Алексей Позин - Прямое попадание Страница 16

Не случилось ли чего с памятью, почему вдруг все онемело, выцвело исчезло все то, что было прекрасной явью недавнего, казалось, прошлого? Испуг перед внезапной потерей памяти перешибал испуг перед жизнью как таковой. Она боялась, не верила. Последние годы, после кончины мужа, она перестала уважать свою жизнь - и это было еще одним противоречием ее существа, она постоянно искала компромисс, чтобы избавить себя от этого кошмарного наваждения - трудовых будней строителей коммунизма под эти ужасные марши везде и всюду. Но внезапный отказ памяти пугал еще больше. Это, казалось ей, было куда обиднее и оскорбительнее. Что поделать - не улетишь. Смирись, займись делом, отвлекись. Есть сестра с дочерью, племянницей Наташенькой, есть сын, внук... Им помогай, пока есть силы.

- Как это - ваш дом, бабуль? - Чего она говорит? Все дома государственные. В городе-то.

- А так. У папы с мамой здесь была типография. Потом я помогала. Мама служила корректором и меня учила сверке корректорской.

Она оглядывается, готовясь перейти улицу. Андрей улыбается. Шли-шли, никого не трогали, вдруг на тебе - уходим от погони, от слежки. С бабкой не соскучишься, вечно что-нибудь придумает.

- Башк, а что за типография? Книжки печатали?

- У папы моего, твоего прадедушки Якова Григорьевича Сазонова, было здесь небольшое издательство, называлось "Посредник". Сначала, по-моему, была типография московского университета, потом сельскохозяйственной академии. Поэты приходили. Сергей Есенин с другом, пьяницей, Рюрик, Рюрик... Фамилия какая-то... Иволгин, Ивлев... Он Сергея споил. Деньги просить приходили. Встанут в дверях, как котята, глаз не поднимают. Папа из кассы даст три рубля. Довольны, расцветают. И в ресторан. За углом, напротив театра Корша, был хороший ресторан. Маяковский в бильярд играл. Они там все бывали. - После молчания, не без кокетства: - Я Сталина видела, вот как тебя.

- Самого Сталина? Где?

- Подруга жила в доме Нирнзее в Гнездниковском. Он в гости приезжал, к Бухарину, что ли, не знаю, к кому-то из своих... - Замолкает.

- А дальше? И все, бабульк?

- Я девушка была, Андрюшенька, мне было неинтересно... Человек в гости приехал. Длинный автомобиль, охрана. Нас в подъезде чуть придержали, пока не прошел. Могла потрогать. В шинели до полу, росту маленького, лицо рябое, рыжий... - Смотрит на внука. В ней разрастается страх, перемешанный с сожалением: что наговорила, зачем, кто за язык тянул? Скорее бы к Мане прийти, успокоиться.

- Вообще, Андрей, хочу поговорить, как со взрослым мальчиком.

Как со взрослым - это приятно. Говори. Послушаем.

- Невольно. - Поставила точку в конце предложения. - Невольно тебе часто приходится слышать то, что мальчику твоего возраста знать рано. Старшие могут сказать что-то не так, ты повторишь. Заинтересуются. Будут неприятности...

- Кто заинтересуется, ба? "Повторишь"! Я никогда никому ничего не говорю. Вот еще!

- Это хорошо, что не говоришь. Но все-таки, Андрей, к папе, например, часто приходят товарищи, сослуживцы по работе. Я не говорю, что подслушивать нехорошо, это ты сам должен понимать. Но даже если ты что-то и услышишь, не говори об этом на улице.

- Бабуль, да что такое я должен услышать? - Обидно: говорит, как со взрослым, а объясняет, как маленькому...

- Мало ли... - Она помолчала. - Не слышишь и молодец. Не хватало, чтобы я тебе примеры привела, натолкнула на разные мысли. - Вот ты просишь: бабушк, расскажи мне то, расскажи мне это. Это хорошо, что тебя интересует родная история, вообще, что ты проявляешь любознательность. Но...

- Хорошо, что я проявляю любознательность. Но...

- ...но, - она не обратила внимания на его иронию, - многого я не знаю. Время было сложное. Я вот тебе что-нибудь расскажу, а потом ночь заснуть не могу: зачем сказала!

- О чем ты, бабушк? Чего такого секретного ты мне сказала?

- Секретного - ничего. - Она произнесла это как-то задумчиво. - Какие тут секреты. Слава богу, ни с какими секретами дела не имела. Просто жизнь, милый, такая... Не все хотят, чтобы правду знали. - Что несу, господи, святитель наш, прости грехи мои, что внушаю дитю неразумному, язык враг мой.

- Да ладно тебе, ба. Я все понял. - Сама не знает, что хочет. Все время боится. А чего бояться. - Не маленький.

- Не маленький? Как это не маленький? - Она вела его за руку по круто загибающемуся переулку, вдоль решетки забора необычного, похожего на рыцарский замок, дома. Фасад "замка" украшал лежащий на коньке громадный лев.

- Ну вот, дошли. Нам сюда. Андрей, ты, пожалуйста, забудь, что я тебе говорила? Ничего не было.

- Как это? И Сталина не видела?!

- Нет, не видела. - она по-девичьи хихикнула. - Ничего не говорила... Все, Андрей. Сейчас мы придем к твоей второй бабушке, моей старшей сестре Марии Яковлевне. Веди себя скромно. Ничего без спроса не трогать, в разговор не встревать, не капризничать, не шуметь и не шалить. Баба Маня строгая, не то что я, быстро выставит за дверь.

Поднявшись по широкой, пологой и чистой лестнице, встают у высокой коричневой двери с кнопками звонков и списком жильцов квартиры. Звонка не слышно. Бабушка, нажав какую-то кнопку, начала расстегивать пальто, освободила от пуговицы длинную внутреннюю петлю, придерживающую полу, ослабила шейный платок.

- Ну наконец, ну наконец. Ну заходи.

Дверь бесшумно открылась, и показалась голова бабушки, только одетой в незнакомое платье с нарядным кружевным воротником, - крупный прямой нос, серебро волос, тонкий рот, тот же голос и те же интонации.

Высоким коридором, заполненным уютными запахами, прошли в огромную, в два окна комнату. Над столом - удивительная люстра: с канделябрами для свечей, противовесом на цепях, большим матовым абажуром с дырой посередине над электрической лампочкой.

- Ну здравствуй, Маня, здравствуй, дорогая моя. - Женщины троекратно целуются. - Сохрани тебя господь, - шепчет быстро бабушка свое обычное.

- И тебя тоже, - отвечает сестра. - Что так довго, Ира? Я беспокоиться начава. Ты выехава-то? Когда довжна приехать? Что произошво? Тровейбус свомався? - Мария Яковлевна картавит. - Никогда им не доверява, что-то у него бовтается вверху, того и гвяди, сорвется, по башке даст. Нет, вучше автобусом. Надежнее: запватив, сев к окошку, ни о чем не думаешь. С этими проводами - не знаю, не по мне...

- Да, Маня, не с троллейбусом, а с Андрюшей беда случилось. - Бабка переобувает обувь, говорит чуть громче обычного. - Он не переносит транспорт, его тошнило. С полдороги сошли и к тебе добирались одиннадцатым номером.

- Господи, Ира, - Марья Яковлевна встает посреди комнаты. - Как он ездить-то будет? Ведь в городе много не находишь. - Первый раз внимательно посмотрела на него серыми, серьезными глазами. Во взгляде ничего фальшивого, никаких сюсюкающих порывов у этой бабушки не было, как, впрочем, и у его родной бабки. Заметила, отличила от стоящей кругом диковинной мебели: кресел, этажерок, полочек, стульев, тумбочек, табуреток, ширм, ламп и ваз словно в спешке снесли сюда все это из большого-большого дома, при срочном расставании, что под руку попало первым.

- Мы жили с Сергеем Александровичем у них в Салтыковке. Видела, чем Инга их кормит. Бог знает, как питаются. Поэтому зеленый и худой. Сережа сразу сказал: у ребенка - малокровие. Инга вместо того, чтобы домом заниматься, хвостом вертит. Все порхает по командировкам - то туда, то сюда. Никита остается один. Надя ушла, замуж собралась... Какая там может быть еда? Картошка да хлеб. Им обоим разве такое питание нужно? Никите после всего, что он перенес в войну, нужны витамины, все натуральное, здоровое. А она колбаски купит, яичницу поджарит - замечательно! Желудок набит, а что в результате? У Андрюши анализы никуда не годятся. Типичный дистрофик, Сережа говорил. А дистрофию можно излечить только усиленным питанием: каша, мясо, фрукты, овощи, свежее молоко, творог с рынка. Микояновских котлеток в лучшем случае принесет, на сковородку бросит - ну куда это годится, Маня?! - Ирина Яковлевна разводит руками. - Не знаю... - Пауза. - Что важнее - верчение подолом или здоровье сына и мужа? Вот и растет худой и зеленый. Отсюда и кружение, и тошнота. Какой тут транспорт? Дай бог, чтобы ноги носили...

- Ступайте руки мыть. Все давно стынет. Возьмите повотенце и скорейпроговодавись все, начинать пора...

Общение с родной сестрой, воспоминания о близких и родных, переживания об ушедших, воздыхания о делах сегодняшних, творящихся прямо сейчас, за окном, непонимание происходящего раз и навсегда, и лишь тактическое приспосабливание своего хрупкого мира к миру новому, недружелюбному и какому-то надрывно-показушному, вежливо оскаленному, - все это подавляло Ирину Яковлевну. Вдруг возникало чувство вины за свое такое некстати прошлое. Дескать, как же это ты - с таким прошлым и в такое настоящее, где можно безнаказанно хамить, и никому - ничего, угораздило явиться. Здравствуйте, именно вас-то мы и не ждали. Этот испуг, это ощущение вины уступало тихой радости, что у сына Никиты в памяти не было ничего отягчающего, только военное время, его поездки на юг за продуктами, о которых он вспоминал со смехом... У внука и подавно жизнь с белого листа школу окончит, а там институт... Лишь бы никаких конфликтов с властью.