Сергей Григорьев - Казарма Страница 16

Бурный вздох, пушечный удар, вопль восторга, рев пропеллера, взрыв, крик исступленного горя, московский звон дайте нам в революционном гимне. И чтобы было так же крепко и мужественно, как "aux armes citoyens", а не по-бабьи мягко "Оружьем на солнце сверкая". Оружье разит, а не сверкает.

--------------

На могилу Марсова Поля пришли чуть ли не тайком (хотя и открыто) попы из церкви Воскресения на Крови и отпели погребенных. Те самые, что приставлены оплакивать 1-ое марта. Так, конечно, будет покрепче. А то - "без церковного пенья, без ладона, без всего, чем могила крепка". Попы пришли и отпели. Но ведь эту могилу по другому укрепляли. Гробы ставили на цементное основание и залили в бетон. Пройдут тысячелетия. Самое имя "Россия" сотрется из памяти людской. Придут на берега "пустынных волн" незнаемые люди и, копая землю для жилища, наткнутся на каменный массив, разобьют его и что же: внутри - гроба, а в гробах - нетленные тела убиенных. Ведь герметически закупорено!

Этой могилы никто осквернить не посмеет. Казненных в 1907 - 08 годах хоронили на местах "бесчестных". Кое-где просто бросали в ямы с нечистотами на свалках. Лев Толстой за это и не пожелал себе могилы с попами. Если попы допустили такое, не кричали, не вопили - им это не простится. И на могилу Толстого по просьбе

графини приходил какой то поп и служил, и кадил. Да не пахнет! Могила без креста - русская революция.

--------------

Родзянко думал сделать на царя впечатление телеграммой, что Кремль и "могилы ваших предков" в руках народа. То-есть мистическая угроза осквернением могил. Но его предки в Петропавловской крепости. Потому он и не обеспокоился.

--------------

Надо вернуться в казарму. Доктор говорит: - "Потерпите". - Чего ждать все равно, полным человеком я никогда не буду.

12 апреля. Ехать в вагоне первого класса (положим, я еду во втором), хоть бы и без билета (у меня солдатский билет) - мое право: в скором поезде. Пусть кто угодно и что угодно кричит. Здесь теперь не теснее, чем во вшивой казарме. И удобств не менее, чем в окопной землянке. Я тоже человек с высшим образованием, но не выставляю напоказ значка. Вы заплатили? Они тоже заплатили потом и кровью. Непорядок? Так это вы к тем адресуйтесь, кто распустил на отдых миллион солдат и не подумал о том, как их доставить домой. Солдат не будет тянуться тысячу верст десять дней, когда и отпуск-то всего три недели. Дезертиры? Ну, это еще вопрос, кто тут дезертир, кто нет. Какое я имею право? Да то право, что я, худо хорошо ли, а глянул смерти в глаза. А вы "на оборону работаете!" Что на крыше пляшут и не слезая сверху "оправляются" - это уж нехорошо. Но это оттого, что мы то с вами в теплом (даже чересчур) вагоне, а каково им там на ветру ночью. Особенно на ходу.

Вы знаете, какую нас в первую голову песню петь учили в казарме? Кадровая песня: "Мы три года прослужили, ни о чем мы не тужили. Стал четвертый наставать - стали думать и гадать. Стали думать и гадать, как нам службицу кончать. - Отца с матерью видать, с молодой женой поспать". Он три года со вшами чай пил, а вы его бычьей скоростью везти хотите. Да, что мы волы что ли...

--------------

Молодой человек в хаки и высоких сапогах. На рукаве - зеленая повязка с белыми буквами: "В. К.". Солдат почесался, встает с дивана: - "Вы, товарищ, в военном комитете?" Неопределенно: - "Да, я в комитете работаю". "Садитесь, будьте добрый. В ногах правды нет". В. К. садится. - "В каком комитете то, товарищ?" - "В земском." - "А что же буквы?" - "Это значит "военный корреспондент". - "Та-ак!" - Недолгое молчание. - "Ну, я устал, дай-кось я посижу. В ногах правды нет".

Надо принять свободу со всей ее теснотой. Тесно стало многим оттого, что всем стало свободнее. Простор для инициативы, энергии, труда. Вот для чего пришла свобода. А кто думает, что ему еще какую то "свободу" или "волю" дадут, тот свою долю проморгает, ибо почин и труд не ждут. Работать. Работать. Работать.

Работа от рабства ведется. А мы только вырвались. Дайте хоть денек погулять!

--------------

Офицеры, хмурые на платформе с чемоданчиками. "До-свидания, счастливо оставаться!" Какой то думал-думал, и как в трамвай, на ходу вскочил, повис на площадке вагона. Сверху десять рук: "Давайте чемодан, товарищ." И как репку выдернули, втащили офицера через окно в вагон.

Дверь - предрассудок. "Кабы было все равно так бы лазили в окно". Вот и лазим. Барыня едет с нами. Как нужно ей - мы ее осторожненько на руках из окна на платформу спускаем. Повизгивает, но не то, чтобы уж очень не нравилось. Лазить в окно - стало все равно. Кавалер с крыши подмигивает: "Вы нам ее на крышу подайте." - "У ней дети!" - "Коли дети, можно..."

Ветер веет веще и таинственно, как бывало. Где то подтаяло, в глубине души. Смотрю на встречу ветру и улыбаюсь прошумевшему мимо саду полустанка. В первый раз всем сердцем говорю революции. - Да.

--------------

15 апреля. Над входом в казарму все та же игрушечная каланча, а на каланче висит, как прежде, красный флаг с номером полка. Но внутри не то. Распустили колченогих и чахоточных, и на нарах куда просторнее стало. Или разбежались и здоровые? Кто ж остался? С января не было ни "черных", вновь мобилизованных, ни на фронт не посылали пополнений - а в казарме вижу много новых лиц. Должно быть произошла перетасовка. Кадровые все на местах - им война иль мир, еще по два, по три года службы. Молодежи как-будто больше стало. На нарах просторно - спишь и не чувствуешь локтем товарища. Клозеты запущены и воздух нестерпимый, нельзя закрывать окон. Днем шумно и бестолково. Занятий нет. Кормят получше, но хлеб плохой, сырой.

--------------

Лежу на том же месте головой к окну. Так же горит тусклая лампа. Только нет на своем месте дежурного, который бывало покрикивал: "Курить в корридоре не позволю, пожалуйте в кабинет задумчивости".

Курит, кто хочет, прямо на нарах. От табака сизо. Уж двенадцать пробил пожарный. И все еще приходят солдаты с бабами - все парами. Баба в казарме это уж не казарма.

Утром. Бабы с чайниками в затылок к кубу, а их кавалеры или мужья еще на нарах полеживают, покуривают: времена настали! На лестнице (на площадке) - корыто, и баба с упоением стирает солдатские портки.

Коротин себе уголок отгородил, где шкаф раздатчика стоит. Занавесился со своей бабой (все та же "приблудная") пологом. - "Не на народе ж миловаться". - "А как же другие?" - "Так то законные супруги". - "И ты выходи за него замуж. Он возьмет". - "Женится-то женится. Да мне на кой сдался солдат. Мне бы теперь какого сорокалетнего да побогаче..."

ЧЕРНЫЙ ХОД.

Я и не подозревал, что в прошлом году все мы ходили в казарму с черного хода. В марте открыли парадный ход прямо с площади. А я все тогда клепал на нелепого строителя. Чтобы попасть в казарму, нам приходилось сначала спускаться вниз в подвал, а потом уж вверх по узким и крутым ступеням. На площадке первого марша и есть те парадные двери, которые открыла революция. Они были забиты и заставлены с тех пор, как из казармы ушли гусары в начале войны. Так тридцать месяцев и таскались с черного крыльца. Десятки тысяч прошли эту казарму по черному крыльцу. Усталые, разбитые после занятий - и лезь зачем то лишний марш вниз, чтобы потом подняться лишний марш вверх... И тут, в мелочи - характерное презрение к солдату, к "святой, серой скотинке" по выражению генерала Драгомирова. Мы сами виноваты, что не видели парадного крыльца? Ведь и я не подозревал. Да и не до того было. Ведь я даже казармы с того фасада ни разу не видал.

Если хотели победы, надо было широко распахнуть двери казармы вместе с манифестом о войне...

Над черным ходом и есть полковая каланча и красный флаг.

--------------

Митинг эвакуированных. Не успевают ведра с водой таскать к ораторской трибуне: ораторы ужасно потеют и их мучит жажда. В чем дело? Эвакуированные - ни за что на фронт, и если беспристрастно разобраться, они правы. Иные из них третий год в серой шинели. Зиму отсидели в окопах все. Болели цынгой, тифом, были

ранены. А в тыловых казармах сколько угодно здоровенных ерников, которые и не нюхали пороха. Их в первую голову и послать. - Да они не обучены! Как же не обучены - полгода в казарме даром прожили, и мы же за них отдувайся. - Да вы опытные, на фронте были, а их кадровые мальчишки, из учебных команд выпущенные, обучали. Дали учителей, поротых в учебных командах!

--------------

Наш ротный. Три почти года гулял в тылу. 2-го марта его подстрелил кто то. Кто-нибудь из эвакуированных, а может быть и особый взвод. Его не любили за то, что он только на плацу и прогуливался, а в роте его никогда не видали.

--------------

Занятия невозможны, потому что опрокинулись основы обучения. "Словесность", над которой всегда издевались, была хотя и убогой, но философией солдата. "Солдат есть слуга государя". Нет господина, нет и его слуги. Отечество на митингах взято под сомнение. Когда говорят, что теперь главное для казармы защищать революцию, для чего на фронт не надо, - то это очень уютно укладывается в головах. А потаенные противники революции (их немало в казарме) затаились и никуда: ни на фронт, ни в лагери, ни на занятия, ни домой. Стоят на митингах и слушают, прищурясь. И со всем согласны.