Антон Чехов - Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 4-7 Страница 158

{05434}

он не знал радостей в жизни и даже отказал себе в счастии семейного бытия; вам известно, что до конца дней своих он был холост! А кто нам заменит его как товарища? Как сейчас вижу бритое, умиленное лицо, обращенное к нам с доброй улыбкой, как сейчас слышу его мягкий, нежно-дружеский голос. Мир праху твоему, Прокофий Осипыч! Покойся, честный, благородный труженик! Запойкин продолжал, а слушатели стали шушукаться. Речь понравилась всем, выжала несколько слез, но многое показалось в ней странным. Во-первых, непонятно было, почему оратор называл покойника Прокофием Осиповичем, в то время как того звали Кириллом Ивановичем. Во-вторых, всем известно было, что покойный всю жизнь воевал со своей законной женой, а стало быть не мог называться холостым; в-третьих, у него была густая рыжая борода, отродясь он не брился, а потому непонятно, чего ради оратор назвал его лицо бритым. Слушатели недоумевали, переглядывались и пожимали плечами. - Прокофий Осипыч! - продолжал оратор, вдохновенно глядя в могилу. - Твое лицо было некрасиво, даже безобразно, ты был угрюм и суров, но все мы знали, что под сею видимой оболочкой бьется честное, дружеское сердце! Скоро слушатели стали замечать нечто странное и в самом ораторе. Он уставился в одну точку, беспокойно задвигался и стал сам пожимать плечами. Вдруг он умолк, разинул удивленно рот и обернулся к Поплавскому. - Послушай, он жив! - сказал он, глядя с ужасом. - Кто жив! - Да Прокофий Осипыч! Вон он стоит около памятника! - Он и не умирал! Умер Кирилл Иваныч! - Да ведь ты же сам сказал, что у вас секретарь помер! - Кирилл Иваныч и был секретарь. Ты, чудак, перепутал! Прокофий Осипыч, это верно, был у нас прежде секретарем, но его два года назад во второе отделение перевели столоначальником. - А, чёрт вас разберет! - Что же остановился? Продолжай, неловко!

{05435}

Запойкин обернулся к могиле и с прежним красноречием продолжал прерванную речь. У памятника, действительно, стоял Прокофий Осипыч, старый чиновник с бритой физиономией. Он глядел на оратора и сердито хмурился. - И как это тебя угораздило! - смеялись чиновники, когда вместе с Запойкиным возвращались с похорон. - Живого человека похоронил. - Нехорошо-с, молодой человек! - ворчал Прокофий Осипыч. - Ваша речь, может быть, годится для покойника, но в отношении живого она - одна насмешка-с! Помилуйте, что вы говорили? Бескорыстен, неподкупен, взяток не берет! Ведь про живого человека это можно говорить только в насмешку-с. И никто вас, сударь, не просил распространяться про мое лицо. Некрасив, безобразен, так тому и быть, но зачем всенародно мою физиономию на вид выставлять? Обидно-с!

{05436}

БЕДА

С Николаем Максимычем Путохиным приключилась беда, от которой широким и беспечным российским натурам так же не следует зарекаться, как от тюрьмы и сумы: он невзначай напился пьян и в пьяном образе, забыв про семью и службу, ровно пять дней и ночей шатался по злачным местам. От этих беспутно проведенных пяти суток в его памяти уцелел один только похожий на кашу сумбур из пьяных рож, цветных юбок, бутылок, дрыгающих ног. Он напрягал свою память, и для него ясно было только, как вечером, когда зажигали фонари, он забежал на минутку к своему приятелю поговорить о деле, как приятель предложил выпить пива... Путохин выпил стакан, другой, третий... После шести бутылок приятели отправились к какому-то Павлу Семеновичу; этот последний угостил копченым сигом и мадерой. Когда мадера была выпита, послали за коньяком. Дальше больше - и дальнейшие события заволакиваются туманом, сквозь который Путохин видел что-то похожее на сон: лиловое лицо какой-то шведки, выкрикивавшей фразу: "Мужчина, угостите портером!", длинную танцевальную залу с невысокими потолками, полную дыма и лакейских рож, себя самого, закладывающего большие пальцы рук в жилетные карманы и откалывающего ногами чёрт знает что... Далее он видел, как во сне, не большую комнатку, стены которой увешаны лубочными картинами и женскими платьями... Припоминал он запах разлитого портера, цветочного одеколона и глицеринового мыла... Несколько яснее выделялась из сумбурной каши картина пробуждения, тяжелого, скверного, когда даже солнечный свет кажется отвратительным... Он помнил, как, не найдя у себя в кармане часов и медальонов, в чужом галстухе, с пьяной тяжелой головой он поторопился на службу. Красный от стыда, дрожа от хмельной лихорадки, стоял он перед начальством,

{05437}

а начальство, не глядя на него, говорило равнодушным голосом: - Не трудитесь оправдываться... Я даже не понимаю, зачем вы побеспокоились пожаловать!.. Что вы у нас больше не служите, это уже решено-с... Нам не нужны такие служащие, и вы, как толковый человек, поймете это... да-с! Этот равнодушный тон, острые, прищуренные глаза начальства и деликатное молчание товарищей резко выделялись из сумбура и уже не походили на сон... - Мерзко! Подло! - бормотал Путохин, возвращаясь домой после объяснения с начальством. - И осрамился и место потерял... Подло, гадко! Отвратительное чувство перегара наполняло его всего, начиная со рта и кончая ногами, которые еле ступали... Ощущение "ночевавшего во рту эскадрона" томило всё его тело и даже душу. Ему было и стыдно, и страшно, и тошно. - Хоть застрелиться в пору! - бормотал он. - И стыдно и злоба душит. Не могу идти! - Да, плохая история! - соглашался сопровождавший его сослуживец Федор Елисеич. - Всё бы ничего, но вот что скверно: место потерял! Это хуже всего, брат... Именно стреляться в пору... - Боже мой, а голова... голова! - бормотал Путохин, морщась от боли. - Трещит, точно лопаться хочет. Нет, как хочешь, а я зайду в трактир опохмелиться... Зайдем! Приятели зашли в трактир... - И как это я напился, не понимаю! - ужасался Путохин после второй рюмки. - Года два в рот ни капли не брал, зарок жене дал перед образом... смеялся над пьяницами, и вдруг - всё к чёрту! Ни места, ни покоя! Ужасно! Он покрутил головой и продолжал: - Иду домой, точно на смертную казнь... Не жалко мне ни часов, ни денег, ни места... Я готов мириться со всеми этими потерями, с этой головной болью, с нотацией начальства... но одно меня тревожит: как я с женой встречусь? Что я скажу ей? Пять ночей дома не ночевал, всё пропил и отставку получил... Что я могу сказать ей? - Ничего, побранится и перестанет!..

{05438}

- Я должен показаться ей теперь отвратительным, жалким... Она не выносит пьяных людей, и, по ее мнению, всякий кутящий подл... И она права... Разве не подло пропивать кусок хлеба, прокучивать место, как я это сделал? Путохин выпил рюмку, закусил соленой белужиной и задумался. - Завтра, значит, придется шагать в ссудную кассу... - сказал он после некоторого молчания. - Места скоро не найдешь, стало быть, голодуха препожалует к нам во всем своем величии... А женщины, братец ты мой, всё могут простить тебе - и пьяную рожу, и измену, и побои, и старость, но не простят они тебе бедности. В их глазах бедность хуже всякого порока. Раз моя Маша привыкла ежедневно обедать, то хоть украдь, а подавай ей обед. "Без обеда, скажет, нельзя; не так мне есть хочется, как от прислуги совестно". Да, брат... Я этих баб прекрасно изучил... Пятидневное беспутство простится мне, но голодуха не прощается. - Да, головомойка будет важная... - вздохнул Федор Елисеич. - Она рассуждать не будет... Ей нет дела до того, что я сознаю свою вину, что я глубоко несчастлив... Какое ей дело? Женщинам нет до этого дела, особливо если они заинтересованы... Человек страдает, задыхается от стыда, рад пулю пустить себе в лоб, но он виноват, он согрешил, и его бичевать нужно... И хоть бы она хорошо выбранилась или побила, но нет, она встретит тебя равнодушно, молча, неделю целую будет казнить тебя презрительным молчанием, язвить, донимать жалкими словами... Можешь себе представить эту инквизицию. - А ты прощения попроси! - посоветовал сослуживец. - Напрасный труд... На то она и добродетельна, чтоб не прощать грешных. Идя из трактира домой, Николай Максимыч придумывал фразы, какими он ответит жене. Он воображал себе бледное, негодующее лицо, заплаканные глаза, поток язвительных фраз, и его душу наполняло малодушное чувство страха, знакомое школьникам. "Э, плевать! - решил он, дернув у своей двери за звонок. - Что будет, то будет! Коли невыносимо станет,

{05439}

уйду. Выскажу ей всё и уйду куда глаза глядят". Когда он вошел к себе, жена Маша стояла в передней и вопросительно глядела на него. "Пусть она начинает", - подумал он, взглянув на ее бледное лицо и нерешительно снимая калоши. Но она не начинала... Он вошел в гостиную, потом в столовую, а она всё молчала и глядела вопросительно. "Пущу себе пулю в лоб! - решил он, сгорая со стыда. - Не могу дольше терпеть! Сил нет!" Минут пять ходил он из угла в угол, не решаясь заговорить, потом быстро подошел к столу и написал карандашом на газетном листе: "Кутил и получил отставку". Жена прочла, взяла карандаш и написала: "Не нужно падать духом". Он прочел и быстро вышел... к себе в кабинет. Немного погодя жена сидела возле него и утешала: - Перемелется, мука будет, - говорила она, - будь мужчиной и не кисни... Бог даст, перетерпим эту беду и найдем место получше. Он слушал, не верил своим ушам и, не зная, что отвечать, как ребенок, заливался счастливым смехом. Жена покормила его, дала опохмелиться и уложила в постель. На другой день он, бодрый и веселый, искал уже место, а через неделю нашел его... Пережитая им беда многое изменила в нем. Когда он видит пьяных, то уже не смеется и не осуждает, как прежде. Он любит подавать милостыню пьяным нищим и часто говорит: - Порок не в том, что мы пьянствуем, а в том, что не поднимаем пьяных. Может быть, он и прав.