Борис Зайцев - Голубая звезда Страница 16

- А почему вы думаете,- произнес Христофоров,- что эта любовь хуже?

Машура ступила на шаг вперед.

- Я этого не говорю,- прошептала она. Потом вздохнула.- Может быть, это даже лучше.

- Нет,- сказал Христофоров.- Я вами не играл. Но любовь правда удивительна. И неизвестно, не есть ли еще это настоящая жизнь, а то, в чем прозябают люди, сообща ведущие хозяйство,- то, может быть, неправда... А?

Он спросил с такой простотой и убежденностью, что Машура улыбнулась.

- Вы правы,- сказала она и подала ему руку.- Я, кажется, за этот вечер стала взрослей и старше, чем за много месяцев. Она провела рукой по глазам.

- Я буду помнить этот странный садик, луну, свою влюбленность... Да, во мне есть - вернее, была влюбленность... я не стыжусь этого сказать, Напротив...

Она направилась к выходу. Христофоров встал. Она вынула часики, взглянула и сказала, что пора домой. Христофоров проводил ее Почти у подъезда дома Вернадских встретили они Антона. Он, сутулясь, быстро и решительно шел навстречу. Увидав, поклонился. как малознакомый, и перешел на другую сторону.

Ночью Машура плакала у себя в постели. На Молчановке Хрис- тофоров, не раздеваясь, долго лежал на том самом диванчике, где она сидела. Сердце его раздиралось нежной и мучительной грустью.

XIII

Святки в Москве были шумные, как и весь тот год. Гремели кабаре, полгорода съезжалось смотреть танго,- подкрашенные юноши и дамы извивались перед зрителями, вызывая волнение и острую, щемящую тоску. Меценаты устраивали домашние спектакли. В них отличались музыканты, художники, поэты, воспроизводя Венецию галантного века. Много было балов. Шли новые пьесы; открывались выставки, клубы работали. Морозной ночью летали тройки и голубки к Яру.

Именно в это время бойкая Фанни, вместе с другими дамами и мужчинами, задумала устроить маскарад. Собирали деньги, нанимали помещение, музыку; художники писали декорации; дамы шили платья, готовили список приглашенных.

Ретизанов попал туда. Утром приехала к нему Фанни, вручила билет и взяла пятьдесят рублей.

Ретизанов улыбался, глядя на нее.

- Какая вы... быстрая,- сказал он.- Вы ведь меня почти не знаете...

- И, тем не менее, вломилась и обобрала? Вас, ангел мой, во-первых, вся Москва знает, второе - вы со средствами, что вам пятьдесят рублей?

- Позвольте,- перебил Ретизанов,- а это интересно? Да, и Лабунская будет танцевать?

Фанни уверила, что сама Вера Сергеевна обещала быть, несравненная, очаровательная.

- Ха, Вера Сергеевна... Нашли кого с Лабунской равнять. Фанни засмеялась.

- Дело вкуса, голубчик. Не настаиваю.

Уже в передней, подавая ей одеться, Ретизанов сказал:

- Неужели вы серьезно думали привлечь меня этой... Верой Сергеевной?

Фанни хлопнула его слегка муфтой и вышла.

- Вы чудак, ангелочек. Всегдашний чудак. А мне еще в тысячу мест.

И она захлопнула дверь. Ретизанов же пошел пить кофе. Читал газеты - и раздражался - ему казалось, что они созданы для опошления жизни. Ничто порядочное не может появиться в них.

В это утро ему пришла мысль о том, что следовало бы заключить союз творцов и людей высшей породы, тайный союз вроде масонского, для охранения духовной культуры, общения между собой и попыток коллективного, но строго аристократического решения дел искусства, философии, поэзии. Мысль его воодушевила. Он бросил кофе, отправился в кабинет, долго ходил из угла в угол, пощелкивая пальцами, бормоча, потом пошел в спальню, для совещания с гениями. Его кровать отделялась занавесью. Он просунул голову между ее складками, погрузил глаза в полумглу, по

375

том закрыл их. Некоторое время молчал, затем, уже против его воли, мозг зашептал бессмысленные слова, пока не стало казаться, что ни его, ни комнаты нет, все слилось в одно смутное пятно. Гении ответили. Они шептали, слабо и нежно, в оба уха. Он улыбался, кивал. Когда узнал, что нужно и они перестали, он отошел, бледный и усталый, сел на диван и отер лоб. Гении одобрили его. Они сообщили также, что завтра возвращается из Петербурга Лабунская.

В два часа он завтракал, один, в Праге, задумчивый и рассеянный. Когда подали бутылку мозельвейна и он налил вино в зеленоватый бокал, вдруг появился Никодимов.

- Ах, это вы... Ретизанов даже вздрогнул.

- Ну, присядьте...

- Что вы на меня так смотрите? - спросил Никодимов, холодновато улыбаясь.- Я не кусаюсь. Ретизанов смутился.

- Нет, ничего. Я вас не боюсь.

Никодимов спросил, пригласили ли его на маскарад.

- Пригласили... А вы откуда знаете, что все это... что это будет?

Никодимов имел нездоровый вид и слегка подрагивал глазом.

- Я знаю потому, что меня именно не пригласили. Всех моих знакомых пригласили, но не меня. Ретизанов спросил простодушно:

- Почему же не вас? Это странно. Никодимов ответил не сразу.

- Потому,- сказал он наконец,- что я Никодимов, Дмитрий Павлыч Никодимов. Но я все равно приду.

- Дмитрий Павлыч Никодимов...- протянул Ретизанов.- Как странно... Да, а знаете,- вдруг добавил он задумчиво,- когда вы подошли, мне на минуту стало жутко. Я ощутил... какую-то мертвенную тень на сердце. Будто что- то неживое.

Никодимов поднялся.

- Довольно,- сказал он.- Мне, знаете, все это надоело. Мертвенная или живая тень, мне все равно. Я пока все же человек, а не фигура.

Ретизанов привстал.

- Нет, да я не хотел вас обидеть.

Но Никодимов повернулся и отошел в дальний угол. Там сел один за столик и потребовал водки. Ретизанов же остался в смущении и некоторой тревоге. Что-то его угнетало. Кончив обед, расплатился. На сердце у него было тоскливо. Хотелось какой-то музыки.

Выйдя на Арбат, он взял налево, пересек площадь и мимо хмурого Гоголя 'пошел Пречистенским бульваром. Навстречу бежали гимназистки и хохотали. В тире Военного училища, за

376

стеной, шла стрельба. Дети играли у эстрады. На деревьях гомозилось воронье, устраиваясь на ночь; зажигались желтые фонари, да летел снежок, бил в лицо. Чувство глубокой призрачности охватило Ретизанова. Вдруг ему показалось,- стоит ветру дунуть, все развеется, как и он сам. Он остановился...

- Может быть, ничего этого и вовсе нет? - спросил он вслух. Дети шарахнулись от высокого, худого, седоватого господина, говорившего с самим собой. Он постоял минуту и пошел дальше. У себя он застал Христофорова - в кабинете, в кресле у камина.

- Камин уже топился,- сказал Христофоров, улыбаясь,- когда я пришел. Я принес вам книжки, которые брал еще до Рождества. И говоря правду - озяб. Потому и сел погреться.

- Вы как будто извиняетесь,- сказал Ретизанов.- Черт знает! Вы должны были заказать себе кофе или еще что вздумается... Но вы вообще очень скромный человек... Когда я вас вижу, мне кажется, что вы хотите стать боком, в тень, чтобы вас не видели.

- Ну, может быть, я вовсе не так скромен, как вы думаете,- ответил Христофоров.

Ретизанов велел подать кофе.

- Вы действуете на меня хорошо,- сказал он.- В вас есть что-то бледно-зеленоватое... Да, в вас весеннее есть. Когда к маю березки... оделись. Говорят, вы любитель звезд?

- Да, люблю.

- В звездах я ничего не понимаю, но небо чувствую и вечность.

Он помолчал, потом вдруг заговорил с жаром:

- Я очень хорошо понимаю вечность, которая глотает всех нас, как букашек... как букашек. Но вечность есть для меня и любовь, в одно и то же время. Или, вернее,- любовь есть вечность...

Ретизанов выпил чашку кофе, совсем разволновался. Он нападал на будничность, серое прозябанье, на само время, на трехмерный наш мир, и полагал, что истина и величие-лишь в мире четырех измерений, где нет времени и который так относится к нашему, как наш - к миру какой-нибудь улитки.

- Время есть четвертое измерение пространства! - кричал он.- И оно висит на нас, как ветхие, как тяжелые одежды. Когда мы его сбросим, то станем полубогами и одновременно будем видеть события прошлого и будущего что сейчас мы воспринимаем в последовательности, которую и называем временем. Впрочем, вы понимаете меня.

Христофоров сидел, молчал и курил. Ему нравилось золотое пламя, беспрерывный, легкий его танец, но с самого того вечера, как Машура приходила к нему, его не покидало чувство острой, разъедающей тоски. Машура жила все тут же, на Поварской. Но у него было ощущение, что она где-то бесконечно далеко. Неужели он пойдет, позвонит у подъезда и взойдет в ее светелку, где она читает или шьет? Это казалось ему невозможным.

377

Ретизанов наконец умолк. Молча он смотрел в камин, потом вдруг обернулся к Христофорову.

- Вы о чем-то думаете, своем,- сказал он.- Ха! Я волнуюсь, а вы погружены в мысли и как будто печальны.

- Нет,- ответил Христофоров.- Я ничего. Ретизанов взял щипцы и помешал в камине.

- Печаль, во всяком случае, украшает мир. Он становится не так плосок. Быть может, душа стремится за пределы, одолеть которые дано лишь мудрым.

Он вдруг засмеялся.

- Слушайте, совсем про другое. Хотите идти со мной в маскарад... Такой художественно-поэтический маскарад на днях. Христофоров вздохнул и улыбнулся.