Неслучайные люди - Маша Трауб Страница 16

Когда Леонид Валерьевич заболел и больше не мог приходить в редакцию, Лариса Николаевна на общем собрании объявила, что не позволит снять с двери табличку с его именем. Да, вряд ли Леонид Валерьевич поправится и сможет работать, но табличка останется. Опять же, никто не посмел уволить секретаря, потому что даже главный редактор боялся с ней связываться. Кабинет приспособили под «приют», как называла теперь это место Лариса Николаевна. Но вроде как именной. Оттуда вынесли десертный столик и стулья, поставили дополнительные столы. Диван, по настоянию секретаря, оставили. Сюда сажали всех стажеров, практикантов, корреспондентов, подающих надежды. Пытались поставить дополнительный стол в предбанник – а туда бы вошли сразу три, – но Лариса Николаевна испепелила взглядом главного редактора, и тот отказался от этой идеи. Секретарь присматривала за молодежью, приучая к дисциплине, заведенному редакционному порядку и правилам. «У вас, Лариса Николаевна, не кабинет, а католический колледж», – смеялся главный редактор.

Леонид Валерьевич иногда приходил в свой бывший кабинет и радовался, что там столько молодых людей. Улыбался. Потом Лариса Николаевна приводила своего бывшего начальника на второй этаж и передавала в руки Людмиле, которая его кормила. Эти две женщины продлили ему жизнь на целых четыре года. Врачи давали три месяца. Людмила готовила, Лариса Николаевна читала вслух, заставляла выйти на прогулку, вытаскивала на выставки и концерты.

Леонид Валерьевич умер во сне в своей постели в возрасте восьмидесяти девяти лет, полгода не дожив до девяностолетнего юбилея, который успела организовать Лариса Николаевна – был запланирован и фуршет, и выступления, отпечатана и брошюра со статьями мэтра. Все это было использовано на пышных поминках. Лариса Николаевна скончалась через две недели после своего бессменного и любимого шефа. Но ей не полагались пышные поминки, поэтому Людмила, нагрузившись едой человек на пятьдесят, поехала в дальний район Москвы, где в однокомнатной квартирке собрались четыре соседки и дворник. Близких и родных у Ларисы Николаевны не нашлось. Да и друзей, подруг тоже не оказалось.

Так бывает с супругами, которые прожили вместе много лет – они уходят один за другим, с разницей в месяц-два. Так произошло и с Ларисой Николаевной: она не видела смысла существования после смерти начальника, о котором заботилась всю его жизнь, не построив собственную. Лишив себя счастья материнства, оставшись в одиночестве.

– Ларочка, – сказала Людмила, вспомнив, как секретаря называли в молодости. Она поставила перед ее портретом рюмку водки, накрыв сверху ломтем бородинского хлеба. Хлеб повариха отмахнула щедро, уложив на груди. Горбушку, как любила Лариса Николаевна. Людмила всегда ей горбушки бородинского откладывала, натерев чесноком и подсушив в духовке. Об этом знали только они. Даже их Ленечка не знал. Они его так называли – «наш Ленечка».

Людмила давно ушла на пенсию. Но иногда приходила в редакцию, привычно шла на второй этаж и устраивала скандал – кастрюли не начищены, тарелки не перетерты, морковь нарезана кое-как. Где вы вообще учились, раз нарезать не можете? Молодые поварихи менялись часто – текучка страшная. Находили места получше, денежнее. Но Людмила иногда подходила к плите – варила какао и пекла пирожки с капустой и яйцом. И тогда на разносившиеся запахи в эту столовую выстраивалась огромная очередь. Все шептались, что пришла тетя Люся – теперь ее называли именно так, – и надо срочно бежать за какао и пирожками. Больше таких нигде не попробуешь.

Собственно, в бывшем кабинете Леонида Валерьевича и разыгрывалась главная драма вечера. Кабинет запирался двумя способами – когда еще была жива Лариса Николаевна, она предпочитала старый метод, на ключ, причем на два оборота. Но, когда кабинет решили переоборудовать под стажеров и начинающую молодежь, в дверь врезали еще один замок, похожий на домофонный, с кнопочками, но не такой простой. Кнопки, будто утопленные в замке, требовалось нажимать одновременно. И тут же, не отпуская, опустить вниз железку в виде рычага с дыркой для пальца, после чего толкнуть дверь. Тогда чуть ли не вся редакция сбежалась посмотреть на сверхсовременное изобретение. Как утверждали установщики, чудо дверной техники, такой замок вообще мало у кого есть.

– Может, лучше ключом? Сделаем дубликаты, – заметила скептически Лариса Николаевна.

– Вам дверь жалко? – уточнил главный редактор, пришедший посмотреть на то, что обсуждала вся редакция.

– И дверь тоже. Но этих, – секретарь показала на студентов-стажеров, – больше. Ключ хоть им на шею можно повесить, чтобы не потеряли.

– Нет, ну все! – появился тогда в коридоре Саныч. – Кирдык молодому поколению!

– Это еще почему? – удивился главный. Лариса Николаевна хмыкнула, понимая, о чем идет речь.

– Так они ж никогда не войдут! – хохотал Саныч. – Считайте, сухой закон ввели. Это ж проверка на трезвость – зажать, потянуть, толкнуть. Я бы не справился.

Тем не менее молодое поколение справлялось. Лариса Николаевна никогда не запирала дверь на ключ, а код от двери знали, кажется, все. Кто первый взломал дверь, того и диван. А диван… Ради этого в молодости на многое пойдешь. Со временем цифры на дверном коде стали такими вдавленными, что не стоило их и запоминать, тем более что определенной последовательности «зажатия» не требовалось. Некоторые умельцы так наловчились, что, уже вдрызг пьяные, могли вслепую совершить заданные действия – нажать, отжать, толкнуть. Кабинет, то есть диван, не простаивал, а молодежь оттачивала навыки взлома, передавая из уст в уста, какими пальцами лучше зажимать, а каким отжимать крючок.

Лучше всех справлялся с замком Лева из отдела политики. Он славился многочисленными любовными связями и умением придумывать заголовки. Если Лева дежурил на верстке, это было счастьем – он всегда подгонял заголовки под нужный размер, при этом делая их ярче. После этого обязательно уводил новенькую верстальщицу в кабинет, демонстрируя трюк с открыванием двери. Лева был блестящим придумщиком чего угодно – новых тем для репортажей, заголовков, подачи материала, но сам писал вяло. Насколько яркими, ироничными были его заголовки к чужим статьям, настолько скучными и неинтересными оказывались его собственные статьи. Но Леву любили все – за легкость, готовность помочь, подежурить, придумать, сократить текст. Ему прощали рыдания молоденьких верстальщиц, которые, не выдержав кратковременной Левиной любви, увольнялись. Он был талантлив на короткой дистанции – в любовных связях, в заголовках, верстке. Он жил, как газета, – одним днем. Назавтра старый выпуск отправлялся в мусорную корзину, Левины любовницы забывались, не оставив в его памяти даже имени, а Лева был готов к новому дежурству, новым блестящим заголовкам и новым блестящим кратковременным победам на