Нодар Думбадзе - Белые флаги Страница 17

- Простите, уважаемые, - обратился он к нам, - за причиненное беспокойство, но иначе я не мог! С детства ненавижу подобных подонков! Почему я избил своего директора? Почему я, пожилой человек, заработал срок за хулиганство? Потому, что мой директор такой же подонок, как этот мерзавец!

В камеру вошел надзиратель.

- В чем дело? Кто стучал? - спросил он.

- Унеси, начальник, этого типа, а потом забирай меня, я его избил! ответил Гоголь и сам же стал помогать надзирателю.

- Произвол! - констатировал Чейшвили, когда Гоголя увели.

Гуманизм гуманизму рознь.

Помню, до моего ареста, как-то в воскресный день, я и мой приятель Нодар пешком отправились в Бетания.

По дороге повстречался нам нагулявший на отдыхе весу бесхозный осел. Он шел, беззаботно помахивая ушами.

- Нарвался бы он вместо нас на волка, помахал бы тогда ушами! сказал я, провожая осла взглядом. Нодар рассмеялся.

- Ты чего?

- Вспомнил смешную историю.

- Какую?

- А вот послушай. В прошлом году мои знакомые ребята-археологи отправились в экспедицию. По дороге купили осла. Прибыли на место, сняли с осла поклажу, раскинули палатку, устроились, и тогда выяснилось, что осел им больше не нужен.

- Что с ним делать? - спросил один.

- Отпустим! - говорит другой.

- Что вы, жалко осла! Его же волки загрызут! - вмешался третий.

- Ну, тогда оставим здесь! - посоветовал четвертый.

- А кто за ним будет ухаживать? - возразил пятый.

- В таком случае убьем его! - решил шестой.

- Чем? У нас ведь нет ружья! - спросил первый.

И вот что они придумали: привязали к ослу заряд динамита и подожгли фитиль. Осел погиб от взрыва, но зато его не терзали волчьи зубы. Страшно, дико, но гуманно...

...В тюрьме жалеют даже насекомых. А Шошиа, например, убежден, что от изобретения дуста пострадало и само человечество. Дуст истребил клопов и блох, которые высасывали у людей излишнюю и негодную кровь и тем самым способствовали регулированию кровообращения в человеческом организме. К чему привело истребление этих насекомых? Участились такие заболевания, как гипертония, атеросклероз, лейкемия, инфаркт миокарда, инсульт, стенокардия и многие другие, о которых мы пока даже не подозреваем.

- Разве прежде умирали от таких болезней? - спрашивает нас Шошиа.

Мы не знаем, что ему ответить, и поэтому молчим.

- Ну, вот, значит, я прав! - радуется Шошиа. - То же самое произошло в Китае. Истребили воробьев, и что же? Пропал урожай риса! Что, не так?

Мы молчим. Но вдруг берет слово Тигран:

- Хорошо, блохи там, воробьи, - понятно. Но вши? Какая польза от вшей?

Тут уж Шошиа умолк: он не уверен, есть ли человеку польза от вшей...

Да, в тюрьме жалеют все и вся, кроме собственных нервов.

...На этот раз вызвали Гоголя с вещами. Мы все любили Гоголя, поэтому после его ухода в камере надолго воцарилось тягостное молчание. Лишь перед сном его нарушил Исидор.

- Если мы не побережем свои нервы, государству не останется что делать: мы сами загоним друг друга в гроб! - сказал он и отвернулся к стене.

ОПЯТЬ - А ЕСЛИ?!

Мать оказалась права. Спустя неделю меня вызвал новый следователь.

Он был чуть моложе Гагуа. При моем появлении в кабинете он не поздоровался со мной, не предложил сесть и не угостил папиросой. Все это проделал я сам - приветствовал следователя, сел на стул, взял сигарету из лежавшей на столе пачки "Иверия" и, закинув ногу на ногу, закурил.

Почему я вел себя так нахально, затрудняюсь сказать. Быть может, хотелось дать почувствовать новому следователю, что я ни в чем не виноват и никого не боюсь. А может, хотелось подчеркнуть, что я очень, очень устал, на все махнул рукой и что мне совершенно безразлично, что они со мной сделают. Я помнил просьбу матери - держаться вежливо и тем не менее вел себя вызывающе. Следователь смотрел на меня с насмешливой улыбкой. Было ясно, что примитивный мой ход, каких он видел тысячи на своем веку, на него не произвел ровным счетом никакого впечатления. И когда я понял это, мне стало неловко и я выпрямился на стуле.

- Моя фамилия Хеладзе, - сказал следователь, - ваше дело для дополнительного следствия передано мне.

- Очень приятно! - улыбнулся я.

- Почему приятно? - спросил он.

- Не знаю.

- Зачем же говорить, что приятно?

- Так, из вежливости.

- Это хорошо.

Наступило молчание. Хеладзе не заговаривал со мной, а мне тем более сказать было нечего. Сигарету я выкурил до конца, взять вторую постеснялся. Хеладзе понял это, протянул мне одну и взял другую сам.

- Спасибо! - поблагодарил я.

- Пожалуйста. Прикури!

- Прикурите сначала вы!

- Я не курю. Уже лет пять... Хотя и тянет очень...

- Как только выйду отсюда, я тоже брошу курить!

Хеладзе улыбнулся. Я понял, что сболтнул глупость, но что мне оставалось делать? Когда догорела дотла вторая сигарета, я не выдержал:

- Начнем?!

- Что начнем?

- Дело!

- Дело давно уже начато.

- Ну, допросите меня!

- Хочешь сказать что-либо новое?

- Нового ничего.

- А старое здесь записано слово в слово.

- Зачем же тогда вы пришли сюда?

- Так просто. Хотел поглядеть на тебя и на Амилахвари.

- Для этого не стоило приходить, у вас же есть наши снимки! - выпалил я и почувствовал, как гаснет слабый луч надежды, вспыхнувший было во мне в начале встречи со следователем.

Хеладзе раскрыл папку, долго всматривался в бумаги, потом поднял на меня глаза и тихо сказал:

- На снимке ты выглядишь убийцей, Накашидзе! Мне верить снимку?

Наши взоры встретились. Я долго крепился, стараясь выдержать его пронизывающий взгляд, но не сумел и отвел глаза.

Когда я снова взглянул на следователя, лицо его выражало не торжество победителя, а лишь грустное недоумение.

- Ну, так как мне быть, Накашидзе?

- Как вам подскажет совесть.

- А что мне делать вот с этим? - И он положил ладонь на папку.

- Что найдете нужным...

- В твою пользу, Накашидзе, говорят лишь три факта.

Впервые за все эти месяцы я услышал, что, оказывается, что-то говорит и в мою пользу!

- Что же? - почти крикнул я.

- Во-первых, показания твои и Амилахвари абсолютно идентичны, возможности же для предварительного сговора, судя по материалам следствия, у вас не было. Во-вторых, отпадает предъявленное вам обвинение в попытке присвоения тысячи пятисот рублей, принадлежащих пострадавшему Харабадзе. Буфетчик показал, что у Харабадзе денег при себе не было, но он доверял ему как старому клиенту. В-третьих, Амилахвари взял вину на себя. Вот его собственное признание. Читай.

Дрожащей рукой я взял показания Ростома и стал их читать. Это была неслыханная клевета на самого себя, изложенная с убийственной убедительностью.

- Неправда! Амилахвари терзают угрызения совести, он чувствует себя виновным предо мной, потому что это он потащил меня в ресторан и от его удара лишился речи Харабадзе - единственный свидетель, который может доказать нашу непричастность к убийству Соселия. Вот почему теперь Амилахвари берет вину на себя! Он хочет спасти меня, понимаете? А убийца это Харабадзе, Харабадзе, Харабадзе! - Я изорвал показания Ростома и швырнул обрывки бумаги на стол. - Пишите, пишите то, что говорю вам я! Это сущая правда! А нет, так отстаньте от меня! Делайте со мной что хотите! Плевать я хотел на ваше следствие, на вашу справедливость, на ваш кодекс и на ваш гуманизм. Пишите: я убил того человека, хотя следовало прежде убить эту свинью Харабадзе! Не успел! Но ничего! Выйду когда-нибудь отсюда прикончу его, если он сам до того не сдохнет! А вы! Вы должны награждать, премировать нас, должны давать нам медали, ордена, ставить нам памятники за то, что мы избиваем таких подлецов! Но о чем с вами говорить?! Где ваша справедливость?! Пишите, чего же вы ждете? Купили вас? Заткнули глотку золотом? Спешите же выручать Харабадзе! Ухаживайте за ним! Чтоб не простудился, бедняга! Чтоб не осложнилось воспаление мозга у безмозглого кретина! Измеряйте давление три раза в день! Достаньте для него американское лекарство! Напишите в посольство - погибает, мол, честь и совесть Грузии, наша надежда, наш благодетель! Пишите!.. Пишите, что Накашидзе признался в преступлении, следствие закончено, дело закрыто! Пишите!!!

...Я опустился на стул, дрожа как в лихорадке. Кровь стучала у меня в висках, глаза горели, во рту пересохло. Все, все вокруг - тюрьма и следователь, толстая папка и показания Ростома, воздух и табачный дым в комнате, возникший в памяти образ Харабадзе и моя собственная несдержанность - все теперь вызывало во мне одно лишь желание умереть, умереть сейчас же, покончить со всем этим мучением, уйти, пропасть, сгинуть к черту, забыть обо всем.

Хеладзе выслушал меня, не поднимая головы, не проронив ни слова. Потом он стал медленно собирать клочки изорванных мною показаний Ростома. Скомкал их, бросил в корзину и лишь после этого проговорил сочувственным тоном:

- Что с твоими нервами, парень? Тебе не жаль себя?