Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 13. Война и мир. Черновые редакции и варианты Страница 153

Князь Андрей ввел Pierr'a в кабинет к отцу и тотчас же пошел на половину княжны Марьи и к сыну. Когда он вернулся, старик с Pierr'oм спорили и по оживленным старым глазам отца и его крику он, Андрей, заметил с удовольствием, что Pierre пришелся по сердцу старику. Они спорили, как и надо было ожидать, о Бонапарте, о котором всякого нового приезжего как будто экзаменовал князь Николай Андреевич. Старик всё не мог переварить славы Буонапартия и доказывал, что он[2991] плохой тактик. Pierre, хотя и много изменивший свой взгляд на своего прежнего героя, всё еще считал его гениальным человеком, хотя и обвинял его за измену идеям революции. Этого взгляда старый князь вовсе не понимал. Он судил Буонапартия только как полководца.

— Что ж по твоему он умно стал теперь задом к морю? — говорил старик, — кабы не Кусеваны (так он называл Буксевдена), ему бы жутко стало.

— В этом то и сила его, — возражал Pierre, — что он презирает предания военные, а во всем действует по своему.

— Да, по своему и под Австерлицем стал между двух огней…

Но в это время вошел князь Андрей и старый князь замолк. Он никогда при сыне не говорил об Аустерлице.

— Всё о Бонапарте, — сказал князь Андрей с улыбкой.

— Да, — отвечал Pierre, — помните, как мы три года тому назад смотрели на него.

— А теперь, — сказал князь Андрей, — теперь для меня ясно, что вся сила этого человека в презрении к людям и в лжи. Надо всех только уверить, что мы всегда побеждаем и будем побеждать.

— Расскажи, князь Андрей, про Аркольскую лужу, — сказал старик и вперед захохотал. Этот рассказ старик слышал сто раз и всё заставлял повторять его. Рассказ этот состоял в подробности о взятии Аркольского моста [в] 1804 году, который князь Андрей, бывши в плену, узнал от одного бывшего очевидца французского офицера. В то время еще более, чем теперь, был прославлен и всем известен мнимый подвиг Бонапарта, бывшего еще главнокомандующим, на Аркольском мосту. Рассказывалось, печаталось и рисовалось, что французские войска замешались на мосту, обстреливаемом картечью. Бонапарт схватил знамя, бросился вперед на мост и, увлеченные его примером, войска последовали за ним и взяли мост. Очевидец передал Андрею, что ничего этого не было. Правда, что на мосту замялись войска и, несколько раз посылаемые вперед, бежали, правда, что сам Бонапарт подъехал и слез с лошади, чтоб осмотреть мост. В то время, как он слез позади, а не впереди войск,[2992] войска, бывшие впереди, побежали назад в это время и сбили с ног маленького Бонапарта и он, желая спастись от давки, попал в наполненную водой канаву, где испачкался и промок и из которой [его] с трудом вынули, посадили на чужую лошадь и повезли обсушивать. А мост так и не взяли в тот день, а взяли на другой, поставив батареи, сбившие австрийские…

— Вот как слава приобретается французами, — хохоча своим неприятным смехом, говорил старик, — а он в бюллетенях велел написать, что он с знаменем шел на мост.

— Да ему не нужно этой славы, — сказал Pierre, — его лучшая слава есть слава усмирения террора.

— Ха ха ха — террора… ну да будет, — старик встал. — Ну, брат, — обратился он к Андрею, хлопая по плечу Pierr'a, — молодец твой приятель. Я его полюбил. Разжигает меня. Другой и умные речи говорит, а слушать не хочется, а он всё врет, а так и подмывает с ним спорить, с ним и старину вспомнил, как с его отцом в[2993] Крыму были. Ну идите, — сказал он. — Может быть приду ужинать. Опять поспорю. Ступай, дружок. Мою дуру, княжну Марью, полюби.

[Далее в рукописи недостает трех листов.]

так все дожидалась, вот и дождалась, — сказал он ворчливо, видимо с желанием уколоть сестру.

— Мой друг, право лучше не будить, он заснул.

Князь Андрей нерешительно на цыпочках подошел с рюмкой.

— Или точно ты думаешь не будить? — сказал он. Княжна Марья указала ему на девушку, вызывавшую его. Князь Андрей вышел, проворчав «чорт их принес», и, вырвав из рук подаваемые конверты и письмо отца, вернулся в детскую. Старый князь на синей бумаге своим крупным, продолговатым почерком, употребляя кое-где титла, писал следующее:

«Весьма радостное в сей момент известие получил через курьера, если не вранье. Бенигсен под Пултуском над Буонапартом якобы полную викторию одержал. В Петербурге всё ликует и наград послано в армию без конца. Хотя немец — поздравляю.

Корчевской предводитель, некий Ростов граф, не постигну, что делает: до сих пор не доставлены добавочные люди и провиант. Сейчас скачи туды и скажи, что я с него голову сниму, чтоб через неделю всё было.

О Пултуске сейчас получил письмо от Петиньки — всё правда. Как не мешают, кому мешаться не следует, то и немец побил Буонапарте. Сказывают, бежит, весьма расстроен».

Получив это письмо, в котором описывалась полная победа над Буонапартом в то время, как князь Андрей не служил, а жил дома, письмо, которое в другое время было бы из самых тяжелых ударов для князя Андрея, <он> пробежал письмо, сущность которого состояла в том, что: 1) судьба продолжала подшучивать над ним, устроив так, что Наполеон побежден тогда, когда он сидит дома, напрасно стыдясь Аустерлицкого позора, и 2-е) что отец требует его немедленного отъезда в Корчеву к какому то Ростову, князь Андрей остался совершенно равнодушен к обоим пунктам.

«Чорт их возьми со всеми Пултусками, Бонапартами и наградами», — подумал он о первом. «Нет уж извините, теперь не поеду, покуда Николинька будет находиться в этом положении», — подумал он о втором и он, с открытым письмом в руке, на цыпочках вернулся в детскую и глазами отыскивал сестру.

Была вторая ночь, что они оба не спали, ухаживая за горевшим в жару мальчиком. Все сутки эти, не доверяя своему домашнему доктору и ожидая того, за которым было послано в город, они предпринимали то то, то другое средство. Они, измученные бессонницей и тревожные, упрекали один другого и ссорились.

В ту минуту, как опять входил князь Андрей с письмом в руке, он увидал, что нянька с испуганным видом спрятала что-то от него и что княжны Марьи не было у кроватки.

— Мой друг, — послышался ему сзади себя отчаянный, как ему показалось, шопот княжны Марьи. Как это часто бывает в минуты страшного ожидания, на него нашел беспричинный испуг. Всё, что он видел и слышал, показалось ему, подтверждало его страх.

«Всё кончено, он умер», подумал он, сердце его оборвалось и холодный пот выступил на лбу. Он с потерянными мыслями подошел к кроватке, уверенный, что он найдет ее пустою, но хорошенький, румяный ребенок, раскидавшись, лежал в ней. Князь Андрей нагнулся и, как учила его сестра, губами попробовал, есть ли жар у ребенка. Нежный лоб был влажен, он дотронулся рукою— даже волосы были мокры. Какая то тень виднелась ему подле него под пологом кроватки. Он не оглядывался, не помня себя от счастия, глядя на лицо ребенка и слушая его ровное дыхание. Темная тень была княжна Марья, которая неслышными шагами подошла к кроватке, подняла полог и опустила его за собою. Под кисейным пологом был матовый полусвет и они втроем были уединены, казалось, от всего мира.[2994]

— Он вспотел, — сказал князь Андрей.

— Я шла к тебе, чтобы сказать это.

Князь Андрей смотрел на свою сестру своими тринадцатилетними, ясными и добрыми глазами и виновато улыбался. Лучистые глаза княжны Марьи блестели больше обыкновенного от счастливых слез, которые стояли в них. Они потихоньку, чтобы нe разбудить ребенка, пожали друг другу руку, и неловкая княжна Марья этим жестом слегка зацепила за полотно кроватки. Они погрозили друг другу, еще постояли в матовом свете полога, как бы жалея расстаться с этим миром, отдельным, чистым и полным такой любви, и наконец, путая волосы, вздохнув, вышли и закрыли за собою занавески.

На другой день мальчик был совершенно здоров и князь Андрей поехал в Корчеву исполнять поручения своего отца.[2995]

————

Последний долг в сорок две тысячи, сделанный для уплаты проигрыша Nicolas, хотя и составлял незначительную сумму относительно всего имения графа Ростова, был тою фунтовой гирей, которая окончательно перевешивает пудами наложенные весы. Этот последний заем, сделанный графом на честное слово, и уплата по нем — окончательно расстроили дела Ростовых. К осени должны были поступить ко взысканию векселя и требования Опекунского совета, по которым платить нечем было, не продавая имений. Но старый граф с чувством заигравшегося игрока не считался с банкометом, а верный Митинька, ловя рыбу в мутной воде, не старался уяснить дел.

Под предлогом уменьшения расходов,[2996] граф поехал с семейством в деревню и намеревался провести в ней и зиму. Но жизнь в деревне нисколько не вела графа к поправлению своих дел. Он жил в своем Отрадном — пятисотдушенном имении, не приносящем никакого дохода,[2997] но с богатыми садом и парком и оранжереей, огромной псовой охотой, хором музыки, конным, голландского рогатого скота, не приносящими никакого дохода, заводами. На беду в этот же год были два набора и ополчение, разорившие многих помещиков в России, положили конец его разорению. В его имениях приходился третий работник в ополчение, так что в пахотных губерниях запашка должна была быть уменьшена, а в оброчных, которые составляли главные его доходы, мужики не платили и не могли платить оброка. Сверх того на обмундирование и провиант он должен был удержать десятки тысяч. Но граф нисколько не изменил ни своей радушной веселости, ни гостеприимства, принявшего еще большие размеры в деревне и с тех пор, как он единодушно был избран предводителем дворянства.[2998] Кроме огромного приема и увеселений, которыми он угащивал дворян своего уезда, он за некоторых, беднейших, платил свои деньги и всеми средствами отстаивал их перед главнокомандующим, несмотря на славу страшной строгости, которую имел главнокомандующий князь Болконский. Поэтому то и были упущения по его уезду, за которые гневался князь Николай Андреич и исправить которые он послал своего сына.