Федор Достоевский - Письма (1880) Страница 16

Буду ждать ответа.

Позвольте выразить чувство уважения и готовности к услугам.

Ф. Достоевский.

На конверте: Заказное. В Москву. В редакцию "Московских ведомостей". Страстной бульвар, дом Университетской типографии.

Его высокоблагородию

К. А. Иславину. Г-ну секретарю редакции от Ф. М. Достоевского.

(1) далее было: сугубую

881. M. H. КАТКОВУ

20 июня 1880. Старая Русса

Старая Русса. Новгородской губернии.

20 июня/80 г.

Милостивый государь

многоуважаемый Михаил Никифорович,

12-го числа июня, на другой день после телеграммы из "Москов<ских> вед<омост>ей" по поводу моей статьи, я отправил к г-ну Иславину, секретарю редакции (с которым вел все сношения по напечатанию моей статьи) - письмо, в котором убедительно и настоятельно просил его о следующих 2 пунктах: 1) Немедленно по появлении моей статьи в "Моск<овских> в<едомостя>х" выслать мне сюда, в Старую Руссу, № газеты с моей статьей, так как я здесь "Моск<овских> в<едомост>ей" не получаю.

2) Выслать мне сюда писанные листки моей статьи (рукопись), хотя бы испачканные и разорванные при наборе, ибо они нужны мне для отдельного оттиска "Дневника писателя", который намеревался издать к 1-му июля.

Ни одна из моих просьб не была уважена. Сегодня 20-е число, и никакого ответа.

Между тем время уходит. Листки моя жена хотела свезти в Петербург, чтобы оттиснуть в № "Дневника". В этих листках есть места, не вошедшие в ту часть речи, которая напечатана в "Моск<овских> в<едомост>ях". Во всяком случае это ненапечатанное место составляет литературную собственность, которая не должна исчезнуть, тем более что я обстоятельно предупреждал. Наконец, если еще несколько дней не получу просимого, то, по обстоятельствам моим и за работами в "Р<усский> в<естни>к", издать "Дневник" будет уже поздно, отчего неминуемо потерплю ущерб.

Не могу постичь, чем я заслужил такую небрежность со стороны редакции "Моск<овских> вед<омост>ей". Будьте уверены, многоуважаемый Михаил Никифорович, что я слишком чувствительно огорчен этим.

Цель письма моего - покорнейшая к Вам просьба изречь Ваше слово в мою пользу. Может быть, просьбы мои будут тогда скорее уважены.

Примите, многоуважаемый Михаил Никифорович, глубочайшее уверение в моем неизменном к Вам уважении и таковой же преданности.

Покорный слуга Ваш

Ф. Достоевский.

Р. S. Перебравшись в мае из Петербурга в Старую Руссу, я несколько раз просил редак<цию> "Москов<ских> ведомостей" присылать мне газету на новый летний адресс в Старую Руссу. Но до сих пор, несмотря на все просьбы и заявления, "Московские ведомости" продолжают приходить на прежний мой петербургский адресс, так что здесь я их совсем не вижу и не читаю.

На конверте: Заказное. В Москву. В редакцию "Московских ведомостей", Страстной бульвар, дом Университетской типографии.

Его высокородию

Михаилу Никифоровичу Каткову

от Ф. М. Достоевского.

882. H. A. ЛЮБИМОВУ

6 июля 1880. Старая Русса

Старая Русса. 6-го июля/80.

Милостивый государь

многоуважаемый Николай Алексеевич,

Вместе с этим письмом отправляю (от 6-го же) в редакцию "Р<усского> вестника" и "Карамазовых". Будет три печатных листа. Продолжение этой (одиннадцатой) книги не замедлю выслать своевременно для августовской книжки. Затем на сентябрьскую книжку последует, и уже без всякого перерыва, последняя, 12-я книга "Карамазовых" ("Суд"), чем и заключится 4-я часть романа (и последняя). Затем на октябрьскую книгу последует (и непременно тоже без перерыва) коротенький "Эпилог" романа (1 1/2 или 2 печат<ных> листа, не более), чем и заключится весь роман.

В этой части (которую высылаю), надеюсь, ничего не найдете неудобного для "Р<усского> вестника".

Работаю довольно легко, ибо все уже давно записано и приходится лишь восстановлять. Задержан немного изданием "Дневника" (единственного № на 1880-й год, выйдет в конце июля), в котором воспроизведу мою "Речь" в Общ<естве> люб<ителей> российскою словесности, с предисловием довольно длинным и, кажется, с послесловием, в котором хочу ответить несколько слов моим милым критикам. Не думаю, чтоб задержало меня более 5 дней.

Следующий, августовский № "Карамазовых" вышлю, я думаю, тоже не позже 10-го будущего (августа) месяца.

Гуляете ли Вы в Вашем Люблино, пользуетесь ли летом? Как жалею, что не мог все время бытности в Москве воспользоваться Вашим милым приглашением побывать на Вашей даче. Но Вы знаете, как я был занят, в последнюю неделю так приходилось даже почти не спать по ночам. Погода у нас здесь восхитительная, то ли у Вас. Свидетельствую мое глубочайшее уважение Вашей супруге. Убедительнейше прошу передать от меня глубокий и задушевный поклон Михаилу Никифоровичу.

Буду ждать с нетерпением корректур. Правда, сюда в Старую Руссу почта приходит из Москвы днем позже, чем в Петербург. Но я не задержу ни на секунду. Адресс мой:

Старая Русса, Новгородской губернии. Ф. М-чу Достоевскому.

За границу я не поеду и до 1/2 сентября всё буду жить здесь, в Старой Руссе.

Примите уверение в искреннейшем и глубоком моем уважении.

Вам неизменно преданный

Ф. Достоевский.

883. Е. А. ШТАКЕНШНЕЙДЕР

17 июля 1880. Старая Русса

Старая Русса.

17 июля/80.

Глубокоуважаемая Елена Андреевна,

Нуждаюсь во всем Вашем человеколюбии и разумном снисхождении к людям, чтоб простить меня за то, что так промедлил ответом на прекрасное и приветливое Ваше ко мне письмецо от 19 июня. Но вникните, однако же, в факты, и может быть, найдете в себе силу даже и ко мне быть снисходительной. 11-го июня я возвратился из Москвы в Руссу ужасно усталый, но тотчас же сел за "Карамазовых" и залпом написал три листа.

Затем, отправив, принялся перечитывать всё, написанное обо мне и о моей московской Речи в газетах (чего до тех пор и не читал, занятый работой), и решил отвечать Градовскому, то есть не столько Градовскому, сколько написать весь наш profession de foi на всю Россию. Ибо знаменательный и прекрасный, совсем новый момент в жизни нашего общества, проявившийся в Москве на празднике Пушкина, был злонамеренно затерт и искажен. В прессе нашей, особенно петербургской, буквально испугались чего-то совсем нового, ни на что прежнее не похожего, объявившегося в Москве: значит, не хочет общество одного подхихикивания над Россией и одного оплевания ее, как доселе, значит, настойчиво захотело иного. Надо это затереть, уничтожить, осмеять, исказить и всех разуверить: ничего-де такого нового не было, а было лишь благодушие сердец после московских обедов. Слишком-де уже много кушали. Я еще в Москве решил, напечатав мою речь в "Моск<овских> ведомостях", сейчас же издать в Петербурге один № "Дневника писателя", - единственный номер на этот год, а в нем напечатать мою речь и некоторое к ней предисловие, пришедшее мне в голову буквально в ту минуту на эстраде, сейчас после моей речи, когда вместе с Аксаковым и всеми Тургенев и Анненков тоже бросились лобызать меня и, пожимая мне руки, настойчиво говорили мне, что я написал вещь гениальную! Увы, так ли они теперь думают о ней! И вот мысль о том, как они подумают о ней сейчас, как опомнились бы от восторга, и составляет тему моего предисловия. Это предисловие и речь я отправил в Петербург в типографию и уж и корректуру получил, как вдруг и решил написать и еще новую главу в "Дневник" profession de foi, с обращением к Градовскому. Вышло два печатных листа, написал - всю душу положил и сегодня, всего только сегодня, отослал ее в Москву, в типографию. Вчера был день рождения моего Феди, пришли гости, а я сидел в стороне и кончал работу! А потому будьте же снисходительны ко мне и Вы, Елена Андреевна, и не сердитесь за то, что замедлил ответом. Я Вас люблю, и Вы это знаете.

Впечатлений моих в Москве и проч. не могу пересказывать на письме, теперешнего настроения почти тоже. Весь в работе, в каторжной работе. К сентябрю хочу и решил окончить всю последнюю, четвертую часть "Карамазовых", так что, воротясь осенью в Петербург, буду, относительно говоря, некоторое время свободен и буду приготовляться к "Дневнику", который, кажется уж наверно, возобновлю в будущем 1881 году. - Вы на даче? Откудова же к Вам доходят вести из Москвы? Не знаю, как Вам передавал Гаевский, но дело с Катковым не так было. Каткова оскорбило Общество люб<ителей> р<оссийской> словесности, устраивавши праздник, отобрав у него назад посланный ему билет; а говорил речь Катков на думском обеде, как представитель Думы и по просьбе Думы. Тургенев же совсем не мог бояться оскорблений от Каткова и делать вид, что боится, а напротив, Катков мог опасаться какой-нибудь гадости себе. У Тургенева же была подготовлена (Ковалевским и Университетом) такая колоссальная партия, что ему нечего было опасаться. Оскорбил же Тургенев Каткова первый. После того как Катков произнес речь и когда такие люди как Ив<ан> Аксаков подошли к нему чокаться (даже враги его чокались), Катков протянул сам свой бокал Тургеневу, чтобы чокнуться с ним, а Тургенев отвел свою руку и не чокнулся. Так рассказывал мне сам Тургенев.