Михаил Кузмин - Стихи Страница 16

Из книги «Параболы» (1923)

Как девушки о женихах мечтают,Мы об искусстве говорим с тобой.О, журавлей таинственная стая!Живых полетов стройный перебой!

Обручена Христу Екатерина,[52]И бьется в двух сердцах душа одна.От щек румянец ветреный отхлынет,И загораются глаза до дна.

Крылато сбивчивое лепетанье,Почти невысказанное «люблю».Какое же влюбленное свиданьеС такими вечерами я сравню!

Туман и майскую росуСберу я в плотные полотна.Закупорив в сосудец плотно,До света в дом свой отнесу.Созвездья благостно горят,Указанные в Зодиаке,Планеты заключают браки,Оберегая мой обряд.Вот жизни горькой и живойИстлевшее беру растенье.Клокочет вещее кипенье…Пылай, союзник огневой!Все, что от смерти, ляг на дно.(В колодце ль видны звезды, в небе ль?)Былой лозы прозрачный стебельМне снова вывести дано.Кора и розоватый цвет —Все восстановлено из праха.Кто тленного не знает страха,Тому уничтоженья нет.Промчится ль ветра буйный конь —Верхушки легкой не качает.Весна нездешняя венчаетГлаву, коль жив святой огонь.

Шелестом желтого шелка,Венерина аниса (медь – ей металл) волною,искрой розоватой,радужным колесом,двойника поступью,арф бурными струнами,ласковым,словно телефонной вуалью пониженным,голосом,синей в спине льдиной(«пить! пить!» пилит)твоими глазами,янтарным на солнце пропеллероми розой (не забуду!) розой!реет,мечется,шепчет,пророчит,неуловимая,слепая…Сплю, ем,хожу, целую…ни времени,ни дня,ни часа(разве ты – зубной врач?)неизвестно.Муза, муза!Золотое перо(не фазанье, видишь, не фазанье)обронено.

Раздробленное – один лишь Бог цел!Безумное – отъемлет ум Дух!Непонятное – летучий Сфинкс – взор!Целительное – зеркальных сфер звук!

Муза! Муза!

– Я – не муза, я – орешина,Посошок я вещий, отрочий.Я и днем, и легкой полночьюК золотой ладье привешена.

Медоносной вьюсь я мушкою,Пеленой стелюсь я снежною.И не кличь летунью нежнуюНи женой ты, ни подружкою.

Обернись – и я соседкою.Любишь? сердце сладко плавится,И плывет, ликует, славится,Распростясь с постылой клеткою.

А. Радловой [54]

Серым тянутся тени роем,В дверь стучат нежеланно гости,Шепчут: «Плотью какой покроемМы прозрачные наши кости?В вихре бледном – темно и глухо,Вздрогнут трупы при трубном зове…Кто вдохнет в нас дыханье духа?Кто нагонит горячей крови? »

Вот кровь; – она моя и настоящая!И семя, и любовь – они не призрачны.Безглазое я вам дарую зрениеИ жизнь живую и неистощимую.Слепое племя, вам дано приблизиться,Давно истлевшие и нерожденные,Идите, даже не существовавшие,Без родины, без века, без названия.Все страны, все года,Мужчины, женщины,Старцы и дети,Прославленные и неизвестные,Македонский герой,Гимназист, даже не застрелившийся,Люди с метриками,С прочным местом на кладбище,И легкие эмбрионы,Причудливая мозговых частицПоросль…И русский мальчик,Что в Угличе зарезан,Ты, Митенька,Живи, расти и бегай!

Выпейте священной крови!Новый «Живоносный Источник» – сердце,Живое, не метафорическое сердце,По всем законам Беговой анатомии созданное,Каждым ударом свой конец приближающее,Дающее,Берущее,Пьющее,Напояющее,Жертва и жертвоприноситель,Умирающий воскреситель,

Чуда чудотворец чающий,Таинственное, божественное,Слабое, родное, простейшееСердце!

Поля, полольщица, поли!Дева, полотнища полощи!Изида, Озириса ищи!Пламень, плевелы пепели!Ты, мельница, стучи, стучи, —Перемели в муку мечи!

Жница ли, подземная ль царицаВ лунном Ниле собирает рожь?У плотин пора остановиться, —Руку затонувшую найдешь,А плечо в другом поймаешь месте,Уши в третьем… Спину и бедро…Но всего трудней найти невестеЗалежей живительных ядро.

Изида, Озириса ищи!Дева, полотнища полощи!

Куски раздробленные вместе слагает(Адонис, Адонис загробных высот!)Душа-ворожея божественно знает,Что медом наполнен оплаканный сот.И бродит, и водит серебряным бреднем…Все яви во сне мои, сны наяву!Но сердце, Психея, найдешь ты последним,И в грудь мою вложишь, и я оживу.

Пламень, плевелы пепели!Поля, полольщица, поли!

В раздробленьи умирает,Целым тело оживает…Как Изида, ночью бродим,По частям его находим,Опаляем, омываем,Сердце новое влагаем.

Ты, мельница, стучи, стучи, —Перемели в муку мечи!

В теле умрет – живет!Что не живет – живет!Радугой сфер живет!Зеркалом солнц живет!Богом святым живет!Плотью иной живетЦелостной жизни плод!

По черной радуге мушиного крылаБессмертье щедрое душа моя открыла.Напрасно кружится немолчная пчела, —От праздничных молитв меня не отучила.

Медлительно плыву от плавней влажных снов.Родные пастбища впервые вижу снова,И прежний ветерок пленителен и нов.Сквозь сумрачный узор сине яснит основа.

В слезах расплавился злаченый небосклон,Выздоровления не вычерпано лоно.Средь небывалых рощ сияет ГеликонИ нежной розой зорь аврорится икона!

Врезанные в песок заливы —кривыи плоски;с неба ускакала закатная конница,ивы,березки —тощи.Бежит, бежит, бежитдевочка вдоль рощи:то наклонится,то выгнется,словно мяч бросая;треплется голубаяленточка, дрожит,а сама босая.Глаза – птичьи,на висках кисточкой румянец…Померанецжелтеет в осеннем величьи…Скоро ночь-схимницамахнет манатьей[56] на море,совсем не античной.Дело не в мраморе,не в трубе зычной,во вдовьей пазухе,материнской утробе,теплой могиле.Просилиобе:внучка и бабушка(она – добрая,старая, все знает)зорьке ясной подождать,до лесочка добежать,но курочка-рябушкаулетела,в лугах потемнело…«Домой!» —кричат за рекой.Девочка все бежит, бежит,глупая.Пробежала полсотни лет,а конца нет.Сердце еле бьется.Наверху в темноте поетсясладко-пленительно,утешительно:

– Тирли-тирлинда! я – Психея.Тирли-то-то, тирли-то-то.Я пестрых крыльев не имею,но не поймал меня никто!Тирли-то-то!

Полно бегать, мышонок мой!Из-за реки уж кричат: «Домой!»

У платана тень прохладна,Тесны терема князей, —Ариадна,[57] Ариадна,Уплывает твой Тезей!

Лепесток летит миндальный,Цепко крепнет деревцо.Опускай покров венчальныйНа зардевшее лицо!

Не жалей весны желанной,Не гонись за пухом верб:Все ясней в заре туманнойЗолотеет вещий серп.

Чередою плод за цветом,Синий пурпур кружит вниз, —И, увенчан вечным светом,Ждет невесты Дионис.

Вот барышня под белою березой,Не барышня, а панна золотая, —Бирюзовато тянет шелковинку.Но задремала, крестики считая,С колен скользнула на траву ширинка,Заголубела недошитой розой.

Заносчиво, как молодой гусарик,Что кунтушом в мазурке размахался,Нагой Амур широкими крыламиВ ленивом меде неба распластался,Остановись, душа моя, над нами, —И по ресницам спящую ударил.

Как встрепенулась, как захлопотала!Шелка, шитье, ширинку – все хватает,А в золотом зрачке зарделась слава,И пятки розоватые мелькают.И вдруг на полотне – пожар и травы,Корабль и конница, залив и залы,

– Я думал: «Вышьешь о своем коханном!»Она в ответ: «Во всем – его дыханье!От ласки милого я пробудиласьИ принялась за Божье вышиванье,Но и во сне о нем же сердце билось —О мальчике минутном и желанном».

Стеклянно сердце и стеклянна грудь,Звенят от каждого прикосновенья,Но, строгий сторож, осторожен будь;Подземная да не проступит мутьЗа это блещущее огражденье.

Сплетенье жил, теченье тайных вен,Движение частиц, любовь и сила,Прилив, отлив, таинственный обмен, —Весь жалостный состав – благословен:В нем наша суть искала и любила.

О звездах, облаке, траве, о васГадаю из поющего колодца,Но в сладостно-непоправимый часК стеклу прихлынет сердце – и алмазПронзительным сияньем разольется.

Любовь, о подружка тела,Ты жаворонком взлетела,И благостна, и смела,Что Божеская стрела.

Теперь только песня льется,Все вьется вокруг колодца.Кто раз увидал Отца,Тот радостен до конца.

Сонливые тени глуше…Восторгом острятся уши,И к телу летит душа,Жасмином небес дыша.

О, Птолемея Филадельфа фарос,[58]Фантазии факелоносный знак,Что тучный злакИз златолаковых смарагдов моряВозносится аврорной пыли парусИ мечет луч, с мечами неба споря.

И в радугу иных великолепий,Сосцами ряби огражденный круг,Волшебный плугВплетал и наше тайное скитанье.Пурпурокудрый, смуглый виночерпийСулил магическое созиданье.Задумчиво плылиПо сонному лонуК пологому склонуЗеленых небес.

Назло АквилонуО буре забылиУ розовой пылиЗардевших чудес.Растоплено время,На западе светел —Далек еще петел —Пророческий час…Никто не ответил,Но вещее семя,Летучее бремяСпустилось на нас.

К волне наклонился…Упали ветрила,Качались светилаВ стоячей воде.В приморий НилаСвященно омылся,Нездешне томилсяК вечерней звезде.

И лицо твое я помню,И легко теперь узнаюПепел стынущий пробораИ фиалки вешних глаз.В медном блеске парохода,В винтовом движеньи лестниц,В реве утренней сиреныСлышу ту же тишину.Ангел служит при буфете,Но в оранжевой полоскеВиден быстрый нежный торок[59]У послушливых ушей.Наклонился мальчик за борт —И зеленое сияньеНа лицо ему плеснуло,Словно вспомнил старый Нил.Эта смелая усмешка,Эти розовые губы,Окрыленная походкаИ знакомые глаза!Где же море? где же фарос?Океанский пароходик?Ты сидишь со мною рядом,И не едем никуда,Но похоже, так похоже!И поет воспоминанье,Что по-прежнему колдуетАфродитина звезда.

Наполнен молоком опал,Залиловел и пал бесславно,И плачет вдаль с унылых скалКельтическая Ярославна.

Все лодки дремлют над водой,Второй грядою спят на небе.И молится моряк седойО ловле и насущном хлебе.

Колдунья гонит на лунуВолну смертельных вожделений.Grand Saint Michel, protége nous![60]Сокрой от сонных наваждений!

Медлительного Минчо[61] к МантуеЗеленые завидя заводи,Влюбленное замедлим странствие,Магически вздохнув: «Веди!»

Молочный пар ползет болотисто,Волы лежат на влажных пастбищах,В густые травы сладко броситься,Иного счастья не ища!

Голубок рокоты унылые,Жужжанье запоздалых пчельников,И проплывает тень Вергилия,Как белый облак вдалеке.

Лети, лети! Другим водителемВедемся, набожные странники:Ведь ад воочию мы видели,И нам геенна не страшна.

Мы миновали и чистилище —Венера в небе верно светится,И воздух розами очистилсяК веселой утренней весне.

Лунный свет на КолизееВидеть (стоит una lira[62])Хорошо для forestieri[63]И скитающихся мисс.Озверелые затеиТеатральнейшего мираПомогли гонимой вереРай свести на землю вниз.

Мы живем не как туристы,Как лентяи и поэты,Не скупясь и не считая,Ночь за ночью, день за днем.Под окном левкой душистый,Камни за день разогреты,Умирает, истекая,Позабытый водоем.

На площадке пляшут дети.Полон тени Палатин.В синевато-сером светеТонет марево равнин.Долетает едкий тмин,Словно весть о бледном лете.

Скользкий скат засохшей хвои,Зноя северный припек.В сельской бричке едут двое,Путь и сладок, и далек.Вьется белый мотылекВ утомительном покое.

Умилен и опечален,Уплываю смутно вдаль.Темной памятью ужален,Вещую кормлю печаль.Можжевельника ли жальВ тусклом золоте развалин?

Любовь чужая зацвелаПод новогоднею звездою, —И все ж она почти мила,Так тесно жизнь ее сплелаС моей чудесною судьбою.

Достатка нет – и ты скупец,Избыток – щедр и простодушен.С юницей любится юнец,Но невещественный дворецЛюбовью этой не разрушен.

Пришелица, войди в наш дом!Не бойся, снежная Психея!Обитель и тебе найдем,И станет полный водоемЕще полней, еще нежнее.

У печурки самовары,Спит клубком сибирский кот.Слышь: «Меркурий» из СамарыЗа орешником ревет.

Свекор спит. Везде чистенько.Что-то копоть от лампад!«Мимо сада ходит Стенька».Не пройтиться ли мне в сад?

Круглы сутки все одна я.Расстегну тугой свой лиф…Яблонь, яблонька родная!Мой малиновый налив!

Летом день – красной да долгий.Пуховик тепло томит.Что забыла там, за Волгой?Только теткин тошный скит!

Барабаны воркуют дробноЗа плотиной ввечеру…Наклоняться хоть неудобно,Васильков я наберу.

Все полнеет, ах, все полнеет,Как опара, мой живот:Слышу смутно: дитя потеет,Шевелится теплый крот.

Не сосешь, только сонно дышишьВ узком сумраке тесноты.Барабаны, может быть, слышишь,Но зари не видишь ты.

Воля, воля! влажна утроба.Выход все же я найдуИ взгляну из родимого гробаНа вечернюю звезду.

Все валы я исходила,Поднялся в полях туман.Только б маменька не забылаЖелтый мой полить тюльпан.

Без мук Младенец был рожден,А мы рождаемся в мученьях,Но дрогнет вещий небосклон,Узнав о новых песнопеньях.

Не сладкий глас, а ярый крикПрорежет темную утробу:Слепой зародыш не привык,Что путь его подобен гробу.

И не восточная звездаВзвилась кровавым метеором,Но впечатлелась навсегдаОна преображенным взором.

Что дремлешь, ворожейный дух?Мы потаенны, сиры, наги…Надвинув на глаза треух,Бредут невиданные маги.

Если будешь, странник, в Берлине,у дорогих моему сердцу немцев,где были Гофман, Моцарт и Ходовецкий(и Гете, Гете, конечно), —кланяйся домам и прохожим,и старым, чопорным липкам,и окрестным плоским равнинам.Там, наверно, все по-другому, —не узнал бы, если б поехал,но я знаю, что в Шарлоттенбурге,на какой-то, какой-то штрассе,живет белокурая Тамарас мамой, сестрой и братом.Позвони не очень громко,чтоб она к тебе навстречу вышлаи состроила милую гримаску.Расскажи ей, что мы живы, здоровы,часто ее вспоминаем,не умерли, а даже закалились,скоро совсем попадем в святые,что не пили, не ели, не обувались,духовными словесами питались,что бедны мы (но это не новость:какое же у воробьев именье?),занялись замечательной торговлей:все продаем и ничего не покупаем,смотрим на весеннее небои думаем о друзьях далеких.Устало ли наше сердце,ослабели ли наши руки,пусть судят по новым книгам,которые когда-нибудь выйдут.Говори не очень пространно,чтобы, слушая, она не заскучала.Но если ты поедешь дальшеи встретишь другую Тамару[64] —вздрогни, вздрогни, странник,и закрой лицо свое руками,чтобы тебе не умереть на месте,слыша голос незабываемо крылатый,следя за движеньями вещей Жар-Птицы,смотря на темное, летучее солнце.

Звезда дрожит на нитке,Подуло из кулис…Забрав свои пожитки,Спускаюсь тихо вниз.

Как много паутиныПод сводами ворот!От томной каватиныКривит Тамино рот.

Я, видите ли, Гений:Вот – крылья, вот – колчан.Гонец я сновидений,Жилец волшебных стран.

Летаю и качаюсь,Качаюсь день и ночь…Теперь сюда спускаюсь,Чтоб юноше помочь.

Малеванный тут замокИ ряженая знать,Но нелегко из дамокОбратно пешкой стать.

Я крылья не покину,Крылатое дитя,Тамино и ПаминуСоединю, шутя.

Пройдем огонь и воду,Глухой и темный путь,Но милую свободуНайдем мы как-нибудь.

Не страшны страхи эти:Огонь, вода и медь,А страшно, что в квинтетеМеня заставят петь.

Не думай: «Не во сне ли?» —Мой театральный друг.Я сам на самом делеВедь только прачкин внук.

Вот после ржавых львов и реваНастали области болот,И над закрытой пастью зеваВзвился невидимый пилот.

Стоячих вод прозрачно-дикиБелесоватые поля…Пугливый трепет Эвридики[66]Ты узнаешь, душа моя?

Пристанище! поют тромбоныПодземным зовом темноты.Пологих гор пустые склоны —Неумолимы и просты.

Восточный гость угас в закате,Оплаканно плывет звезда.Не надо думать о возвратеТому, кто раз ступил сюда.

Смелее, милая подруга!Устала? на пригорке сядь!Ведет причудливо и тугоК блаженным рощам благодать.

Я не мажусь снадобьем колдуний,Я не жду урочных полнолуний,Я сижу на берегу,Тихий домик стерегуПосреди настурций да петуний.

В этот день спустился ранним-раноК заводям зеленым океана, —Вдруг соленая грозаОслепила мне глаза —Выплеснула зев Левиафана.[67]

Громы, брызги, облака несутся…Тише! тише! Господи Исусе!Коням – бег, героям – медь.Я – садовник: мне бы петь!Отпусти! Зовущие спасутся.

Хвост. Удар. Еще! Не переспорим!О, чудовище! нажрися горем!Выше! Выше! Умер? Нет?…Что за теплый, тихий свет?Прямо к солнцу выблеван я морем.

Весенней сыростью страстной седмицыПропитан Петербургский бурый пар.Псковское озеро спросонок снится,Где тупо тлеет торфяной пожар.

Колоколов переплывали слиткиВ предпраздничной и гулкой пустоте.Петух у покривившейся калиткиПерекликался, как при Калите.

Пестро и ветренно трепался полог,Пока я спал. Мироний мирно плыл.Напоминание! твой путь недолог,Рожденный вновь, на мир глаза открыл.

Подводных труб протягновенно пенье.Безлюдная, дремучая страна!Как сладостно знакомое веленье,Но все дрожит душа, удивлена.

Брызни дождем веселым,Брат золотой апреля!Заново пой, свирель!Ждать уж недолго пчелам:Ломкого льда неделя,Голубоватый хмель…

При свете зари невернойЗагробно дремлет фиалка,Бледнеет твоя рука…Колдует флейтой пещернойО том, что земли не жалко,Голос издалека.

В глухие воды бросив невод,Под вещий лепет темных лип,Глядит задумчивая деваНа чешую волшебных рыб.

То в упоении звериномСвивают алые хвосты,То выплывут аквамарином,Легки, прозрачны и просты.

Восторженно не разумеяПлодов запечатленных вод,Все ждет, что голова ОрфеяЗлатистой розою всплывет.[68]

О. А. Глебовой-Судейкиной [69]