Николай Гоголь - Том 1. Вечера на хуторе близ Диканьки Страница 16

Имя Гоголя, великого обличителя пошлости, возникшей на почве старой, самодержавно-крепостнической России, стало знаменем всего передового в литературе и общественности. Группа дворянских либералов 50-х годов пыталась противопоставить „гоголевскому“ направлению — „пушкинское“, — якобы вне-общественное, чисто эстетическое. Ограниченное и тенденциозное понимание Пушкина соединялось в этой полемике с невольным признанием огромного общественного значения творчества Гоголя. Таким — общественно острым, наделенным революционизирующей силой — всегда и было творчество Гоголя для всей передовой России. Революционная мысль неизменно четко отделяла основной творческий период Гоголя от последнего — реакционного и вслед за Чернышевским объединяла имена Гоголя и Белинского. Объединил их Некрасов — в известных строках своей поэмы „Кому на Руси жить хорошо“, в мечте о „желанном времячке“, когда народ понесет с базара книги и портреты Белинского и Гоголя, двух „заступников народных“. Эти некрасовские слова были приведены и поддержаны В. И. Лениным в его статье 1912 года „Еще один поход на демократию“. „Желанное для одного из старых русских демократов «времячко» пришло“ — писал В. И. Ленин. — „Теми идеями Белинского и Гоголя, которые делали этих писателей дорогими Некрасову — как и всякому порядочному человеку на Руси — была пропитана сплошь эта новая базарная литература“.[17] В. И. Ленин, так высоко оценивший обличительное письмо Белинского к Гоголю (вспомнивший о нем и в этой самой статье) — приведенными словами противопоставил реакционным идеям „Выбранных мест из переписки с друзьями“ прогрессивное идейное содержание всего основного творческого наследия Гоголя. Образы Гоголя не раз помогали В. И. Ленину в его борьбе с врагами революции — реакционерами, либералами, народниками, меньшевиками: достаточно вспомнить, каким острым оружием оказывался в литературной практике Ленина образ Манилова и понятие маниловщины.[18]

Творчество Гоголя живо и в наше время. В многонациональную и единую культуру советских народов творчество Гоголя вошло как один из наиболее значительных ее элементов. Гоголь для нас не только гениальное отображение ушедшей навсегда эпохи „старой русской монархии, старой держиморды“ (выражение В. И. Ленина): Гоголь очень живой писатель и для нас. С особым волнением переживается в наши дни величавая простота „Тараса Бульбы“ — этого эпоса о народной борьбе за свободу и независимость. Но и самое острое жало гоголевского творчества — его разоблачение „пошлости пошлого человека“ методом глубочайших типических обобщений, критическое существо его реализма — сохраняет силу и в нашу эпоху, когда объекты гоголевских обличений в новых вариантах представляют реальную опасность для дела социализма. Гоголевские образы встречаются в исторических речах товарища Сталина и в выступлениях его соратников. Гоголь помогает нам и всему прогрессивному человечеству познавать жизнь и изменять ее.

Вас. Гиппиус.

Ганц Кюхельгартен*

Предлагаемое сочинение никогда бы не увидело света, если бы обстоятельства, важные для одного только Автора, не побудили его к тому. Это произведение его восемнадцатилетней юности. Не принимаясь судить ни о достоинстве, ни о недостатках его, и предоставляя это просвещенной публике, скажем только то, что многие из картин сей идиллии, к сожалению, не уцелели; они, вероятно, связывали более ныне разрозненные отрывки и дорисовывали изображение главного характера. По крайней мере мы гордимся тем, что по возможности споспешествовали свету ознакомиться с созданьем юного таланта.

Светает. Вот проглянула деревня,Дома, сады. Всё видно, всё светло.Вся в золоте сияет колокольняИ блещет луч на стареньком заборе.Пленительно оборотилось всёВниз головой, в серебряной воде:Забор, и дом, и садик в ней такие ж.Всё движется в серебряной воде:Синеет свод, и волны облак ходят,И лес живой вот только не шумит./nНа берегу далеко вшедшем в море,Под тенью лип, стоит уютный домикПастора. В нем давно старик живет.Ветшает он, и старенькая кровляПосунулась; труба вся почернела;И лепится давно цветистый мохУж по стенам; и окна искосились;Но как-то мило в нем, и ни за чтоСтарик его б не отдал. Вот та липа,Где отдыхать он любит, тож дряхлеет.Зато вкруг ней зеленые прилавкиИз дерну свежего. В дуплистых норахЕе гнездятся птички, старый домИ сад веселой песнью оглашая.Пастор всю ночь не спал, да пред рассветомУж вышел спать на чистый воздух;И дремлет он под липой в старых креслах,И ветерок ему свежит лицо,И белые взвевает волоса.

Но кто прекрасная подходит?Как утро свежее, горитИ на него глаза наводит?Очаровательно стоит?Взгляните же, как мило будитЕе лилейная рука,Его касаяся слегка,И возвратиться в мир наш нудит.И вот в полглаза он глядит,И вот спросонья говорит:/n„О дивный, дивный посетитель!Ты навестил мою обитель!Зачем же тайная тоскаВсю душу мне насквозь проходит,И на седого старикаТвой образ дивный сдалекаВолненье странное наводит?Ты посмотри: уже я хил,Давно к живущему остыл,Себя погреб в себе давно я,Со дня я на день жду покоя,О нем и мыслить уж привык,О нем и мелет мой язык.Чего ж ты, гостья молодая,К себе так пламенно влечешь?Или, жилица неба-рая,Ты мне надежду подаешь,На небеса меня зовешь?О, я готов, да недостоин.Велики тяжкие грехи:И я был злой на свете воин,Меня робели пастухи;Мне лютые дела не новость;Но дьявола отрекся я,И остальная жизнь моя —Заплата малая мояЗа прежней жизни злую повесть…“

Тоски, смятения полна,„Сказать“ — подумала она —„Он, бог знает, куда заедет…Сказать ему, что он ведь бредит“./nНо он в забвенье погружен.Его объемлет снова сон.Склонясь над ним, она чуть дышет.Как почивает! как он спит!Вздох чуть заметный грудь колышет;Незримым воздухом обвит,Его архангел сторожит;Улыбка райская сияет,Чело святое осеняет./nВот он открыл свои глаза:„Луиза, ты ль? мне снилось… странно…Ты поднялась, шалунья, рано;Еще не высохла роса.Сегодня, кажется, туманно“./n„Нет, дедушка, светло, свод чист;Сквозь рощу солнце светит ярко;Не колыхнется свежий лист,И по утру уже всё жарко.Узнаете ль, зачем я к вам? —У нас сегодня будет праздник.У нас уж старый Лодельгам,Скрыпач, с ним Фриц проказник;Мы будем ездить по водам…Когда бы Ганц…“ ДобросердечныйПастор с улыбкой хитрой ждет,О чем рассказ свой поведетМладенец резвый и беспечный.

„Вы, дедушка, вы можете помочьОдни неслыханному горю:Мой Ганц страх болен; день и ночьВсё ходит к сумрачному морю;Всё не по нем, всему не рад,Сам говорит с собой, к нам скучен,Спросить — ответит невпопад,И весь ужасно как измучен.Ему зазнаться уж с тоской —Да эдак он себя погубит.При мысли я дрожу одной:Быть может, недоволен мной;Быть может, он меня не любит. —Мне это — в сердце нож стальной.Я вас просить, мой ангел, смею…“И кинулась к нему на шею,Стесненной грудью чуть дыша;И вся зарделась, вся смешаласьМоя красавица-душа;Слеза на глазках показалась…Ах, как Луиза хороша!/n„Не плачь, спокойся, друг мой милый!Ведь стыдно плакать, наконец“,Духовный молвил ей отец. —„Бог нам дарит терпенье, силы;С твоей усердною мольбой,Тебе ни в чем он не откажет.Поверь, Ганц дышет лишь тобой;Поверь, он то тебе докажет.Зачем же мыслию пустойДушевный растравлять покой?“/nТак утешает он свою Луизу,Ее к груди дряхлеющей прижав.Вот старая Гертруда ставит кофийГорячий и весь светлый, как янтарь.Старик любил на воздухе пить кофий,Держа во рту черешневый чубук.Дым уходил и кольцами ложился.И, призадумавшись, Луиза хлебомКормила с рук своих кота, которыйМурлыча крался, слыша сладкий запах.Старик привстал с цвеченых старых кресел,Принес мольбу и руку внучке подал;И вот надел нарядный свой халат,Весь из парчи серебряной, блестящей,И праздничный неношенный колпак— Его в подарок нашему пасторуИз города привез недавно Ганц, —И, опираясь на плечо ЛуизыЛилейное, старик наш вышел в поле.Какой же день! Веселые вилисьИ пели жавронки; ходили волныОт ветру золотого в поле хлеба;Сгустились вот над ними дерева,На них плоды пред солнцем наливалисьПрозрачные; вдали темнели водыЗеленые; сквозь радужный туманНеслись моря душистых ароматов;Пчела работница срывала медС живых цветов; резвунья стрекозаТреща вилась; разгульная вдалиНеслася песнь, — то песнь гребцов удалых.Редеет лес, видна уже долина,По ней мычат игривые стада;А издали видна уже и кровляЛуизина; краснеют черепицыИ ярко луч по краям их скользит.

Волнуем думой непонятной,Наш Ганц рассеянно гляделНа мир великий, необъятной,На свой незнаемый удел.Доселе тихий, безмятежнойОн жизнью радостно играл;Душой невинною и нежнойВ ней горьких бед не прозревал;Земного мира уроженец,Земных губительных страстейОн не носил в груди своей,Беспечный, ветренный младенец.И было весело ему.Он разрезвлялся мило, живоВ толпе детей; не верил злу;Пред ним цвел мир как бы на диво.Его подруга с детских днейДитя-Луиза, ангел светлый,Блистала прелестью речей;Сквозь кольца русые кудрейЛукавый взгляд жег неприметно;В зеленой юбочке самаПоет, танцует ли она —Всё простодушно, в ней всё живо,Всё детски в ней красноречиво;На шейке розовый платокС груди слетает понемножку,И стройно белый башмачокЕе охватывает ножку.В лесу ль играет вместе с ним —Его обгонит, всё проникнет,В куст притаясь с желаньем злым,Ему вдруг в уши громко крикнет —И испугает; спит ли он —Ему лицо всё разрисует,И, звонким смехом пробужден,Он покидает сладкий сон,Шалунью резвую целует.

Уходит за весной весна.Круг детских игр их стал уж скромен. —Меж ними резвость не видна;Огонь очей его стал томен,Она застенчиво-грустна.Они понятно угадалиВас, речи первые любви!Покуда сладкие печали!Покуда радужные дни!Чего б желать с Луизой милой?Он с ней и вечер, с ней и день,К ней привлечен он дивной силой,Как верно бродящая тень.Полны сердечного участья,Не наглядятся старикиИх простодушные на счастьеСвоих детей; и далекиОт них дни горя, дни сомнений:Их осеняет мирный Гений./nНо скоро тайная печальИм овладела; взор туманен,И часто смотрит он на даль,И беспокоен весь и странен.Чего-то смело ищет ум,Чего-то тайно негодует;Душа, в волненьи темных дум,О чем-то, скорбная, тоскует;Он как прикованный сидит,На море буйное глядит.В мечтаньи всё кого-то слышитПри стройном шуме ветхих вод.· · ·Или в долине ходит думный;Глаза торжественно блестят,Когда несется ветер шумныйИ громы жарко говорят;Огонь мгновенный колет тучи;Дождя источники горючиСекутся звучно и шумят. —Иль в час полночи, в час мечтанийСидит за книгою преданий,И, перевертывая лист,Он ловит буквы в ней немые— Глаголят в них века седые,И слово дивное гремит. —Час углубясь в раздумьи целой,С нее и глаз он не сведет;Кто мимо Ганца ни пройдет,Кто ни посмотрит, скажет смело:Назад далеко он живет.Чудесной мыслью очарован,Под дуба сумрачную сеньИдет он часто в летний день,К чему-то тайному прикован;Он видит тайно чью-то тень,И к ней он руки простирает,Ее в забвеньи обнимает. —

А простодушна и однаЛуиза-ангел, что же? где же?Ему всем сердцем предана,Не знает, бедненькая, сна;Ему приносит ласки те же;Его рученкой обовьет;Его невинно поцелует;Он на минуту растоскуетИ снова то же запоет./nОни прекрасны, те мгновенья,Когда прозрачною толпойДалеко милые виденьяУносят юношу с собой.Но если мир души разрушен,Забыт счастливый уголок,К нему он станет равнодушен,И для простых людей высок,Они ли юношу наполнят?И сердце радостью ль исполнят?

Пока в жилище суетыЕго подслушаем украдкой,Доселе бывшие загадкой,Разнообразные мечты.

Земля классических, прекрасных созиданий,  И славных дел, и вольности земля!Афины, к вам, в жару чудесных трепетаний,  Душой приковываюсь я!Вот от треножников до самого ПиреяКипит, волнуется торжественный народ;Где речь Эсхинова, гремя и пламенея,  Всё своенравно вслед влечет,Как воды шумные прозрачного Иллиса.Велик сей мраморный изящный Парфенон!Колон дорических он рядом обнесен;Минерву Фидий в нем переселил резцом,И блещет кисть Парразия, Зевксиса.Под портиком божественный мудрецВедет высокое о дольнем мире слово;Кому за доблести бессмертие готово,  Кому позор, кому венец.Фонтанов стройных шум, нестройных песней клики;С восходом дня толпа в амфитеатр валит,Персидский кандис весь испещренный блестит,  И вьются легкие туники.Стихи Софокловы порывисто звучат;Венки лавровые торжественно летят;С медоточивых уст любимца ЭпикураАрхонты, воины, служители АмураСпешат прекрасную науку изучить:Как жизнью жить, как наслажденье пить.Но вот Аспазия! Не смеет и дохнутьСмятенный юноша, при черных глаз сих встрече.Как жарки те уста! как пламенны те речи!И темные как ночь, те кудри как-нибудь,Волнуясь, падают на грудь,На беломраморные плечи.Но что при звуке чаш тимпанов дикой вой?Плющем увенчаны вакхические девы,Бегут нестройною, неистовой толпойВ священный лес; всё скрылось… что вы? где вы?..

  Но вы пропали, я один.  Опять тоска, опять досада;  Хотя бы Фавн пришел с долин;  Хотя б прекрасная Дриада  Мне показалась в мраке сада.  О, как чудесно вы свой мир  Мечтою, греки, населили!  Как вы его обворожили!  А наш — и беден он, и сир,  И расквадрачен весь на мили./n  И снова новые мечты  Его, смеяся, обнимают;  Его воздушно подымают  Из океана суеты.

В стране, где сверкают живые ключи;Где, чудно сияя, блистают лучи;Дыхание амры и розы ночнойРоскошно объемлет эфир голубой;И в воздухе тучи курений висят;Плоды мангустана златые горят;Лугов Кандагарских сверкает ковер;И смело накинут небесный шатер;Роскошно валится дождь яркий цветов,То блещут, трепещут рои мотыльков; —Я вижу там Пери: в забвеньи онаНе видит, не внемлет, мечтаний полна.Как солнца два, очи небесно горят;Как Гемасагара, так кудри блестят;Дыхание — лилий серебряных чад,Когда засыпает истомленный садИ ветер их вздохи развеет порой;А голос, как звуки сиринды ночной,Или трепетанье серебряных крыл,Когда ими звукнет, резвясь, Исразил,Иль плески Хиндары таинственных струй;А что же улыбка? А что ж поцелуй?Но вижу, как воздух, она уж летит,В края поднебесны, к родимым спешит.Постой, оглянися! Не внемлет она.И в радуге тонет, и вот не видна.Но воспоминанье мир долго хранит,И благоуханьем весь воздух обвит.

· · ·Живого юности стремленьяТак испестрялися мечты.Порой небесного черты,Души прекрасной впечатленья,На нем лежали; но чегоВ волненьях сердца своегоИскал он думою неясной,Чего желал, чего хотел,К чему так пламенно летелДушой и жадною, и страстной,Как будто мир желал обнять, —Того и сам не мог понять.Ему казалось душно, пыльноВ сей позаброшенной стране;И сердце билось сильно, сильноПо дальней, дальней стороне.Тогда когда б вы повидали,Как воздымалась буйно грудь,Как взоры гордо трепетали,Как сердце жаждало прильнутьК своей мечте, мечте неясной;Какой в нем пыл кипел прекрасной;Какая жаркая слезаЖивые полнила глаза.

От Висмара в двух милях та деревня,Где ограничился лиц наших мир.Не знаю, как теперь, но ЛюненсдорфомОна тогда, веселая, звалась.Уж издали белеет скромный домикВильгельма Бауха, мызника. — Давно,Женившися на дочери пастора,Его состроил он! Веселый домик!Он выкрашен зеленой краской, крытКрасивою и звонкой черепицей;Вокруг каштаны старые стоят,Нависши ветвями, как будто в окнаХотят продраться; из-за них мелькаетРешетка из прекрасных лоз, красивоИ хитро сделана самим Вильгельмом;По ней висит и змейкой вьется хмель;С окна протянут шест, на нем бельеБлистает белое пред солнцем. ВотВ пролом на чердаке толпится стаяМохнатых голубей; протяжно клохчутИндейки; хлопая встречает деньКрикун петух и по двору вот важно,Меж пестрых кур, он кучи разгребаетЗернистые; гуляют тут же двеРучные козы и резвяся щиплютДушистую траву. Давно курилсяУж дым из белых труб, курчаво онВился и облака приумножал.С той стороны, где с стен валилась краскаИ серые торчали кирпичи,Где древние каштаны стлали тень,Которую перебегало солнце,Когда вершину их ветр резво колыхал, —Под тенью тех деревьев вечно милыхСтоял с утра дубовый стол, весь чистойПокрытый скатертью и весь уставленДушистой яствой: желтый вкусный сыр,Редис и масло в фарфоровой утке,И пиво, и вино, и сладкой бишеф,И сахар, и коричневые вафли;В корзине спелые, блестящие плоды:Прозрачный грозд, душистая малина,И как янтарь желтеющие груши,И сливы синие, и яркий персик,В затейливом виднелось всё порядке.Сегодня праздновал живой ВильгельмРожденье дорогой своей супруги,С пастором и драгими дочерьми:Луизой старшей и меньшою Фанни.Но Фанни нет, она давно пошлаЗвать Ганца и не возвращалась. Верно,Он где-нибудь опять в раздумьи бродит.А милая Луиза всё глядитВнимательно на темное окноСоседа Ганца. Два шага всего ведьК нему; но не пошла моя Луиза:Чтоб не заметил он в ее лицеТоски докучливой, чтоб не прочелВ ее глазах он едкого упрека.Вот говорит Вильгельм, отец, Луизе:„Смотри, ты Ганца пожури порядком:Зачем он к нам так долго не идет?Ведь ты его сама избаловала“.И вот дитя-Луиза так в ответ:„Боюсь журить прекрасного я Ганца:И без того он болен, бледен, худ…“ —— „Что за болезнь“, сказала мать,Живая Берта: „не болезнь, тоскаНезванная к нему сама пристала;Вот женится, и отпадет тоска.Так молодой побег, совсем приглохший,Опрыснутый дождем, в миг зацветет;И что ж жена, как не веселье мужа?“„Речь умная“, седой пастор примолвил:„Всё, верь, пройдет, когда захочет бог,И будь во всем его святая воля“. —Уже два раза он из трубки выбивалЗолу, и в спор вступал с Вильгельмом,Разговорясь про новости газет,Про злой неурожай, про греков и про турок,Про Мисолунги, про дела войны,Про славного вождя Колокотрони,Про Канинга, про парламент,Про бедствия и мятежи в Мадрите.Как вдруг Луиза вскрикнула и мигом,Увидя Ганца, бросилась к нему.Воздушный стан ее обнявши стройный,С волненьем юноша ее поцеловал.Оборотясь к нему, вот молвит пастор:„Эх, стыдно, Ганц, забыть своего друга!Да что, коли уже забыл Луизу,Об нас ли, стариках, и думать?“ — „ПолноТебе всё Ганца, папенька, журить“,Сказала Берта: „лучше сядем мыТеперь за стол, не то простынет всё:И каша с рисом и вином душистым,И сахарный горох, каплун горячий,Зажаренный с изюмом в масле“. ВотЗа стол они садятся мирно;И скоро вмиг вино всё оживилоИ, светлое, смех в душу пролило.Старик скрыпач и Фриц на звонкой флейтеСогласно грянули хозяйке в честь.Все понеслись и закружились в вальсе.Развеселясь, румяный наш ВильгельмПустился сам с своей женой, как с павой;Как вихорь, несся Ганц с своей ЛуизойВ бурливом вальсе; и пред ними мирВертелся весь в чудесном, шумном строе.А милая Луиза ни дохнуть,Ни посмотреть вокруг не может, всяВ движеньи потерялась. ИмиНе налюбуясь, говорит пастор:„Любезная, прекрасная чета!Мила моя веселая Луиза,Прекрасен и умен, и скромен Ганц; —Сотворены они уж друг для другаИ счастливо свою жизнь проведут.Благодарю тебя, о боже милосердый!Что ниспослал на старость благодать,Мои продлил дряхлеющие силы —Чтобы узреть таких прекрасных внучат,Чтобы сказать, прощаясь с ветхим телом:Прекрасное я видел на земли“.

С прохладою спокойный тихий вечерСпускается; прощальные лучиЦелуют где-где сумрачное море;И искрами живыми, золотымиДеревья тронуты; и вдалекеВиднеют, сквозь туман морской, утесы,Все разноцветные. Спокойно всё.Пастушьих лишь рожков унывный голосНесется вдаль с веселых берегов,Да тихий шум в воде всплеснувшей рыбыЧуть пробежит и вздернет море рябью,Да ласточка, крылом черпнувши моря,Круги по воздуху скользя дает.Вот заблестел вдали, как точка, катер;А кто же в нем, в том катере, сидит?Сидит пастор, наш старец седовласыйИ с дорогой супругою Вильгельм;А резвая всегда шалунья Фанни,С удой в руках и свесившись с перил,Смеясь, рученкою болтала волны;Возле кормы с Луизой милой Ганц.И долго все в молчаньи любовались:Как за кормой широкая ходилаВолна и в брызгах огнецветных, вдругВеслом разорванная, трепетала;Как разъяснялась розовая дальностьИ южный ветр дыханье навевал.И вот пастор, исполнен умиленья,Проговорил: „Как мил сей божий вечер!Прекрасен, тих он, как благая жизньБезгрешного; она ведь также мирноКончает путь, и слезы умиленьяСвященный прах, прекрасные, кропят.Пора и мне уж; срок назначен,И скоро, скоро я не буду ваш,Но эдак ли прекрасно опочию?..“Все прослезились. Ганц, который песнюНаигрывал на сладостном гобое,Задумался и выронил гобой;И снова сон какой-то осенилЕго чело; далеко мчались мысли,И чудное на душу натекло.И вот ему так говорит Луиза:„Скажи мне, Ганц, когда еще ты любишьМеня, когда я пробудить могуХоть жалость, хоть живое состраданьеВ душе твоей, не мучь меня, скажи, —Зачем один с какой-то книгойТы ночь сидишь? (мне видно всё,И окнами ведь друг мы против друга).Зачем дичишься всех? зачем грустишь?О, как меня твой грустный вид тревожит!О, как меня печаль твоя печалит!“И, тронутый, смутился Ганц;Ее к груди с тоскою прижимает,И брызнула невольная слеза.„Не спрашивай меня, моя Луиза,И беспокойством сим тоски не множь.Когда ж кажусь погружен в мысли —Верь, занят и тогда тобой одною,И думаю я, как бы отвратитьВсе от тебя печальные сомненья,Как радостью твое наполнить сердце,Как бы души твоей хранить покой,Оберегать твой детский сон невинный:Чтобы недоброе не приближалось,Чтобы и тень тоски не прикасалась,Чтоб счастие твое всегда цвело“.Спустясь к нему головкою на грудь,В избытке чувств, в признательности сердцаНи слова вымолвить она не может. —По берегу неслася лодка плавноИ вдруг причалила. Все вышлиВмиг из нее. „Ну! берегитесь, дети“, —Сказал Вильгельм: „здесь сыро и роса,Чтоб не нажить несносного вам кашля“. —Дорогой Ганц наш мыслит: „что же будет,Когда услышит то, чего и знать быНе должно ей?“ И на нее глядитИ чувствует он в сердце укоризну:Как будто бы недоброе что сделал,Как будто бы пред богом лицемерил.

На башне бьет час полуночный.Так, это час, час дум урочный,Как Ганц один всегда сидит!Свет лампы перед ним дрожитИ бледно сумрак освещает,Как бы сомненья разливает.Всё спит. Ничей блудящий взорНа поле никого не встретит;И, как далекий разговор,Волна шумит, а месяц светит.Всё тихо, дышит ночь одна.Теперь его глубоких думНе потревожит дневный шум:Над ним такая ж тишина.

А что ж она? — Встает она,Садится прямо у окна:„Он не посмотрит, не приметит,А насмотрюсь я на него;Не спит для счастья моего!..Благослови, господь, его!“/nВолна шумит, а месяц светит.И вот над нею вьется сонИ голову невольно клонит.Но Ганц всё так же в мыслях тонет,В глубь их далеко погружен.

Всё решено. Теперь ужелиМне здесь душою погибать?И не узнать иной мне цели?И цели лучшей не сыскать?Себя обречь бесславью в жертву?При жизни быть для мира мертву?

Душой ли, славу полюбившей,Ничтожность в мире полюбить?Душой ли, к счастью не остывшей,Волненья мира не испить?И в нем прекрасного не встретить?Существованья не отметить?

Зачем влечете так к себе вы,Земли роскошные края?И день и ночь, как птиц напевы,Призывный голос слышу я;И день и ночь мечтами скован,Я вами, вами очарован.

Я ваш! я ваш! из сей пустыниВниду я в райские места;Как пилигрим бредет к святыне,· · ·Корабль пойдет, забрызжут волны;Им чувства вслед, веселья полны.

И он спадет, покров неясный,Под коим знала вас мечта,И мир прекрасный, мир прекрасныйОтворит дивные врата,Приветить юношу готовыйИ в наслажденьях вечно новый.

Творцы чудесных впечатлений!Резец ваш, кисть увижу я,И ваших пламенных творенийДуша исполнится моя.Шуми ж, мой океан широкий!Неси корабль мой одинокий!

А ты прости, мой угол тесный,И лес, и поле! луг, прости!Кропи вас чаще дождь небесный!И дай бог долее цвести!По вас душа как будто страждет,В последний раз обнять вас жаждет.

Прости, мой ангел безмятежный!Чела слезами не кропи!Не предавайсь тоске мятежнойИ Ганца бедного прости!Не плачь, не плачь, я скоро буду,Я возвращусь — тебя ль забуду?..

Кто это позднею поройСтупает тихо, осторожно?Видна котомка за спиной,Посох за поясом дорожний.Направо домик перед ним,Налево дальняя дорога,Итти путем он хочет симИ просит твердости у бога.Но мукой тайною томим,Назад он ноги обращаетИ в домик тот он поспешает./nОдно окно открыто в нем;Облокотясь, пред тем окномКраса-девица почивает,И, вея ветр над ней крылом,Ей сны чудесные внушает;И, ими, милая, полна,Вот улыбается она.С душеволненьем к ней подходит…Стеснилась грудь; дрожит слеза…И на прекрасную наводитСвои блестящие глаза.Он наклонился к ней, пылает,Ее целует и стенает./nИ, вздрогнув, быстро он бежитОпять дорогою далекой;Но мрачен неспокойный вид,Но грустно в сей душе глубокой.Вот оглянулся он назад:Но уж туман окрестность кроет,И пуще юноши грудь ноет,Прощальный посылая взгляд.Ветр, пробудившися, суровойКачнул зеленою дубровой.Исчезло всё в дали пустой.Сквозь сон лишь смутною порой —Готлиб привратник будто слышал,Что из калитки кто-то вышел,Да верный пес, как бы в укор,Пролаял звучно на весь двор.

Не всходит долго светлый вождь.Ненастно утро; на поляныВалятся серые туманы;Звенит по кровлям частый дождь.С зарей красавица проснулась;Сама дивится, что онаПроспала ночь всю у окна.Поправив кудри, улыбнулась,Но, против воли, взор живой,Блеснул досадною слезой.„Что Ганц так долго не приходит?Он обещал мне быть чуть свет.Какой же день! тоску наводит;Туман густой по полю ходит,И ветр свистит; а Ганца нет“./nПолна живого нетерпенья,Глядит на милое окно:Не отворяется оно.Ганц, верно, спит, и сновиденьяЕму творят любой предмет;Но день давно уж. Рвут долиныРучьи дождя; дубов вершиныШумят; а Ганца нет, как нет.

Уж скоро полдень. НеприметноТуман уходит; лес молчит;Гром в размышлении гремитВдали… Дугою семицветнойГорит на небе райский свет;Унизан искрами дуб древний;И песни звонкие с деревниЗвучат; а Ганца нет, как нет./nЧто б это значило?.. находитЗлодейка грусть; слух утомленСчитать часы… Вот кто-то входитИ в дверь… Он! он!.. ах, нет, не он!В халате розовом покойном,В цветном переднике с каймой,Приходит Берта: „Ангел мой!Скажи, что сделалось с тобой?Ты ночь всю спала беспокойно;Ты вся томна, ты вся бледна.Не дождь ли помешал шумливый?Или ревущая волна?Или петух, буян крикливый,Всю ночь не ведающий сна?Иль потревожил дух нечистойВо сне покой девицы чистой,Навеял черную печаль?Скажи, тебя всем сердцем жаль!“ —/n„Нет, не мешал мне дождь шумливый,И не ревущая волна,И не петух, буян крикливый,Всю ночь не ведающий сна;Не эти сны, не те печалиМне грудь младую взволновали,Не ими дух мой возмущен,Иной мне снился дивный сон.

„Мне снилось: в темной я пустыне,Вокруг меня туман и глушь.И на болотистой равнинеНет места, где была бы сушь.Тяжелый запах: топко, вязко;Что шаг, то бездна подо мной:Боюся я ступить ногой;И вдруг мне сделалось так тяжко,Так тяжко, что нельзя сказать…Где ни возьмись Ганц дикий, странный,— Бежала кровь, струясь из раны —Вдруг начал надо мной рыдать;Но, вместо слез, лились потокиКакой-то мутныя воды…Проснулась я: на грудь, на щеки,На кудри русой головы,Бежал ручьями дождь досадной;И было сердцу не отрадно.Меня предчувствие берет…И я кудрей не выжимала;И я всё утро тосковала;Где он? и что с ним? что нейдет?“/nСтоит, качает головою,Разумная, пред нею мать:„Ну, дочка! мне с твоей бедою,Не знаю, как уж совладать.Пойдем к нему, узнаем сами,Да будь святая сила с нами!“/nВот входят в комнату оне;Но в ней всё пусто. В сторонеЛежит, в густой пыли, том давний,Платон и Шиллер своенравный,Петрарка, Тик, АристофанДа позабытый Винкельман;Куски изодранной бумаги;На полке — свежие цветы;Перо, которым, полн отваги,Передавал свои мечты.Но на столе мелькнуло что-то.Записка!.. с трепетом взялаЛуиза в руки. От кого-то?К кому?.. И что ж она прочла?..Язык лепечет странно пени…И вдруг упала на колени;Ее кручина давит, жжет,Гробовый холод в ней течет.

Ты посмотри, тиран жестокий,На грусть убитыя души!Как вянет цвет сей одинокий,Забытый в пасмурной глуши!Вглядись, вглядись в свое творенье:Ее ты счастия лишилИ жизни радость претворилВ тоску ей, в адское мученье,В гнездо разоренных могил.О, как она тебя любила!С каким восторгом чувств живымПростые речи говорила!И как внимал речам ты сим!Как пламенен и как невиненБыл этот блеск ее очей!Как часто ей, в тоске своей,Тот день казался скучен, длинен,Когда, раздумью предана,Тебя не видела она.И ты ль, и ты ль ее оставил?Ты ль отвернулся от всего?В страну чужую путь направил,И для кого? и для чего?Но посмотри, тиран жестокий:Она всё также, под окном,Сидит и ждет в тоске глубокой,Не промелькнет ли милый в нем.Уж гаснет день; сияет вечер;На всё наброшен дивный блеск;Прохладный вьется в небе ветер;Волны чуть слышен дальний плеск.Уже ночь тени настилает;Но запад всё еще сияет.Свирель чуть льется; а онаСидит недвижно у окна.

Темнеет, тухнет вечер красный;Спит в упоении земля;И вот на наши уж поляВыходит важно месяц ясный.И всё прозрачно, всё светло;Сверкает море, как стекло. —

  В небе чудные вот тени  Развилися и свились,  И чудесно понеслись  На небесные ступени.  Прояснилось: две свечи;  Двое рыцарей косматых;  Два зубчатые мечи  И чеканенные латы;  Что-то ищут; стали в ряд.  И зачем-то переходят;  И дерутся, и блестят;  И чего-то не находят…  Всё пропало, слилось с тмой;  Светит месяц над водой.

Блистательно всю рощу оглашаетЦарь соловей. Звук тихо разнесен.Чуть дышит ночь; земля сквозь сонМечтательно певцу внимает.Лес не колышется; всё спит,Лишь вдохновенна песнь звучит.

  Показался дивной феи  Слитый с воздуха дворец,  И в окне поет певец  Вдохновенные затеи.  На серебряном ковре,  Весь затканный облаками,  Чудный дух летит в огне;  Север, юг покрыл крылами.  Видит: фея спит в плену  За решеткою коральной;  Перламутную стену  Рушит он слезой хрустальной.  Обнялись… слилися с тмой…  Светит месяц над водой.

Сквозь пар окрестность чуть сверкает.Какую кучу тайных думНаводит моря странный шум!Огромный кит спиной мелькает;Рыбак закутался и спит;А море всё шумит, шумит.

  Вот из моря молодые  Девы чудные плывут;  Голубые, огневые  Волны белые гребут.  Призадумавшись, колышет  Грудь лилейную вода,  И красавица чуть дышет…  И роскошная нога  Стелет брызги в два ряда…/n  Улыбается, хохочет,  Страстно манит и зовет,  И задумчиво плывет,  Будто хочет и не хочет,  И задумчиво поет  Про себя, младу сирену,  Про коварную измену,  А на тверди голубой,  Светит месяц над водой.

Вот в стороне глухой кладбище:Ограда ветхая кругом,Кресты, каменья… скрыто мхомНемых покойников жилище.Полет да крики только совТревожат сон пустых гробов.

  Подымается протяжно  В белом саване мертвец,  Кости пыльные он важно  Отирает, молодец.  С чела давнего хлад веет,  В глазе палевый огонь,  И под ним великой конь,  Необъятный, весь белеет  И всё более растет,  Скоро небо обоймет;  И покойники с покою  Страшной тянутся толпою.  Земля колется и — бух  Тени разом в бездну… Уф!

И стало страшно ей; мгновенноОна прихлопнула окно.Всё в сердце трепетном смятенно,И жар, и дрожь попеременноПо нем текут. В тоске оно.Внимание развлечено./nКогда, рукою беспощадной,Судьба надвинет камень хладныйНа сердце бедное, — тогда,Скажите, кто рассудку верен?Чья против зол душа тверда?Кто вечно тот же завсегда?В несчастьи кто не суеверен?Кто крепкой не бледнел душойПеред ничтожною мечтой?

С боязнью, с горестию тайной,В постель кидается она;Но ждет напрасно в ложе сна.В тме прошумит ли что случайно,Скребунья-мышь ли пробежит, —От вежд коварный сон летит.

Печальны древности Афин.Колон, статуй ряд обветшалыйСреди глухих стоит равнин.Печален след веков усталых:Изящный памятник разбит,Изломлен немощный гранит,Одни обломки уцелели.Еще доныне величав,Чернеет дряхлый архитрав,И вьется плющ по капители;Упал расщепленный карнизВ давно-заглохшие окопы.Еще блестит сей дивный фриз,Сии рельефные метопы;Еще доныне здесь груститКоринфский орден многолепный,— Рой ящериц по нем скользит —На мир с презреньем он глядит;Всё тот же он великолепный,Времен минувших вдавлен в тму,И без вниманья ко всему.

Печальны древности Афин.Туманен ряд былых картин.Облокотясь на мрамор хладный,Напрасно путник алчет жадныйВ душе былое воскресить,Напрасно силится развитьПротекших дел истлевший свиток, —Ничтожен труд бессильных пыток;Везде читает смутный взорИ разрушенье, и позор.Промеж колон чалма мелькает,И мусульманин по стенам,По сим обломкам, камням, рвам,Коня свирепо напирает,Останки с воплем разоряет.Невыразимая печальМгновенно путника объемлет,Души он тяжкий ропот внемлет;Ему и горестно, и жаль,Зачем он путь сюда направил.Не для истлевших ли могилКров безмятежный свой оставил,Покой свой тихий позабыл?Пускай бы в мыслях обиталиСии воздушные мечты!Пускай бы сердце волновалиЗерцалом чистой красоты!Но и убийственно, и хладноРазворожились вы теперь.Безжалостно и беспощадноПред ним захлопнули вы дверь,Сыны существенности жалкой,Дверь в тихий мир мечтаний, жаркой! —И грустно, медленной стопойРуины путник покидает;Клянется их забыть душой;И всё невольно помышляетО жертвах бренности слепой.

Ушло два года. В мирном ЛюненсдорфеПопрежнему красуется, цветет;Всё те ж заботы, и забавы те жеВолнуют жителей покойные сердца.Но не попрежнему в семье Вильгельма:Пастора уж давно на свете нет.Окончив путь и тягостный, и трудный,Не нашим сном он крепко опочил.Все жители останки провожалиСвященные, с слезами на глазах;Его дела, поступки поминали:Не он ли нам спасением служил?Нас наделял своим духовным хлебом,В словах добру прекрасно поучая.Не он ли был утехою скорбящих;Сирот и вдов нетрепетным щитом. —В день праздничный, как кротко он, бывало,Всходил на кафедру! и с умиленьемНам говорил про мучеников ч