Вацлав Михальский - Одинокому везде пустыня Страница 17

- Иван Игнатьевич, не за себя прошу, а тетя Нюся такой человек, что сроду ни на что не пожалуется!

- Ладно, - согласился завкадрами, тот самый пьющий и начитанный Иван Игнатьевич, которого Сашенька хлестнула по голове пустой сумкой, когда он предолжил ей собирать "сведения" о Домбровском. - Хорошо, что сказала, - это правильно!

- Только, Иван Игнатьевич, вы как бы от себя, а насчет меня ей не говорите, а то она заругает! - со слезой в голосе попросила Надя, чем вообще доконала растроганное собственным благородством начальство - ему сумкой по голове, а он зла не помнит. Как нынче говорят: "Сын за отца не отвечает", а мать за дочь тем более.

Простенькая на вид и незатейливая в беседах Надя была врожденным психологом, что и помогло ей в дальнейшем, да еще как!

В час дня Надя принесла пакет, переданный ей снабженцем "лично в руки". Она вызвала Анну Карповну на порог посудомойки, а затем, игриво помахивая пакетом, выманила ее под навес меж двух дубов, где было устроено что-то вроде беседки с широкими деревянными лавками. Руки у Анны Карповны были распаренные, мокрые, и она показала Наде глазами - дескать, распечатай сама и читай.

- Ой, да тут фотокарточки, теть Ань, смотрите! И письмецо. Сначала прочесть?

Анна Карповна утвердительно кивнула.

Нет, не угадала Сашенька: когда Надя прочла маме письмо, слезы сами собой покатились из ее глаз. Надя обняла ее, и они поплакали вместе, а потом Надя вытерла Анне Карповне глаза своим платочком, и они стали жадно рассматривать фотографии.

- Какой красивый мужчина! Ай да Сашуля, какого оторвала! - восхитилась Надя. - Куда нашему Домбровскому!.. Теть Ань, разрешите сбегать нашим показать?

Анна Карповна смутилась, потому что у нее чуть не вырвалось по-русски: "Конечно, Наденька, иди, покажи!"

- Так можно покажу?

Анна Карповна кивнула. Надя тут же сгребла все фотографии, кроме одной, которая осталась лежать вместе с письмом и конвертом на сухой широкой лавке, и понеслась в корпус.

Анна Карповна тщательно вытерла руки об одежку под клетчатым передником, перечла Сашино письмо, убедилась, что все правда, спрятала листок на груди и стала изучать фотографию, на которой Саша и Адам были сняты крупным планом. Она видела, что Саша счастлива. "А Адам? Кажется, тоже счастлив. Да, красивый человек и, судя по лицу, умный, но, Боже мой, какие у него глаза… Сказать "печальные" и то мало, есть одно подходящее слово, но о нем и думать не хочется… Непонятно, какого они цвета? Наверное, синие, у поляков бывают синие глаза. Дай Бог, чтобы все у них было хорошо! Надо сходить в церковь, поставить свечки во здравие! Сегодня же схожу! Освобожусь и сразу после смены пойду". И еще о многом другом подумала Анна Карповна и многое вспомнила в те двадцать минут, что отсутствовала Надя…

…Вспомнила обезумевшую, брошенную на произвол судьбы толпу на пирсе Северной бухты Севастополя, массу людей, словно кипящих в адском котле, из которого невозможно выбраться, и себя, несчастную, полуживую, с малюткой Сашенькой на руках. Она держала младшую доченьку крепко, как последний оплот своей жизни, а та почему-то не кричала и даже не плакала, как другие дети вокруг. Какая страшная сила толпа, как мгновенно и безвозвратно потерялись они с Машенькой! Как разбросало провожатых матросов с ее пожитками. Нет, она и раньше не думала и сейчас не думает, что матросы сбежали. Когда она увидела, что Машеньки нет рядом, то очертя голову кинулась на ее поиски, а матросов, потерявших ее из виду, закружило и растащило в разные стороны. Кто хоть раз побывал во чреве многотысячной толпы, тот не забудет ее вовеки!

К ночи, когда все готовые к отплытию пароходы были отбуксированы на рейд и надеяться стало не на что, полумертвую, с Сашенькой на окаменевших руках, ее наконец выбросило из толпы на пятачок свободного пространства.

- Боже, спаси нас, Боже! - взмолилась она, еле шевеля губами, и вдруг услышала словно в ответ:

- Ганна Карпивна!

Перед нею стояла горничная Анечка Галушко, сестра ординарца ее мужа Сидора Галушко.

- Ганна Карпивна, надоти бечь з Криму! Бечь!

Она уцепилась за обшлаг ее пальто и потащила за собой куда-то по задымленным портовым улочкам. Втолкнула в какую-то подворотню, потом они прошли каменистым двориком в хибарку с низенькой дверью.

- Сидор, бачь, це хто!

За дощатым столом при свете керосиновой лампы сидел бритоголовый мужчина и пришивал длинной толстой иглой с вдетой в нее суровой ниткой лямки к мешку.

- Барыня! Ганна Карповна, откуда вы? - Сидор вскочил с табуретки, подошел к ней и попытался взять из ее рук Сашеньку, но руки ее не разжимались…

В ту же ночь Сидор постриг Анну Карповну и свою сестру Анечку наголо, переодел их в теплое рванье и переобул в добротные кожаные ботинки, оставшиеся в городе от французского десанта. Он также сделал для всех заплечные мешки. Для себя с сестрой под продукты и всего прочего, а для Анны Карповны такой мешок, чтобы она могла нести в нем за спиной укутанную в лохмотья Сашеньку. Сидор был человек в высшей степени умелый, не зря его так ценил адмирал.

Обогнув Северную бухту, они ушли в Мекензиевы горы в надежде пробиться на Керченский полуостров.

Никогда не рассказывала Анна Карповна Сашеньке ни об этом опасном путешествии, ни о Сидоре, который дал им свою фамилию. Не успела рассказать доченьке, все откладывала…

"Вот приедет Сашуля с фронта, тогда и расскажу ей все подробно. И зачем нас Сидор остриг наголо. И зачем лохмотья. И как вообще дело было, - рассматривая в который раз фотографию Сашеньки и Адама, думала Анна Карповна. - Все расскажу, я ведь сейчас даже лучше помню, чем по горячим следам, лучше помню, лучше понимаю. Все расскажу не спеша, и как мы бежали, как прятались и мерзли в горах, как Сидору пришлось отстреливаться от грабителей, и еще много чего… Расскажу вам все как на духу, пани Раевска, все до капельки…"

Вернулась запыхавшаяся Надя с фотографиями.

- Ой, тетечка Нюся, все в восторге! Я и главврачу показывала, и начальнику госпиталя, и в хирургии всем! Все передают вам привет и поздравляют! - Надя порывисто расцеловала Анну Карповну, и они опять прослезились. А пес Хлопчик внимательно наблюдал за ними из своей будки. Кошек и котенка Мурзика что-то не было видно…

Анна Карповна не успела в храм к вечерней службе, но народу оставалось еще достаточно. Она купила три тоненькие свечки и поставила их поочередно во здравие: рабы Божьей Марии, рабы Божьей Александры, раба Божьего Адама. Первые две свечки горели ровным, чистым пламенем, а третья погасла. Анна Карповна зажгла ее еще раз - свечка затрещала и погасла. Она зажгла свечу в третий раз, и ее опять задуло.

Примечания

1

"Лейка" - немецкий узкопленочный фотоаппарат. Сокращение от Letiz-Camera, по названию фирмы Leitz. В СССР накануне войны было довольно много таких аппаратов - простых, надежных в работе. Большинство наших военных журналистов снимало именно этими камерами.

"С "Лейкой" и блокнотом,

А то и с пулеметом

Мы первые врывались в города".

К.М.Симонов

2

П ш е к и - насмешливое прозвище поляков.

3

Наружное

4

В войну фронтовые письма складывались треугольниками и шли без конвертов и марок, в том числе и для удобства просматривания цензурой.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

Звезда полей, звезда полей над отчим домом

И матери моей печальная рука…

Белогвардейская песня.

Автор неизвестен.*

LIII

В доме банкира Хаджибека Мария чувствовала себя вольготно. Ни сам Хаджибек, ни его милые жены Хадижа и Фатима никак не стесняли и не раздражали ее. Хотя они были из разных слоев общества и даже из разных племен, их счастливо объединяло то, что доктор Франсуа называл арабским словом "шараф", вмещающим целый ряд понятий: честь, достоинство, благородство, тактичность, сдержанность. Как сказал в пору проживания Машеньки во дворце генерал-губернатора доктор Франсуа:

* В дальнейшем эти строки были использованы как цитаты в стихах русских поэтов Владимира Соколова и Николая Рубцова.

«Звезда полей,Звезда полей над отчим домомИ матери моейПечальная рука…» -Осколок песни тойВчера над тихим ДономИз чуждых устНастиг меня издалека.

Владимир Соколов. 1963 г.