Наталья Решетовская - В споре со временем Страница 16

Он думает всерьёз заняться изучением английского языка, просит привезти ему побольше чистой бумаги, карандашей, перьев, чернил в чернильницах-непроливайках, английские учебники и словари.

Но раньше, чем эта просьба была выполнена, Саня уже был на стройке в Москве.

В московском лагере на Большой Калужской Солженицын пробыл немногим более 10 месяцев. Во многом этот лагерь запечатлён им в пьесе с окончательным названием "Олень и шалашовка".

Свою жизнь в этом лагере, где работали как "политические", так и "блатные", как зэки, так и вольные, как мужчины, так и женщины, Александр Солженицын начал об руку со своим литературным героем Родионом Немовым. Оба они - недавние фронтовики, а ещё раньше - студенты МИФЛИ. На обоих офицерские гимнастёрки со следами от бывших орденов и долгополые шинели; по-лагерному это "олени".

Литературный двойник Солженицына говорит:

"Гражданин начальник! Я - фронтовой офицер, опыт руководства людьми имею, в делах производства постараюсь разобраться".

И его назначают заведующим производством.

В маленькой голой комнате с дверью из свежей неокрашенной фанеры два стола. На стене около каждого - дощечки. На одной: "Зав. производством", на другой - "Нарядчик". За первым столом в шерстяной офицерской гимнастёрке сидит зав. производством. Начальник лагеря уехал, оставив его своим заместителем и с наказом во что бы то ни стало поднять производительность труда.

Он быстро находит резервы. Вдвое сократить хозобслугу лагеря. Из бухгалтерии, кухни, бани, больницы всех лишних - на работу.

За несколько дней производительность повысилась на восемь процентов.

"Бездельника зуботехника - на общие!.. Обслугу лагеря - прижать! Дополнительные пайки перераспределить!"

Но совместными интригами бухгалтера и доктора Немов устранен с должности заведующего производством. С такой же должности слетел и Солженицын! Он перестал быть начальником, но остался сидеть сначала за письменным столом...

В лагере на Калужской з/к Солженицын пробыл менее года, но казалось ему, что гораздо дольше.

Солженицын был вырван из своей определённости, из своей заданности. Отсюда и полное неприятие происшедшего. Тюрьма, последовавший за ней лагерь были восприняты Солженицыным как нелепейшая случайность в его жизни, как совершенно инородное тело, вошедшее в его жизнь и причиняющее непрерывную боль. Как всякое инородное тело, - тюрьма должна быть убрана из его жизни! Остаться лишь досадным воспоминанием! От этой мысли он не может избавиться. Но сам он не властен, не может вырвать из себя это инородное тело, раздирающее его. А потому легко поддаётся иллюзиям, заражается тюремными и лагерными "парашами", в которых недостатка нет.

Они пробуждают надежду, поднимают дух, вселяют веру...

Люди, оказавшиеся беспомощными против вмешавшегося в их жизнь закона, не могут не тешить себя иллюзиями.

В одной из камер Лубянки 9 мая 1945 года, в День Победы, старик-армянин из Румынии молился: "О, амнистия, амнистия!.." Остальные пять человек, бывших в камере, не умели молиться, но та же жажда амнистии наполняла и их сердца. Был среди них и мой муж.

7 июля 45 года амнистия и в самом деле была объявлена. Увы, она не коснулась 58-й статьи.

И всё же надежда, даже уверенность, что она вот-вот будет, не покидала многих, не покидала и Солженицына.

Начиная с самых первых его писем эта надежда на амнистию тянулась и тянулась длинной нитью.

"...вся надежда на близкую широкую амнистию, о которой ходит столько слухов",- пишет он в августе 1945 года.

"Основная надежда - на амнистию по 58-й статье. Думаю, что она всё-таки будет" (это из Нового Иерусалима).

Но прошли и ноябрьские праздники 45-го года, а амнистии не было. Вера в неё угасает.

Весной 46-го надежда снова ожила.

"Я со 100% достоверностью всё-таки убедился, что амнистия до 10 лет была подготовлена осенью 45-го года и была принципиально одобрена нашим правительством,- пишет он мне в марте 46 г.- Потом почему-то отложена".

Здесь любопытно характерное для Солженицына "Я со всей достоверностью убедился". Немного нужно было и тогда и в других случаях, чтобы убедить его со всей достоверностью. Главное всегда заключалось в том, что он или "принимал" что-то или что-то "отвергал". Это и был критерий достоверности.

Идут месяцы. Чуть ли не в каждом письме - новые надежды.

"Сегодня очень ждали,- пишет он мне в годовщину Победы.- Хотя слухи и не сходились на 9-м, всё же с 9-го и теперь ещё недельку-другую возможный для неё срок. У всех такая усталость, как будто её в газетах обещали на сегодня".

И лишь по прошествии полутора лег заключения Саня делится со мной:

"Когда заговорят об амнистии - усмехнусь криво и отойду".

Итак, амнистия не коснулась Сани. Не помогло и моё обращение к адвокату Добровольскому, заявление с просьбой о пересмотре дела.

Перелом в лагерной судьбе Сани пришёл с другой стороны.

Летом 1946 года его возвращают в Бутырскую тюрьму, а оттуда везут в Рыбинск, где он получает работу по своей специальности - математика. "И работа ко мне подходит и я подхожу к работе",- пишет мне Саня оттуда.

Ему вспоминается любимая им в детстве сказка. Олень гордился своими прекрасными ветвистыми рогами и не любил своих тонких, "как жёрдочки" ног. Но именно быстрота ног выручала оленя, когда он спасался от волков, а рога, запутавшиеся в лесной чаще, погубили его. Сказка повторилась в жизни. "Литературные рога" привели Солженицына к беде, а нелюбимые "математические ноги" пришли на выручку.

В марте 1947 года Саню переводят в Загорск, а в июле он снова оказывается в Москве. На этот раз - в научно-исследовательском институте, неподалёку от того места, где ныне поднялась на полкилометра ввысь Останкинская телевизионная башня. В ту пору местность эту называли ещё по имени стоявшей здесь почти до самой войны деревеньки Марфино.

Три года, проведённых в "марфинской" спецтюрьме, или на языке заключённых - "шарашке", дали Солженицыну материал для романа "В круге первом".

ГЛАВА IV

Марфино и Маврино

Из писем и разговоров на свиданиях у меня постепенно вырисовывалась довольно полная картина жизни мужа в Марфинской спецтюрьме, названной в романе "В круге первом" - Мавринской.

Комната, где он работает,- высокая, сводом, в ней много воздуха. Письменный стол - со множеством ящиков - закрывается на подвижные падающие шторки - "канцелярское бюро". Совсем рядом со столом окно, открытое круглые сутки. У стола - колодочка, четыре штепселя. В один из них включена удобная настольная лампа, в другой - собственная электрическая плитка, пользоваться которой можно неограниченно, в третий - хитроумный электрический прикури-ватель, чтобы не изводить подаренную мною зажигалку. В четвёртый переносная лампа для освещения книжных полок. Скоро появится здесь и радиопроводка, прямо у рабочего места.

Тут Саня проводит большую часть суток: с 9 утра до конца работы. В обеденный перерыв он валяется во дворе прямо на траве или спит в общежитии. Вечером и утром гуляет, чаще всего под полюбившимися ему липами. А в выходные дни проводит на воздухе 3-4 часа, играет в волейбол.

Общежитие: полукруглая комната с высоким сводчатым потолком бывшего здесь когда-то алтаря. Веером, по радиусам полукруга - двухэтажные кровати. Возле Саниной - на тумбочке - настольная лампа, которую он оборудовал так, чтобы свет не мешал товарищам, а падал только на его подушку. До 12 часов Саня читал. А в пять минут первого надевал наушники, гасил свет и слушал ночной концерт.

На "шарашке" у него завелись новые наушники. А потому свой прежний наушник Саня отдал мне. В шутку я называла его своим "любовником", потому что он всегда был рядом с моей подушкой.

Утром, без четверти восемь, из громких наушников соседей доносился звук, который будил мужа. Это - знакомый ему с детства горн на побудку, начало передачи "Пионерская зорька".

"Наверно никогда ещё я не жил в отношении мелочей быта так налаженно, как сейчас",- писал Саня мне в сентябре 47-го года. И, как ни странно звучат эти слова, от письма веяло каким-то уютом, благополучием, спокойствием. И хотелось, чтобы Саня долго ещё, хорошо бы до самого конца срока, оставался в этом заведении на окраине Москвы, рядом с Останкинским парком.

Спецтюрьма "Марфино" помещалась в старинном здании бывшей семинарии. Долгое время тут был детский дом. А вскоре после войны сюда вселился научно-исследовательский институт связи, для работы в котором стали привлекать и заключённых. Среди них были физики, математики, химики, представители чуть ли не всех научных специальностей.

Идея использовать труд заключённых-специалистов для научных исследований возникла ещё в начале 30-х годов.

Крупный теплотехник профессор Л. Рамзин был приговорён к расстрелу как глава контрреволюционной "Промпартии". Расстрел заменили 10 годами заключения. И Рамзин возглавил теплотехническую лабораторию в первой такой спецтюрьме. С чьей-то лёгкой руки её окрестили "шарашкой". А позже "шарашками" начали называть другие специальные тюрьмы. Условия жизни в этих тюрьмах, обращение с заключёнными были, конечно, необычными.