилю тебе новый мешок, обещаю.

– Отлично, так и поступим. Знаешь, неприятно часами таскать на себе эту штуковину со всем содержимым.

Я сказал водителю трогаться, и мы поехали дальше, сперва в гору до Шёнрида, а потом вниз по противоположному склону в широкую, такую родную долину Зааны. Деревянные домики по обеим сторонам сидели низко, плотно, тяжесть снега, ожидаемого зимой, уже сейчас, осенью, давила на их островерхие крыши. Раньше в прогнозе погоды швейцарского радио всегда говорилось «снегопад вплоть до низин», это очень тревожило меня в детстве, потому что я-то жил высоко в горах. Эти «низины», слово, означавшее для меня какой-то иной, недоступный мир, неизменно наполняли меня страхом и предчувствием надвигающейся беды.

Время от времени на обочине из поросшей травой кочки торчала под прямым углом выкрашенная в оранжевый цвет палка. Мамин мешок тихонько побулькивал. Слезы навернулись мне на глаза.

– Что случилось? Ты что такой грустный?

– Я с детства здесь не был. Я всегда так любил эти горы.

– Я их всегда ненавидела. Они давили на меня, годами, десятилетиями. Эти узкие долины, где солнце видишь только в полдень, а всё остальное время там тень. Эти ледяные вершины, белое небо, глетчеры, десятки тысяч лет во льду. Терпеть не могу эти горы.

– А что же ты любила?

– Мне всегда хотелось обратно в Африку. Но теперь уже ничего не выйдет, Кристиан, сынок.

– Я люблю три вещи. Я люблю грезу о любви, явившуюся мне когда-то, я люблю тебя, а еще я люблю тот клочок земли, где мы сейчас находимся.

– А какую из этих трех вещей ты любишь сильнее всего?

– Грезу.

Мы ехали по озаренной солнцем долине моего детства; когда машина подъехала к коммуне, мать поправила волосы и сняла солнечные очки.

– Слушай, а вот то, что ты только что сказал про грезу…

– Да?

– Это ведь не твои слова, Кристиан. Ты блефуешь, как всегда. Ты это вычитал у… погоди, сейчас вспомню. У Кнута Гамсуна.

– Что ты сказала?

VI

Я хотел убедить мать, будто трехэтажное шале коммуны и есть та приличная гостиница, где я забронировал нам номер. Мне ни капельки не было стыдно, что я ее так обманываю, наоборот. Может быть, мы сможем прямо здесь приступить к раздаче денег. Такая вегетарианская коммуна самой судьбой предназначена для того, чтобы превратить грязные франки нашей семьи во что-нибудь осмысленное. Может, им окна надо заменить или там крышу, или они могут купить себе на эти деньги большущую отару овец, в таком духе.

Мы вышли, водитель отнес наши вещи к крыльцу и поджидал, не перепадут ли еще чаевые, но я принципиально не даю чаевых, научился этому у матери, которая тоже не дает чаевых.

Зато мой фанфарон-отец всегда держал наготове в правой горсти свернутую в маленький квадратик двадцатифранковую купюру и втискивал ее с заговорщической улыбкой в ладонь обслуживающего персонала при прощальном рукопожатии. После его смерти я пару раз опробовал этот покровительственный жест. Адресат всякий раз рефлекторно схватывал свернутую банкноту. Официант или портье зажимал крошечную бумажную подушечку между мизинцем и безымянным пальцем и незаметно опускал в карман. Был это один доллар или сто франков, удавалось выяснить, разумеется, только позже, уже проводив гостя.

Отец всегда говорил, что, если всегда и всюду оставлять большие чаевые, тебя будут помнить – но я никогда ему не верил. Капитан баркаса на Эльбе наверняка не