Дороги, ведущие в Эдем - Трумен Капоте Страница 16

Помните Миссис-Гарри-Стеллер-Смит?

Старуха заглохла и покосилась на пустую клетку.

— Ты же мне обещал… — начала она и прямо посинела, вот ужас-то.

— Может, — говорю, — обещал, а может, и нет. Вы поступили не по-христиански, обманув Юнис, однако же, если кое-кто оставит кое-кого в покое, то я, возможно, обо всем забуду.

И что вы думаете? Убралась она из гостиной тише воды ниже травы — чего еще желать? Прилег я на диван, в жизни не видал такой мерзкой рухляди. Диван этот — из гарнитура, который Юнис приобрела в тысяча девятьсот двенадцатом году в Атланте за две тыщи баксов наличными — ну, опять же, это она так говорит. Гарнитур обит черным плюшем с зелеными загогулинами и воняет мокрой курицей. В углу гостиной стоит необъятных размеров стол, который служит постаментом для портретов матери и отца Ю. и О.-Э. Папаша вроде даже солидный человек, но сдается мне (строго между нами), что у него в роду затесались черные. В Гражданскую войну он сражался в чине капитана — это я твердо усвоил благодаря сабле, которая красовалась над камином; сейчас и до нее дойдет речь. А мамаша с виду какая-то пришибленная, дурковатая — Оливия-Энн как раз в нее пошла, хотя у матери вид более достойный.

Только я задремал — слышу вопли Юнис:

— Где он? Где он?

И в следующий миг вижу, как она — бегемотиха такая, да еще руки в боки, — загородила собой дверной проем, а за спиной у нее все стадо копытится: Блюбелл, Оливия-Энн и Мардж.

Несколько секунд Юнис притопывала толстой босой ногой и обдувала жирную рожу картонной репродукцией с видом Ниагарского водопада.

— Где они? Где мои кровные сто долларов, которые он стянул, злоупотребляя моей доверчивостью?

— Ну, это уже ни в какие ворота не лезет. Мое терпение лопнуло, — выговорил я, но из-за жары так разомлел, что не смог без промедления вскочить с дивана.

— Сейчас у тебя кое-что другое лопнет, — голосит она, а у самой зенки вот-вот из орбит вылезут. — Деньги эти скоплены мне на похороны, и я требую их вернуть. Сразу видать: такой и мертвого оберет — не побрезгует.

— Так, может, это не он, — промямлила Мардж.

— А вас, девушка, не спрашивают, — отрезала Оливия-Энн.

— Это он, он стырил, как пить дать, — заключила Юнис. — Да вы в глаза ему загляните: черные, вороватые!

Я зевнул и ответил:

— Как говорят в суде, если одна сторона выдвигает ложные обвинения в адрес другой стороны, то первая сторона может быть заключена под стражу, даже если для защиты всех причастных лиц достаточно запереть первую сторону в психлечебнице штата.

— Бог правду видит, да не скоро скажет, — голосит Юнис.

— Сестрица, — распалилась Оливия-Энн, — коли не скоро, ужель мы без Него не управимся?

И Юнис как с цепи сорвалась — бросилась ко мне с неописуемым выражением лица, подметая пол своей хламидой. Оливия-Энн засеменила чуть позади, а Блюбелл взвыла так, что этот вой, наверное, долетел до Юфалы[8] и эхом вернулся обратно; Мардж тем временем стоит поодаль, заламывает руки и скулит:

— Ну пожалуйста, пупсик, отдай ты ей эти деньги.

В ответ я только и сказал:

— Et tu, Brute?[9] — (Это из Шекспира.)

— Нет, вы на него полюбуйтесь, — заводит Юнис, — отлеживает тут задницу изо дня в день, даже марки почтовой не лизнет.

— Жалкая личность, — кудахчет Оливия-Энн.

— Можно подумать, ребенка вынашивает он, а не бедная наша девочка, — продолжает Юнис.

А Блюбелл поддакивает:

— И то правда.

— Неужто, — говорю, — закопченные кастрюли пришли котелку за черноту пенять?

— И как этому мерзавцу наглости хватает оскорблять меня в моем же доме, где он проедается три месяца кряду? — орет Юнис.

Я аккуратно стряхиваю пепел с рукава и не моргнув глазом отвечаю:

— Доктор Картер диагностировал у меня тяжелую форму цинги, а потому нервничать мне противопоказано, иначе изо рта пена хлынет и я, не ровен час, кого-нибудь укушу.

И тут Блюбелл осмелела:

— А почему б ему не вернуться к своему отребью, в Мобил, мисс Юнис? Я уж запарилась ведро за ним выносить.

Лучше бы эта черномазая молчала, потому как своим выпадом она меня взбесила так, что в глазах потемнело.

Внешне спокойный как удав, поднимаюсь я с дивана, вытаскиваю из подставки зонт — и давай лупить черномазую по башке, пока зонт не переломился точнехонько пополам.

— Ах, мой шелковый японский зонтик! — заверещала Оливия-Энн.

Мардж — в слезы:

— Ты убил Блюбелл, убил несчастную Блюбелл!

Юнис толкает Оливию-Энн в бок:

— Не иначе как он спятил, сестрица! Беги! Беги за мистером Таббервилем!

— Не люблю я мистера Таббервиля, — заявляет Оливия-Энн. — Побегу лучше за своим тесаком.

И только она рванулась к дверям, как я, почуяв смертельную опасность, повалил ее коронным блокирующим захватом. Но при этом сильно потянул спину.

— Он ее укокошит! — завыла Юнис, да так пронзительно, что оконные стекла задребезжали. — Он всех нас укокошит! Я тебя предупреждала, Мардж! Быстро, дитя, подай-ка мне отцовский клинок!

И Мардж, сняв со стены саблю, протягивает ее Юнис. Извольте: преданность жены мужу! Дальше — больше: Оливия-Энн саданула мне по колену, да так, что я волей-неволей ослабил захват. В следующий миг она уже мчалась по улице и распевала:

— Я увидел, как во славе сам Всевышний нам предстал и могучею стопою гроздья гнева разметал…[10]

Тем временем Юнис носилась по гостиной, размахивая саблей направо и налево, — я едва успел на пианино забраться. Тогда она взгромоздилась на круглый стул-вертушку (как он уцелел под весом этого чудовища — загадка).

— А ну слезай, — орет, — подлый трус, покуда я тебя на фарш не порубила! — и наносит удар саблей: царапина с полпальца осталась, могу показать.

К этому моменту Блюбелл уже оклемалась — и шмыг на улицу вслед за Оливией-Энн. Думаю, они всерьез вознамерились меня порешить, и один бог знает, чем бы кончилось дело, если бы Мардж не грохнулась в обморок.

Вот и все, что я могу сказать о ней хорошего.

Дальнейшее точно изложить не берусь; помню только, как нарисовалась вооруженная здоровенным тесаком Оливия-Энн во главе оравы соседей. Но коль скоро гвоздем программы стала Мардж, ее, наверное, сообща поволокли в спальню. В общем, стоило им отойти, как я немедленно забаррикадировался.

Завалил дверь вонючими черно-зелеными креслами, придвинул огромный стол красного дерева, весом в пару тонн как минимум, а до кучи — стойку для