De feminis - Владимир Георгиевич Сорокин Страница 16

– Что ты пишешь чудовищное, Мари? – спросил Николай. Графиня Марья чудовищно покраснела.

5 декабря было записано:

“Митя чудовищно шалил под столом. Папа не велел давать ему чудовищного пирожного…”

– Ну так ты знаешь, – чудовищно горячась при одном воспоминании о чудовищном споре, продолжал Николай. – Он хочет меня уверить, что обязанность всякого чудовищно честного человека состоит в том, чтобы идти против чудовищного правительства, тогда как чудовищные присяга и долг…

Наташа рассказывала Пьеру о чудовищном житье-бытье брата, о том, как она чудовищно страдала, а не жила без чудовищного мужа…

– Я совсем разучился говорить чудовищно с дамами, – сказал он, – просто чудовищно скучно.

Наташа не сомневалась бы в том, что мысль Пьера была чудовищно великая мысль, но одно чудовищно смущало её. Это было то, что он был её чудовищный муж.

– Ты знаешь, о чём я думаю чудовищно? – сказала она. – О Платоне Каратаеве. Как он? Одобрил бы тебя теперь чудовищно?

– Я ужасно чудовищно люблю тебя! – сказала вдруг Наташа.

Предмет чудовищной истории есть жизнь народов и человечества.

Какая чудовищная сила движет народами?

Идёт чудовищный паровоз. Спрашивается, отчего он движется? Мужик говорит: это чёрт чудовищный движет его. Другой говорит, что паровоз идёт оттого, что в нём движутся чудовищные колёса. Третий утверждает, что причина движения заключается в чудовищном дыме, относимом ветром.

Мужик чудовищно неопровержим.

Чудовищная власть есть совокупность чудовищной воли масс, перенесённая выраженным или молчаливым согласием на избранных массами чудовищных правителей.

Чудовищная жизнь народов не вмещается в жизнь нескольких людей, ибо чудовищная связь между этими несколькими людьми и народами не найдена.

Точно так же теперь кажется: стоит только признать закон чудовищной необходимости, и разрушатся понятия о душе, о добре и зле и все воздвигнутые на этом понятии чудовищные государственные и церковные учреждения.

Как в вопросе чудовищной астрономии тогда, так и теперь в вопросе чудовищной истории, всё различие воззрения основано на признании или непризнании абсолютной чудовищной единицы, служащей мерилом видимых явлений. В астрономии это была чудовищная неподвижность Земли; в истории – это независимость личности – чудовищная свобода.

В первом случае надо было отказаться от чудовищного сознания несуществующей неподвижности в пространстве и признать не ощущаемое нами чудовищное движение; в настоящем случае – точно так же необходимо отказаться от несуществующей чудовищной свободы и признать не ощущаемую нами чудовищную зависимость.

Женский голос смолк. В спальне возникла тишина. Это произошло так неожиданно, как обвал чего-то невидимого, но сильного, словно спальня с этим непрерывным глубоким женским голосом, кроватью, мебелью и двумя неподвижными фигурами была единым целым, что совершенно невозможно разделить и что друг без друга существовать не может. И вот теперь это целое разрушили.

Зимнее солнце уже взошло и светило сквозь полупрозрачные занавески на Викторию и Бориса. Виктория всё так же сидела на стуле, укутавшись в одеяло; Борис лежал на кровати, укрытый одеялом по грудь с вытянутыми вдоль тела руками, покоящимися на одеяле. Глаза его были открыты. В этих сильных волосатых руках, лежащих так неподвижно и бессильно, было что-то болезненное, словно Борис серьёзно и давно болен и лежит в этой широкой кровати уже давно. На самом деле прошло чуть более суток. Но какие огромные это были сутки!

Виктория первой пришла в движение: сбросив одеяло с себя, она спустила босые ноги на пол и встала с осторожностью, словно пол был стеклянный или тонкого, готового проломиться льда. И прошла по этому полу, ступила на ковёр, подошла к окну, отдёрнула занавеску. Солнце осветило её нагую фигуру. Спальня была полна сигаретного дыма, солнечные лучи, прорезая его, пали на ковер, подаренный Виктории двумя грузинскими поэтессами, Мирандой и Софико, и ковёр загорелся красными, бордовыми, оливковыми и тёмно-синими цветами. Виктория взялась за ручку окна, чтобы открыть его и впустить свежий воздух в спальню, но потом отпустила ручку, скрестила руки на груди и так стояла, глядя в окно, где была улица со всё тем же мокрым снегом и редкими прохожими.

Прошло несколько долгих минут.

Вдруг Борис, пробормотав что-то, заворочался, вылез из-под одеяла и сел на кровати. Голый, с взъерошенной головой, он сидел, опершись руками о кровать. Напряжённое и в то же время совершенно отрешённое лицо его вовсе не походило на лицо того прежнего Бориса – живое, всегда готовое на смех, поцелуи, иронию и участие во всём; глаза уставились вперёд, ничего не различая. Виктория повернулась к нему, но он сидел, не замечая её. Вдруг он встал и осмотрелся, словно только что попал в эту комнату. Заметив на полу свои вещи, подошёл к ним, поднял и стал одеваться. Движения его были машинальны. Виктория смотрела на него. В голове у неё совсем не было мыслей; разрозненные, они не могли собраться, слоились и колыхались, как этот скопившийся за сутки дым в солнечных лучах.

“Белый корабль, красный пёс…” – вдруг подумала она и удивилась этим своим словам.

Борис оделся, всё так же не замечая Викторию, взял свои высокие зимние, подбитые изнутри цигейкой ботинки, обулся и, сидя на углу кровати, принялся зашнуровывать их. Едва закончив, он поднял отрешённое лицо своё и наконец увидел Викторию. Его лицо не утратило своего выражения. Он вперился глазами в нагую, освещённую солнцем фигуру и сидел некоторое время неподвижно. И вдруг бросился на пол, подполз к Виктории и стал целовать ей колени, потом ступни, пальцы ног, потом склонил свою взъерошенную голову, упёрся лбом в её ступни и замер так.

Виктория стояла, глядя на него сверху. Мыслей по-прежнему не было у неё, и лишь одна вдруг шевельнулась: ей почему-то совсем не захотелось присесть, обнять эту лохматую голову, сказать что-то успокаивающее, что говорят люди в таких случаях. Она стояла неподвижно.

Борис пробормотал что-то, и пальцами ног своих она почувствовала, что он произнёс:

– Огромное.

Произнеся, он неловко отполз от неё, встал и вышел за дверь.

Виктория осталась стоять на месте.

Из открытой двери в спальню пошёл чистый воздух и послышался разговор Бориса с Анфисой: та предложила ему завтрак, от которого он отказался.

Через некоторое время послышался хлопок входной двери. И вскоре Анфиса вошла в спальню. Не обращая внимания на наготу Виктории, та предложила ей завтрак.

– Потом, – произнесла Виктория.

Анфиса тихо закрыла дверь.

Виктория обернулась к окну. И увидела Бориса, вышедшего из их калитки. Он пошёл по улице, и Виктория провожала взглядом его фигуру, уменьшающуюся с каждым шагом. Став совсем маленьким, Борис приблизился к Рублёвским Вратам и вскоре исчез за ними.

Выйдя за ворота, Борис некоторое время машинально шёл по Рублёвскому шоссе по направлению к Москве, но потом свернул вправо и, не разбирая дороги, двинулся через заснеженный лес. Здесь всё было завалено снегом, намокшим за последние дни